«Мобильный телефон, найденный в могиле, интересен вдвойне»: какой будет археология будущего?

— Представим ситуацию: после Третьей мировой войны человечество практически полностью вымирает, города заносит пеплом. Среди немногих оставшихся в живых — группа археологов и антропологов. Как они будут изучать нашу эпоху?

— Вообще, археология, если речь идет о науке, — это роскошь, которую сегодня может себе позволить лишь богатое общество. Дело не только в свободном времени. Археологи постоянно тратят деньги на организацию экспедиций, на привлечение редких специалистов, на более совершенное оборудование, на покупку спутниковых снимков, на лабораторные анализы, на статистические исследования. А если мы рисуем будущее как мир после апокалипсиса, то вряд ли археология как наука там будет существовать. Но именно как наука. А вот интерес к прошлому и к старым вещам, конечно, будет.

— Тогда обойдемся без апокалипсиса. Будут ли археологи следующих поколений изучать наше время?

— Кто-то из коллег полагает, что в будущем изучать наше время археологическими методами будет не нужно: письменных и изобразительных источников по нашей эпохе очень много, а в музеях наверняка будет столько образцов нашей материальной культуры, что люди и без того будут хорошо знать, что мы носили, ели, читали, какая у нас была экономика и т. д. А если захочется полного погружения, то всегда можно будет сходить в ретрокинотеатр и посмотреть фильмы начала XXI века.

Но я думаю, что это не так, и наше время тоже будет интересным. Потому что в археологии завораживают не вещи, а истории, которые за ними стоят. Я вот, например, очень часто размышляю о судьбах вещей. И думаю, что у других археологов такое тоже нередко встречается.

Вот купил я в Судане огурцы, их мне на жарком пыльном рынке положили в пакет. Огурцы мы в экспедиции съели, а пустой пакет я засунул в рюкзак. Потом пакет в том самом рюкзаке прилетел в Москву и болтался по нашим зимним холодам. Затем наступило лето, и отправился рюкзак на Кавказ. А там в речке вдруг рыба! Как ее поймать? Я судорожно роюсь в рюкзаке, вижу вдруг — какой-то пакет. Попробовал из него ловушку для рыбы сделать. И вот болтается этот пакет, накрытый чистой талой водой, а на нем надпись по-арабски: «Махмуд эль-Хасан. Соки, воды, чай». И вот в голове вдруг мысль: а думал ли этот пакет, что так всё получится? Где ты, Махмуд эль-Хасан?

За всеми вещами стоит огромное количество историй. И археологи заточены на то, чтобы эти истории находить.

Поэтому одна из важнейших задач археологии — фиксировать контекст, то есть не просто вещи выкапывать и радоваться, а описывать, в каком именно месте лежала эта вещь, в каком слое, в окружении каких предметов, в каком она была состоянии и так далее.

Например, телефон, найденный в городском слое XXI века через 200–300 лет, — это интересная вещь: конкретная модель позволяет судить о степени развития технологий этого времени, о достатке и вкусах ее хозяина. Но если тот же самый телефон, та же самая модель, найдут на кладбище XXI века, в могиле, в кармане пиджака на скелете, то это будет еще интереснее, потому что за этим телефоном будет гораздо более запутанная история. Казалось бы, одна и та же вещь, а как по-разному она рассказывает о людях и обществе. Для археолога один предмет будет связан с бытом, другой — с представлениями о загробном существовании.

Археология — это ведь про изучение материальной культуры. Вот у тебя есть айфон. И у девочки в Сургуте он есть, и у мальчика в Нью-Йорке. И одеваетесь вы, предположим, в одних магазинах, пользуетесь одинаковой мебелью и посудой из IKEA. С точки зрения археолога, вы будете принадлежать к одной археологической культуре с незначительными локальными вариациями.

Но за конкретными вещами стоят судьбы конкретных людей — таких же, как ты. Можно иметь самые общие представления о том, как развивалась экономика, как развивалось общество, но при этом есть еще конкретные люди.

