Изобретение выходных: как капитализм научил нас отдыхать, чтобы заставить работать

Содержание

Свобода от времени: почему в доиндустриальную эпоху разделение между трудом и досугом не имело никакого смысла

Как трудовая революция превратила время в редкий и ценный ресурс

«Святой понедельник»: почему в Англии для изменения структуры досуга рабочих потребовался союз капиталистической экономики и пуританской идеологии

Изобретение выходных и рождение «пятидневки»

Будущее труда или будущее без труда?

Едва ли фраза «Перерыв 15 минут» способна кого-то удивить — громко сказанная вслух, она вызовет гул возмущения стоящих в длинной очереди; написанная на клочке бумаги, приклеенном к двери или окну полоской скотча, она, возможно, даст повод выругаться или просто пожать плечами, но вряд ли — удивиться. Удивиться привычному — нетривиальная задача, справиться с которой поможет небольшой экскурс в историю эпохи, разделившей повседневную жизнь на «работу» и «свободу».

«Перерыв 15 минут» подразумевает, что время можно исчислить, абстрагировать от конкретной деятельности, что его может не хватать; что, ожидая, когда у кого-то другого закончится перерыв, я трачу свое время, и наоборот — остановка процесса труда возвращает мне часть моего собственного времени, но и напоминает о том, что оно принадлежит не только мне.

В исторической перспективе семантика и прагматика выражения «перерыв 15 минут» становятся всё менее прозрачными, а на передний план выдвигаются столетия культурной работы, потребовавшейся для воспитания мыслительных привычек и телесных навыков, придающих им само собой разумеющийся характер — приведение гетерогенных длительностей к единому исчислению времени, создание материальной инфраструктуры для его измерения и синхронизации, от часов на ратушных башнях до настенных календарей и заводных будильников, а также интернализация и экономизация «чувства времени», включающая в себя как деление непрерывного времени жизни на «рабочее» и «свободное», так и уподобление времени деньгам в трудовых контрактах и формулах сложного процента.

Речь идет об эпохе исторического капитализма, начавшейся примерно 500 лет назад и продолжающейся до сих пор, точнее — об индустриальном капитализме, появление которого перекроило структуры повседневности, придав разделению между домашней и трудовой жизнью систематический и вполне осязаемый характер: «работа» и «дом» — в буквальном смысле разные места, где мы проводим, соответственно, чужое «рабочее» и свое «свободное» время.

Распространенные сегодня экстремальные режимы труда ничего не меняют в этом раскладе: размывание границы между свободным и рабочим временем лишь усугубляет его нехватку.

Капитализм превратил время в меру стоимости и включил его в собственную противоречивую динамику, стремясь, по словам Маркса, свести рабочее время к минимуму — например, за счет трудосберегающих инноваций — и одновременно сделать его «единственной мерой и источником богатства». Стоимость, труд, рабочее и свободное время — не просто сухие политэкономические категории; как пишет Маркс в Grundrisse, они выражают «формы наличного бытия [Daseinsformen], определения существования [Existenzbestimmungen]… определенного общества», — а именно, общества капиталистического или буржуазного, — и как таковые образуют базовую разметку нашей повседневности. Это особенно заметно на примере свободного времени — и как опыта, и как понятия: у него нет собственного позитивного содержания, кроме того, что оно противостоит труду как его отрицание. Маркс формулирует эту мысль, соглашаясь с тезисом Адама Смита о том, что «антагонистический труд» в истории «всегда является трудом по внешнему принуждению, а в противоположность ему нетруд выступает как „свобода и счастье“». Однако так было не всегда.

1. Свобода от времени: почему в доиндустриальную эпоху разделение между трудом и досугом не имело никакого смысла

Историки, археологи и антропологи, изучавшие социальную жизнь доиндустриальной эпохи, единодушны в том, что в этот период человеческой истории само разделение между трудом и досугом не имело никакого смысла — идет ли речь о доисторических охотниках и собирателях, средневековых европейцах или индигенных народах современности и недавнего прошлого. Эти сообщества не различали между «свободным» и «рабочим» временем и поэтому не нуждались в гомогенной системе единиц для его измерения.

