Квир-коды и квир-истории Георгия Гурьянова. Как ударник группы «Кино» нарисовал визуальную энциклопедию маскулинного мира

18+

26 июля в Михайловском замке Русского музея начала работу выставка «Клин Новикова». Она должна была открыться 19 июля, но администрация музея в последний момент произвела ее ревизию, и часть работ оказалась исключена. Впрочем, даже в таком, цензурированном и оскопленном, виде она довольно полно раскрывает историю «Новой академии изящных искусств», основанной Тимуром Новиковым. Есть здесь и картины Георгия Гурьянова — «Автопортрет» и «Портрет поэта Стаса Макарова». Они представлены в нейтральном историческом контексте ставшего уже классикой неоакадемизма. Но при других обстоятельствах его работы висели бы сейчас на парижской выставке Over the Rainbow, посвященной гомосексуальности в визуальной культуре. Творчество Гурьянова — плоть от плоти гей-арта. В нем множество цитат из истории этого искусства. И почти в каждой работе спрятаны квир-коды. Рассмотрю только самые важные.

Квир-арт и Георгий Гурьянов

Георгий Гурьянов был очень разносторонним. В 1970-е годы — панк-рокер. В 1980-е — ударник группы «Кино» и художник-хулиган. В 1990-е — активист «неоакадемизма». Это направление современного искусства появилось в Петербурге в конце 1980-х годов. Его основал художник Тимур Новиков, выступавший за возвращение искусства в лоно беспорочного классицизма. Он же создал «Новую академию изящных искусств», чтобы учить молодежь «чистой красоте» и бороться с «художественным экстремизмом и дикостью». Обращенный в прошлое, неоакадемизм, по сути, отражал современность с ее попсовостью, стебом, бубльгумом, модными журналами и клипами MTV. Гомоэротика была одной из главных тем. Художники Олег Маслов и Виктор Кузнецов, Ольга Тобрелутс, Константин Гончаров, Влад Мамышев-Монро создавали настоящий квир-арт. Его создавал и Георгий Гурьянов, соратник Новикова, почетный профессор «Новой академии».

О Гурьянове интересно писать. Прежде всего потому, что он многоконтекстен. Его улыбчивые стройные летчики отсылают к сталинским плакатам. Пловцы, парящие в небе, гимнасты, зависшие над пропастью, — прямые цитаты снимков Родченко и фильма «Олимпия» Лени Рифеншталь. Дискоболы родом из Древней Греции.

В нервных пестрых мазках его живописи конца 1980-х пульсирует кровь неоэкспрессионизма и «Новых диких», бьется ритм модного техно.

Его матросы, гребцы и борцы близки героям Тома Финляндского и Роберта Мэпплторпа. Но если о связи Гурьянова с соцреализмом, эстетикой Третьего рейха и беспорочной античностью написаны эссе, о значении гей-искусства не сказано почти ничего. Нет об этом и в книге Аркадия Ипполитова «Последний денди Петербурга» (2022), приуроченной к открытию ретроспективы Гурьянова в KGallery. Показательно, что ее автор назвал клип Мадонны Vogue, столь любимый художником, посвящением известному журналу и модной фотографии 1930-х. О том, что такое на самом деле вог и как он связан с квир-культурой и Гурьяновым, в книге ни слова. Да и самих этих слов — квир, гей, гомосексуальность — в ней нет.

Странно и то, что авторы современных базовых изданий о гомосексуальности в искусстве тоже не упоминают Гурьянова. Его работ нет ни в книге «Скрытая любовь» Доминика Фернандеса, ни в монографии Кристофера Рида «Искусство и гомосексуальность», ни в прекрасной работе Джеймса Сэслоу «Картины и страсти». Впрочем, Джеймс Смоллс в издании «Гомосексуальность в искусстве» упоминает другого русского художника — Кузьму Петрова-Водкина. Его картину «Купание красного коня» он называет «весьма гомоэротичной».

Гурьянов пока еще не звезда гей-арта. Но он прекрасно вписывается в его контекст. Сам термин gay-art появился практически в одно время с работами Георгия — в 1980-е годы. До этого момента было принято писать о гомосексуальности в искусстве.