Человеку нужно постоянно доказывать себе, что он жив, что его действия имеют смысл. И нас завораживает, пугает, влечет к себе то, что раньше были такие же люди, а теперь их нет — умерли. С ними произошло то, что с тобой еще не произошло.

И ты задумываешься о том, как твое время, твоя личная история, твои мысли, идеи будут существовать дальше, после тебя. Да и будут ли вообще? Как наше время станут воспринимать следующие поколения, будут ли задумываться о нем?

Заглянуть в будущее мы не можем, поэтому для изучения собственной судьбы приходится обращаться к прошлому. Ведь мы тоже станем историей. Ну, это помимо того, что и в истории, и в археологии хватает просто откровенно захватывающих сюжетов. Читать про раскопки Помпеев или расчистку братской могилы с изрубленными воинами-викингами так же увлекательно, как смотреть фильм.

Археологи порой делают великолепные открытия, но если их поспрашивать, что больше всего запомнилось, то обычно вспоминают детали, которые связывали их с человеком из прошлого. Не знаю, например, отпечаток пальца на керамике. Очередной курган с золотом — да, классно. Но отпечаток пальца для археолога как человека порой важнее. Археолог может даже не упомянуть об этом в итоговой статье, где будут подробно разобраны все золотые бляшки, найденные на древнем скифе, все детали конской упряжи, но именно этот отпечаток останется в памяти автора раскопок.

Несколько лет назад я был на выставке в Афинах, посвященной судьбе этого города в V веке до н. э. Там было очень много интересных памятников, но почти все посетители останавливались лишь у одного — реконструкции лица девочки, которая умерла во время эпидемии тифа в начале Пелопоннесской войны. На табличке была скудная история этой девочки. Ее удалось написать в основном благодаря антропологам, которые изучили скелет.

Девочка жила в относительном достатке, имела доступ к белковой пище, но часто испытывала различные физические стрессы. И, кажется, что в этом такого? Но люди стоят и читают. Потому что все начинают примерять ее историю на себя.

Это не просто сосуд с рисунком, это судьба реально жившего человека, который открывал каждое утро глаза и видел вокруг совсем другой мир.

— Многие люди, соглашусь, боятся, что от них ничего не останется — ни тела, ни воспоминаний. А как и где нужно умереть, чтобы археологи будущего стремились изучать именно тебя?

— Я бы археологизировался в интересном контексте. Например, на Эвересте. Это уже некий некрополь, там очень много трупов. Но каждый из них имеет хорошо задокументированную историю, и по материальной культуре этих несчастных, по их национальности, возрасту можно проследить, как развивался альпинизм в этой точке планеты начиная от Мэллори в 20-х годах XX века и заканчивая людьми нашего времени: как они были экипированы, что вызвало неудачу, каковы были причины смерти.

— А если я археологизируюсь с головой свиньи в подвале школы — это будет интересно или я просто запутаю ученых?

— Это будет интересно. Или, по крайней мере, любопытно. Что-то же тебя в такой контекст привело, что-то, что есть в культуре твоего времени. Кстати, можешь даже свое тело не оставлять, порой достаточно текстов, граффити.

В Египте, например, на какой памятник ни приедешь, обязательно найдешь надпись «Мишины были здесь». И мне уже по-настоящему интересно, кто такие Мишины, которые были везде, куда приезжают работать ученые.

— Насколько я знаю, археологи работают с биологами, и вы обожаете изучать мусорные кучи и отхожие места — потому что, например, по семенам, которые остаются в фекалиях, можно реконструировать диету людей, а по личинкам насекомых и яйцам гельминтов можно судить о гигиене. Получается, сортир — важный исторический артефакт?

— Да, это интересный археологический объект, правда. Но туалеты находят очень редко. Реально редко.