Труд и другая хозяйственная деятельность были частью тотальности социальной жизни, а не обособленной сферой «экономики», выполнялись коллективными усилиями и не укладывались в единый линейный ритм, подчиняясь природным и социальным циклам — изменениям климата, смене времен года, повторяющимся религиозным праздникам и возобновляемой каждый сезон ярмарочной торговле. В свою очередь, сам процесс труда не делился на последовательность равновеликих фрагментов абстрактного времени, а складывался из интервалов, соответствующих выполнению тех или иных конкретных задач.

Британские историки Кит Томас и Эдвард Палмер Томпсон, которому принадлежит каноническая формулировка приведенного выше тезиса, приводят массу примеров, подтверждающих эти наблюдения.

Например, в языке догонов Западного Судана одни и те же слова означают возделывание почвы и обрядовый танец, поскольку оба вида деятельности считаются в равной мере важными и «полезными», хотя для современного наблюдателя первое бы относилось к «работе», а второе — к «досугу».

Для восточноафриканских нуэров мерой времени служит не абстрактная бесконечная шкала, а длительность и соотношение различных хозяйственных задач, связанных с выпасом скота; на Мадагаскаре такими ориентирами выступают разные длительности приготовления пищи (вареный рис, жареная саранча); в странах христианской культуры мерой времени зачастую становились длительности произнесения молитв — в Англии XV века это были псалом Miserere mei Deus или Pater noster («Отче наш»), в Чили XVII века — символ веры или Аве Мария. Иначе говоря, время не было абстрактным, а измерения его длительности оставались укорененными в уникальных повседневных мирах.

Доиндустриальная трудовая жизнь была устроена похожим образом. Так, большинство ремесел в средневековой Европе носили сезонный характер, а ежегодное количество рабочего времени колебалось вслед за аграрным циклом, с которым был тесно связан литургический год. Квалифицированные ремесленники самостоятельно контролировали свой трудовой процесс и могли чередовать краткие периоды интенсивной работы и безделье. В Средние века и раннее Новое время подобный «прерывистый» режим труда был характерен для большинства ремесленников и крестьян, и в целом, по-видимому, представляет собой историческую «норму», будучи ориентированным на решение конкретных задач, связанных с удовлетворением конечных потребностей — неважно, «порождаются ли они желудком или фантазией» (Маркс). Напротив, регулярная и ритмичная работа, смещающая акцент с конечной цели на сам процесс труда, соответствует капиталистическому императиву бесконечного накопления и требует создания абстрактной системы измерения времени.

Наконец, на протяжении большей части человеческой истории большинство людей были готовы мириться с низким уровнем жизни ради большего количества свободного времени. Впрочем, сама эта постановка вопроса является анахронизмом: по крайней мере до середины XVII века большинство людей, населявших планету, предпочитали избытку материальных благ избыток свободного времени — или даже свободу «от» времени в современном абстрактно-количественном смысле.

2. Как трудовая революция превратила время в редкий и ценный ресурс

Ключевым событием новоевропейской истории стала инверсия этого порядка предпочтений — примерно с середины XVII века жители Северной Европы стали предпочитать избытку свободного времени результативный труд, сулящий расширение потребительских возможностей. В отсутствие трудосберегающих технологий это фактически означало увеличение рабочего времени. Историк Ян де Фрис назвал этот процесс «революцией трудолюбия», однако даже если в Европе раннего Нового времени и не прибавилось любви к труду, самого труда там стало намного больше прежнего.

Экономические историки считают североевропейскую «трудовую революцию» одной из причин революции индустриальной. Например, в Англии период «промышленного переворота» был временем быстрого роста рабочего времени: так, между 1750 и 1800 годами лондонцы стали работать приблизительно на 20% больше, чем раньше. Продолжительность рабочего дня практически не изменилась: он всё так же длился 10–11 часов, однако количество таких дней в году значительно увеличилось. Во второй половине XVIII века из жизни лондонских рабочих исчезло 53 праздничных дня, а также знаменитый «святой понедельник», бывший секулярным аналогом дней почитания святых, когда никто не работал. В результате ежегодное количество рабочего времени выросло почти на 4 часа в день.

Технологическое развитие, экономический рост и повышение уровня жизни были оплачены дорогой ценой — свободным временем.