Например, американцы в Гизе, когда раскапывали поселение строителей пирамид, действовали очень четко. Они решили так: если пирамиды строили люди, то они должны были где-то спать, где-то есть, где-то молиться (они ведь во что-то верили, раз такие камни тягали) и где-то справлять нужду. И ученые начали эти места искать и находить. Где на поверхности было много фрагментов хлебных форм, там, вероятно, была кухня. Начинали в этом месте копать, и действительно — кухни. А где было больше тонкой керамики, там, наверное, стоило искать жилые комплексы. И тоже находили: бараки для рабочих и дома для руководящего состава, менеджеров пирамидстроя, так сказать. Но вот отхожие места до сих пор не обнаружили. И они очень сокрушаются по этому поводу, потому что это, действительно, серьезно бы упростило понимание диеты тех людей.

Дело просто в том, что органика быстро разлагается, есть ведь огромное количество насекомых, бактерий, которые на этом живут, эрозия, в конце концов.

Но археологов интересуют не сами туалеты, конечно. Их интересуют просто любые комплексы, где можно собрать материал, где можно получить какую-то статистику. В этом отношении очень хороши мусорки: их редко тревожат по пустякам в более поздние периоды, и в них собираются различные отходы, связанные с жизнедеятельностью конкретной группы людей.

А уж мусора от нас останется достаточно.

Археологи будущего будут пытаться увидеть невидимое. Археология в своем развитии движется постепенно от поиска прикольных штуковин к решению сложных задач, для работы с которыми только вещей уже недостаточно. Вот ты раскапываешь погребение бронзового века, оно всё усыпано бусинами, но никакая органика не сохранилась. Лежат эти грустные бусины прямо поверх скелета, а на что они были нашиты? На шерстяную ткань, на кожу, на лен? А были положены в могилу цветы или нет?

Сейчас, если грамотно разработать стратегию отбора образцов, такие вещи можно выяснять: по химическому составу почвы можно определить присутствие органики, по изотопам — определить диету человека и место его рождения, с помощью спорово-пыльцевого анализа — реконструировать растительность и древний ландшафт в районе погребения.

По фитолитам — это небольшие частицы из кремнезема, которые образуются между клетками некоторых растений в процессе жизнедеятельности, и в разных частях растения они разные — можно определить, какие растения были положены в могилу или какой растительной пищей покойный питался незадолго до смерти.

То же самое касается трасологии, которая пришла в археологию из криминалистики. Трасологи изучают микроследы на орудиях и по характеру отметин могут сказать, что именно этим орудием делали. Например, соскребали остатки мяса при выделке кож или, скажем, резали ветки. Такие вещи можно спокойно выяснить, анализируя рабочую поверхность под микроскопом.

То есть нынешние специалисты проникают в невидимый мир, в микромир.

— Поговорим о мире, который всё время норовит исчезнуть. Например, в константинопольском Соборе Святой Софии воин-варяг выцарапал на мраморе свое имя, и сейчас эта надпись хранится под стеклом, все ей любуются. В наше время подобные надписи — на каждой стене. Но коммунальщики их постоянно закрашивают, закатали даже рисунок Покраса Лампаса в Екатеринбурге. Получается, коммунальщики вредят истории?

— Это разговор о том, что мы хотим после себя оставить — какой-то образ нашей реальности или действительность.

Приведу пример. Когда у меня появилась квартира, я жил, как многие живут: посуду не мыл, кровать не застилал, но если приглашал барышню, то сразу начинал создавать какой-то образ: убирался, пару умных книжек туда-сюда раскидывал. И мне бы, может быть, и хотелось, чтобы меня запомнили как аккуратного человека, но большинство объектов археологизируются естественным образом. Поэтому если к моменту разрушения дома из-за катастрофы посуда была не помыта, то всё.

Если мы будем задумываться, что сохранится от нас, мы начинаем реконструировать, создавать образы, обманывать себя и других.