В свою очередь, промышленная революция трансформировала сам процесс труда. Для большинства ремесленников и крестьян индустриализация означала пролетаризацию и деквалификацию — выражаясь по-марксистски, произошел переход от «формального» к «реальному» подчинению труда капиталу. Ремесленник, поставляющий свой продукт торговцу для перепродажи, самостоятельно контролирует ритм своей работы и обеспечивает себя средствами труда, хотя его доступ к рынкам сбыта и зависит от агентов торгового капитала. Напротив, в стенах фабрики рабочий попадает в полное распоряжение своего нанимателя и теряет контроль над процессом труда, подстраиваясь под темпы работы машин и заранее заданную последовательность простейших операций. Его труд уже не ориентируется на выполнение конечной задачи, но представляет собой потенциально бесконечный ряд элементарных усилий: сначала он производит одну булавку, потом еще одну, потом еще одну, и т. д.

Процесс такого труда представляет собой последовательность полностью эквивалентных друг другу «моментов», складывающихся в непрерывную линию абстрактного времени.

В отличие от квалифицированного ремесленника, продающего конкретные навыки, пролетарий продает абстрактную способность трудиться — свою рабочую силу, оказываясь один на один со своим нанимателем в рамках «игры с нулевой суммой», где на кону стоит время его жизни. Как пишет Томпсон, современное представление о времени возникает вместе с трудовой дисциплиной индустриального капитализма. Если труд, по выражению Маркса, становится «ценой, которая уплачивается за вещи и потому придает цену этим вещам», то время, его измеряющее, перестает просто «проходить» — теперь оно «тратится» подобно деньгам, превращаясь в редкий ресурс и предмет борьбы между рабочим и капиталистом.

3. «Святой понедельник»: почему в Англии для изменения структуры досуга рабочих потребовался союз капиталистической экономики и пуританской идеологии

Случай Англии показателен, поскольку именно эта страна стала колыбелью промышленной революции, которая была бы невозможна без альянса капиталистической экономики и пуританской идеологии, заключивших, по выражению Томпсона, «брак по расчету». Пуритане развернули кампанию по моральной дискредитации повседневной культуры простонародья. Важной частью этой культуры было соблюдение «святого понедельника», необходимого рабочим, чтобы восстановиться после эксцессов предыдущего дня. Для пуритан «святой понедельник» стал воплощением невоздержанности и секулярным «конкурентом» воскресенья; для фабрикантов он означал постоянную угрозу производственной дисциплине, чреватую снижением прибыли.

Соблюдать этот обычай могли квалифицированные ремесленники, обладавшие относительной финансовой независимостью; впрочем, возможности увеличения заработка они предпочитали большее количество свободного времени — согласно Томпсону, в Лондоне еще в период Наполеоновских войн «святой понедельник» нередко перерастал в «святой вторник». Другие категории работников тоже стремились поддерживать традицию, отказываясь от нее лишь под давлением экономической необходимости — например, в Бирмингеме 1840-х годов по понедельникам работали только те, кто уже успел потратить заработанное на предыдущей неделе.

Решающую роль в разрушении традиции сыграла не экономика, а перемены в образе жизни трудящихся классов.

С середины 1840-х годов более высокооплачиваемые квалифицированные рабочие и ремесленники постепенно втягивались в культурную орбиту средних слоев и соответствующие формы досуга: спортивные игры (крикет, футбол), железнодорожные туристические путешествия, организованные локальными «дружественными обществами», посещение выставок механических искусств, концертов и театральных представлений. «Святой понедельник» постепенно лишался своей «социальной базы».

Другой причиной упадка этого обычая стало признание субботы «полувыходным» днем. Фабричные законы 1847, 1850 и 1853 годов ограничили длительность недельного рабочего дня 10 часами и сократили субботнюю смену до 8 часов — сначала для детей, потом для взрослых; возникнув в текстильной промышленности, эти правила распространились и на другие отрасли. Но если сокращение рабочего времени трудящимся пришлось завоевывать в упорной борьбе, то «полувыходной» день инициировали сами бизнесмены, а также религиозные организации, политики и общества трезвости. Наполовину свободная суббота должна была стать оружием против воскресных излишеств и «святого понедельника». Предполагалось, что рабочие посвятят свой досуг благонамеренным занятиям, молитвам, чтению или домашним делам, чтобы с началом новой недели бодро заступить на десяти- или двенадцатичасовую смену; впрочем, бизнесмены оставались в выигрыше в любом случае: работникам, предпочитавшим проводить субботу в пабе, а не в библиотеке, воскресный отдых позволял восстановиться, чтобы явиться на фабрику в понедельник утром.