Впрочем, мы не сможем совершить поступок, для которого нет предпосылок в современной нам культуре. А следовательно, даже самая изощренная попытка обмануть лишь поможет историку — она расскажет ему чуть больше о том обществе, которое он изучает. Если он, конечно, разгадает эту загадку.

Древнеегипетские гробницы, например, были наполнены вещами, которые невозможно было использовать в реальной жизни: диадемы из гипса и золотой фольги, сосуды без отверстий, раскрашенные под дорогой камень, одноразовая мебель, зато дорого и богато. На первый взгляд. Такие находки, кажущиеся наивными, позволяют говорить о том, что в реальной жизни древних египтян считалось престижным. То есть, как ни крути, они позволяют судить о древнеегипетском обществе и его ценностях.

И возникает вопрос: люди, которые заасфальтировали рисунок, поступили против правды или они просто отразили существующую в нашем обществе реальность? Они что-то испортили или сделали так, как должно быть?

С точки зрения археолога, в Екатеринбурге всё получилось неплохо. Если этот асфальт не сдирать, то под ним рисунок полностью сохранится, и потом, когда археологи вскроют асфальт, всё это произведение искусства вновь будет как на ладони (оно уже археологизировалось, получается). И при этом археологи будут знать, что рисунок закатали — а это тоже часть реальности, интересный штрих к образу нашего времени. В общем, всё должно быть естественно, но и фальсификация в разумных пределах — это тоже естественно.

А если говорить про бои уличных художников и коммунальщиков, когда первые рисуют на стене, а вторые усердно закрашивают рисунки, то каждый слой краски — это дополнительная защита городского искусства и связанной с ним реальности. Когда в византийских церквях росписи снимают по слоям, у нас в руках порой оказываются сразу несколько этапов композиционного и декоративного развития одного и того же сюжета на протяжении столетий. Здесь практически то же самое. И это очень хорошо.

— Если коммунальщик в этом вопросе не злодей, то вода точно злодей. Венеция со временем уйдет под воду, Нью-Йорк, возможно, тоже. Как археологи изучают подводные города сейчас и как планируется работать под водой в будущем?

— Подводная археология сейчас активно развивается. И это здорово, потому что затонуло огромное количество памятников, не только кораблей или техники, много и затонувших поселений. Как обычно море наступает? Оно подмывает берег — берег обрушивается. И культурный слой многих поселений, находящихся под водой, сильно перемешан. А бывает пологий берег, на который море наступает постепенно, и в этом случае строения сохраняются хорошо.

Самая, пожалуй, известная подводная экспедиция у нас в стране работает в Фанагории на Таманском полуострове. Там археологи ныряют в основном на глубину одного-трех метров. И копают по четкой методике: разбивают территорию на квадраты, пытаются копать по слоям, после раскопок час-два ждут, чтобы вода очистилась перед появлением фотографа. Всё это требует огромного количеств времени и сил. И это при том, что подводные раскопки никогда не будут столь же совершенны, как раскопки на земле, потому что есть подводные течения, меняется погода и т. д. С другой стороны, это перспективно. И очень перспективно, например, изучать дно Черного моря. Там, судя по всему, было много поселений самого разного времени, да и кораблекрушений достаточно.

— А если Венеции конец придет, то ведь можно сделать искусственный остров и воссоздать ее на нем во всех деталях в виде виртуальной модели.

— Это и происходит, не с Венецией только. Например, на одной из конференций я видел приложение, с помощью которого ты сможешь, приехав, например, в Гизу и наведя камеру телефона, скажем, на сфинкса, увидеть на экране его реконструкцию в реальном времени: раскрашенного, со статуей между лап, а на заднем плане — пирамиды с облицовкой.

И уже есть программное обеспечение, которое позволяет держать огромную картотеку древнеегипетских изображений и находок.

Допустим, ты нашел в гробнице рельеф, там сцена пира, а в углу изображена занимательная фигура: персонаж сидит на корточках, в руках у него утка. Ты должен найти аналогии. Загружаешь фотографию рельефа или его прорисовку в базу — там уже тысячи изображений — и она по формальным признакам выдает тебе похожие изображения.

Дело нескольких секунд. А там уже всё зависит от того, насколько грамотно ты умеешь работать с источниками и извлекать из найденных аналогий информацию.

Чтобы провернуть подобное пару лет назад, тебе нужно было прекрасно знать каталоги всех музеев, аукционных домов, знать запасники, постоянно общаться с людьми, которые что-то находят, и таким образом нарабатывать собственную базу данных. Поиск аналогий занимал много времени. А сейчас мы движемся к тому, что в работе с массовым материалом в археологии будет всё больше математических алгоритмов и статистики. Допустим, есть программы, которые помогают играть на бирже, моделируя наиболее вероятный результат торгов. А в археологии мы научились предсказывать места наиболее вероятного расположения новых, еще не открытых памятников, просто применяя пространственный анализ к данным об уже открытых поселениях или некрополях.

— Что, на твой взгляд, станет наиболее ценным для археологов будущего, когда они начнут раскапывать наши города и деревни?

— Будет важно всё. Археология движется к тому, чтобы становиться всё более комплексной наукой, в которой всю большую роль, как я уже сказал, будет, вероятно, играть статистика.

Но в современной археологии есть ряд серьезных проблем. Во-первых, не все памятники изучаются одинаково дотошно. Во-вторых, не все территории одинаково хорошо разведаны. В-третьих, методика раскопок сильно меняется от памятника к памятнику.

Плюс занятие археологией во многом творческий процесс. По-другому пока не получается.

Но будущее за статистикой и массовым материалом. А чтобы применять в археологии методы математической статистики, нужно, чтобы информация, которую добывали археологи, была формализована. То есть была бы машиночитаемой. Допустим, чтобы продвинуться в изучении средневековых жилых комплексов, тебе в идеале хорошо бы собрать планы, скажем, тысячи средневековых домов европейской части России, которые были отрисованы, исходя из общих принципов, с одинаковыми заливками и толщинами линий. Чтобы на всех чертежах камень, дерево, кирпич, остатки обмазки обозначались одинаково. Тогда ты, в том числе с помощью машины, сможешь проанализировать эти планы и выявить существующие закономерности. Порой они могут быть самыми неожиданными. Только вот археологов много, все они чертят по-разному, и добиться соблюдения общих правил трудно даже в рамках одной страны, что уж говорить о мире. Попробуй договорись с суровым северокорейским археологом чертить так же, как принято в Университетском колледже Лондона.

— Тебе скажут, что каждый памятник уникален.

— Да, каждый памятник уникален, как и каждый человек, но это не значит, что нельзя изучать общество в целом и описывать людей формально. Так и здесь.

— Понятно, что условную гробницу раскапывают один раз. Но принято ли возвращаться на место раскопок и уточнять данные?

— Памятник второй раз раскопать невозможно, да. Поэтому изучить его еще раз по другой методике, задавая другие вопросы, ты не сможешь. То есть сможешь, но изучать ты будешь уже не сам памятник, а его образ, который создан в археологической документации, оставшейся от раскопок.

Но сейчас стало довольно много археологов, которые делают следующее: обязательно оставляют какие-нибудь куски, например половину комнаты, не выкопанными. Они понимают, что там могут быть реально крутые штуки, но ты должен переступить через свое эго и оставить это для археологов будущего.

Потому что они абсолютно точно будут смышленее тебя, они будут лучше разбираться в теме и будут обладать лучшими технологиями. Как бы тебе ни хотелось докопать и понять. Всё равно всё не поймешь, а людям помешаешь.