4. Изобретение выходных и рождение «пятидневки»

Подавление «святого понедельника» и других подобных обычаев позволило увеличить количество рабочих дней в году и установить регулярный годовой ритм труда. Однако не менее важным результатом союза экономического принуждения и морально-религиозной пропаганды стало переопределение смысла свободного времени — на смену плебейскому карнавалу, таившему в себе возможность временной инверсии социальных иерархий и разотождествления с собственным «лицом», пришла культура методической работы над собой, самообразования и самоанализа, а грубые и подчас кровавые развлечения простонародья — выпивка, азартные игры и ставки на спорт, бокс, травля диких животных, собачьи и петушиные бои — оказались вытеснены респектабельными формами досуга, связанными с исполнением разных форм «долга»: семейного, гражданского, религиозного.

Хотя в отдельных регионах Англии «святой понедельник» соблюдался вплоть до 1914 года, борьба с этим обычаем во многом оставалась борьбой с доиндустриальными формами «свободы от времени», отказывавшимися ставить знак равенства между временем и деньгами.

Однако по мере того, как всё больше людей втягивалось в индустриальную экономику, менялась и природа антагонизма: на смену спонтанному сопротивлению трудовой, темпоральной и моральной дисциплине ради сохранения свободы «от» времени пришла организованная борьба за увеличение заработной платы и сокращение рабочего времени.

Последнее требование было нервом классовой борьбы с середины XIX века и вплоть до периода между двумя мировыми войнами: в Западной Европе и США оно звучало во время забастовок и протестов в 1847–1850-м, 1866–1873-м, 1886–1891-м и 1897–1907 годах. Борьба за сокращение рабочего времени — то есть за увеличение времени свободного — встречала значительно более организованное и упорное сопротивление, чем борьба за повышение заработной платы, но и делала возможными неожиданные союзы. Например, в Чикаго, с 1860-х годов ставшем центром американского забастовочного движения, выступления рабочих за восьмичасовой рабочий день поддерживали протестантские религиозные группы, видевшие в свободном времени важный ресурс для духовной жизни.

С 1890-х годов восьмичасовой рабочий день становится одним из главных требований международного рабочего движения. Первомайские демонстрации проводятся под лозунгом «три по восемь», наследующим идеям социалиста-утописта Роберта Оуэна, предложившего разделить сутки на работу, отдых и досуг в равных пропорциях. Реализация этого принципа потребует десятилетий ожесточенной борьбы, перелом в которой будет достигнут Русской революцией: введение восьмичасового рабочего дня станет одним из первых декретов большевиков, а волна забастовок 1918–1919 годов заставит большинство европейских правительств последовать их примеру. К 1930-м годам даже в Англии и США на большей части предприятий появятся аналогичные нормы.

Знакомая нам «пятидневка» с двумя выходными рождалась столь же трудно, а распространялась неравномерно и постепенно.

Первопроходцем был Генри Форд, еще в 1914 году установивший на своих заводах восьмичасовые смены, чтобы снизить текучесть кадров. В 1926 году он создал по-настоящему масштабный прецедент, внедрив пятидневную рабочую неделю на предприятиях Ford Motor Company, тогда одной из крупнейших компаний мира. Форд полагал, что двухдневный отдых улучшит мотивацию и производительность труда рабочих, что позволит оставить позади бурную эпоху 1870–1880-х годов, когда сталелитейные заводы Эндрю Карнеги в буквальном смысле работали в режиме 24/7. Двумя годами позже экономист Джон Мейнард Кейнс предположил, что к 2020-м годам в индустриально развитом мире рабочее время может сократиться до 15 часов в неделю. Можно без особого преувеличения сказать, что Форд и Кейнс предвосхитили «нормализацию» выходных, в 1960-е годы ставших неотъемлемой частью трудовой жизни во многих странах мира — не случайно послевоенный капитализм часто описывают в терминах фордистского производства и кейнсианского регулирования экономики. Так или иначе, оба оказались правы: первый увидел, что развитие технологий будет высвобождать всё больше свободного времени, второй понял, как поставить это время на службу бизнесу.

5. Будущее труда или будущее без труда?