Есть и другая тенденция: вообще не копать, а изучать всё лишь с помощью средств дистанционного зондирования: георадаров, магнитометров, спутниковой съемки. Но проблема заключается в том, что археологи прошлого, которые очень много раскопали и которые очень многое уничтожили — это реально те гиганты, на плечах которых мы стоим. И если бы они не сделали, что сделали, мы бы даже не задавались нынешними вопросами. Мы бы прошли точно такой же путь, потому что помимо технологий еще развивается сознание, понимание проблематики. И тут, к сожалению, через одну ступень не перескочить.

Если ты не будешь раскапывать, ты просто прекратишь развитие. При отсутствии раскопок, люди, которые придут через 200 лет на тот же памятник, может быть, придут с новыми технологиями, но будут задавать вопросы, которые ты бы мог задать сейчас. И в итоге они будут делать те же самые ошибки.

— Недавно листала рассказы Набокова и наткнулась на фразу: «Через полвека люди знать не будут, чем пахло на наших улицах и в комнатах наших». А можно ли создать сенсорную картину прошлого с помощью современных технологий, как думаешь?

— Пока ты листала Набокова, я читал лекции одной австралийской коллеги, она занимается smellscape — изучает запахи. И ее лекции посвящены тому, как запахи образуются, где какие запахи встречались и почему, например, в месте, где стирают белье, будет пахнуть мочой.

Она проводит экскурсии по городу и время от времени впускает в группу слушателей древние запахи, начиная с запаха тухлятины, закачивая жасмином. И люди чувствуют их, представляют себя на месте древних египтян, переносятся в прошлое. И я долго думал, это наука или нет. Может, это шоу? Пришел к выводу, что это наука. Потому что она работает как реконструктор.

А когда ты получаешь больше информации о прошлом, у тебя появляются новые вопросы, ты расширяешь свое понимание проблемы.

— А что насчет жизни людей в сети — будет ли «цифровая археология»? Будут ли археологи просматривать бесконечные странички в фейсбуке, считать лайки и смотреть, о чем думали великие и простые люди прошлого?

— Это скорее работа социальных антропологов и историков, потому что археологи имеют дело с материальной культурой. Хотя археологией сейчас что угодно называют. Есть даже археология сознания.

А если ты намекаешь на то, что от нас ничего не останется, потому что вся наша жизнь сконцентрирована в интернете, то, на мой взгляд, по этому поводу можно не переживать, потому что в конце концов и планета наша будет уничтожена Солнцем.

— Как часто бывает — разговор с умным человеком ведет к идее о массовой гибели.

— Скорее к мыслям о своем месте в мире. Все наши исследования сводятся к этому, как и исследования в области биологии, литературы, астрофизики. В этом смысле заниматься прошлым не менее продуктивно, чем заниматься строительством ракет.

Археологи вроде как о будущем не думают, они обращены к прошлому. Но они делают это для своего настоящего и будущего своих детей. Ты человек, у тебя есть представления о мире вокруг, исходя из этих представлений, ты задаешь вопросы прошлому, а когда получаешь на них ответы, у тебя меняется представление о настоящем.

Гуляя по улице, люди моей профессии часто думают о том, как археологизируется мир вокруг. Что останется от этого здания, от этого двора или милой барышни, что останется от пикника на обочине.

Большинство костров, горевших в древности, археологи никогда не найдут, они исчезли, но угольки от них еще долго будут болтаться по миру. Не как комплексы, которые можно изучить, привязать к конкретным людям, но как часть нашей общей истории, как молекулы кислорода, которыми дышали динозавры.

Может так получиться, и так часто получается, наверное, что от человека, от всей его жизни, в археологической летописи не остается ни одного целого комплекса: ни дома, ни могилы, ни потерянного кошелька. Но не бывает такого, чтобы человек ушел совершенно бесследно, потому что из результатов нашей коллективной деятельности и складывается то, что археологи называют культурным слоем. Строим ли мы, разрушаем, творим или убиваем друг друга на войне — культурному слою всё равно, он просто растет. И в нем — все люди, бывшие на этой земле. Если об этом помнить, то это будут наши точки самостраховки, которые позволяют лезть дальше и не бояться упасть.