Индустриальный капитализм превратил время в редкий, а потому ценный ресурс, требующий тщательного измерения, учета и экономии, и одновременно создал условия (прежде всего технологические) высвобождения всё большего количества рабочего времени и возвращения его трудящимся как свободного — однако свободного в негативном смысле: это всё то же абстрактное, количественное, «пустое» время, для заполнения которого потребовалось создать целую индустрию досуга. В эпоху исторического капитализма свободное время заменило нам свободу «от» времени — но надолго ли?

Уже с середины XIX века в промышленно развитых странах началось снижение ежегодного количества рабочего времени. Этот процесс значительно ускорился в межвоенный период; после 1945 года экономический рост ненадолго обратил его вспять, однако с 1970-х годов сокращение рабочего времени продолжилось: к началу «нулевых» в Европе работали порядка 1600 часов в год — на 20% меньше, чем в 1940 году и почти вполовину меньше, чем в 1870-м. Иначе говоря, похоже, что Кейнс был прав — и тем важнее понять, почему его прогноз (пока) не реализовался.

По-видимому, ответ следует искать в моральном значении трудовой деятельности.

Культурная инерция индустриального капитализма заставляет нас считать труд самостоятельной ценностью, средством воспитания дисциплины и ответственности.

В публичной речи даже звезды инстаграма и ютуба апеллируют к идее вознаграждения за упорную работу, воспроизводя моральную аргументацию профсоюзных лидеров прошлого века. Возможность не заниматься ежедневным трудом, бывшая атрибутом аристократического статуса, сегодня нуждается в тщательном сокрытии от придирчивого взгляда публики — добродетельность труда признается независимо от социальной идентичности, имущественного положения или идеологической приверженности, так что даже те, кто презирает «работу на дядю», рассуждают о собственной деятельности в терминах труда.

Этот моральный консенсус основан на специфически рыночном представлении о справедливости как эквивалентном обмене, вере в мировое quid pro quo, согласно которому упорные усилия обязательно будут вознаграждены — вопреки множеству примеров обратного.

В инвертированной форме этот же принцип утверждает, что универсалистские социальные программы, способные обеспечить удовлетворение минимальных материальных потребностей для всех — например, в форме безусловного базового дохода — непременно приведут к моральному разложению, лишив людей стимулов к труду. Однако, как пишет американский историк Джеймс Ливингстон, в условиях современного финансового капитализма связь между доходами и трудовым усилием настолько непрозрачна, что лучшее, что мы можем сделать, — это отказаться от самой презумпции существования такой связи. Во всяком случае, трансфертные платежи, корпоративные бонусы и эксперименты с безусловным базовым доходом свидетельствуют о том, что доступ к материальным благам «за просто так», без дополнительных условий, не оказывает никакого значимого влияния на моральные качества их получателей. Кажется, у нас наконец появляется возможность «деморализировать» труд, перестав видеть в нем добродетель и признав, что попытка оценить время человеческой жизни в единицах стоимости с самого начала была произвольной — и не могла не быть таковой.

Лишенные моральной опоры, наделяющей занятость ценностью вне зависимости от ее содержания, многие виды труда подвергнутся технологическому замещению, а высвобождаемое время потребует содержательного наполнения.

Эту проблему ясно осознавали и Кейнс, и Томпсон, писавший, что людям, освободившимся от изнурительного труда, придется заново овладеть искусством осмысленно проводить свободное время, которое они утратили во время промышленной революции. Умение осмысленно «неработать» является навыком, для воспитания которого, вероятно, потребуются не меньшие усилия, чем для борьбы со «святым понедельником».

В свою очередь на смену «трудовой морали» вполне может прийти мораль экологическая, в центре которой будет находиться уже не трудящийся человек, а вся планета. При прочих равных страны с большим количеством рабочих часов выбрасывают в атмосферу больше парниковых газов, а домохозяйства с меньшим количеством свободного времени вовлекаются в более углеродоемкие формы потребления: вспомните свой последний аврал и посчитайте, сколько раз вы заказывали еду и сколько электричества сожгли, пока совещались в зуме. Будучи отдаленным следствием «трудовой революции», проблема глобального потепления могла бы сыграть ключевую роль в разрушении «трудовой морали», а старая идея «права на лень» — обрести новую жизнь в качестве морального долга, обязательного к исполнению. Кажется, перерыв нужен нам всем — и, судя по всему, пятнадцати минут нам не хватит.