В XIX веке гомосексуальность говорила на языке прекрасной и безопасной античности. Томас Икинс и Вильхельм фон Глёден превращали голых юнцов в древнегреческих эфебов и безбоязненно восхищались их безупречными телами — потому что так тогда делали все. Обнаженная античность была частью интеллектуальной культуры и не считалась пороком даже в консервативной викторианской Англии. Каждый мог вкладывать в нее свой смысл и видеть в ней то, что желал. Друзья Глёдена видели в его альбуминовых юношах продажных катамитов. Черно-белое жюри престижных фотографических выставок считало их неоклассическим совершенством и сравнивало с произведениями Праксителя и Скопаса.

В 1930-е годы гомосексуальность разговаривала на языке модного сюрреализма и антикизирующего спорта. Брассай и Джордж Платт Лайнс преображали обнаженных моделей в полубогов, геркулесов и циклопов. Херберт Лист фотографировал обжимающихся парней на пляжах балтийского побережья и делал это столь искусно, что даже гитлеровским гомофобам было сложно понять — борются ли они, или это любовная прелюдия. Парадокс, но даже в жестокие воинственные 1930-е гомосексуальность проявляла себя в визуальной культуре довольно свободно.

После Второй мировой начался период неоконсерватизма, прекрасная метафора которого — фотография Альфреда Эйзенштадта с матросом, целующим девушку. Теперь был только сильный «он» и податливая «она», только женский пол и пол мужской. «Он» целовал «ее». Все прочие варианты считались преступными. Усилились репрессии инакочувствующих, под подозрение попали даже невинные античные эфебы. И гомосексуальность выучила язык абстракции. Художественные критики послевоенного времени откровенно не понимали, что скрывают иероглифы на картине Уолкера Томлина «Восхваляя Гертруду Стайн», но чувствовали в них что-то неладное (эти загогулины были о скрытом эротизме языка писательницы и о ее любви к прекрасному полу, который символизировали извивающиеся орнаменты-арабески на картине). И никто не мог объяснить, почему Роберт Раушенберг объявил Ганимедом металлический короб с ведром вместо головы.

В июне 1969 года случился Стоунволл, открывший новую страницу в истории квир-культуры. Представители сексуальных меньшинств впервые столь громко и яростно заявили о себе и начали ожесточенно сражаться за свои права. Искусство стало средством борьбы. Его тактика была разнообразной — от политических акций Дэвида Войнаровича, драматичных пиктограмм Кита Харинга до откровенно эпатажных снимков Нила Бейта и рисунков Тома Финляндского. Благодаря им гей-арт получил официальный статус в мире современного искусства. А во второй половине 1980-х стал важной частью поп-культуры и моды. Именно тогда в живописи Георгия Гурьянова произошел отход от неоэкспрессионизма и панка в сторону попсовой неоклассики и появились образы, напрямую или косвенно связанные с гей-артом. И, кажется, Георгий намеренно усиливал эту связь, возможно, с целью привлечь интерес европейских коллекционеров, хорошо считывавших его квир-коды.

Дизайнер Антон Галин вспоминал:

«Понятно, что тема гомосексуализма была на волне 1980-х, когда они боролись за свои права. Тогда было круто. Заодно и Россию зацепили — вот видите, и в России это есть. Я разговаривал с бельгийцами, за год или два до смерти Георгия. Спрашиваю у них: зачем вам это (живопись Гурьянова. — Прим. авт.) нужно? Они ответили: с точки зрения мастерства там ничего нет, но мы в этом видим знак времени. Ведь если посмотреть на картины Гурьянова, то там можно найти гомосексуализм, гомоэротику…»

«Гурьянов Г. „Я и есть искусство“», авт.-сост. Метсур Вольде. М.: АСТ, 2017 (© Р.Р. Азилгареев, 2017). С. 202

Об искусстве Гурьянова интересно писать еще и потому, что оно квироцентрично. Георгий словно бы кратко пересказывал историю гей-арта, выделяя в нем самые важные и любимые периоды — древнегреческую античность, нежный эротизм Пуссена и Энгра, эфебоманию фон Глёдена, спорт-шик соцреализма, новую маскулинность 1980-х, кэмповую слащавость 1990-х. Его борцы, гимнасты и моряки имеют крепкую мужскую связь с матросами Жан-Поля Готье, глянцевыми солдатами Пьера и Жиля, кожаными качками Тома Финляндского, суперменами Тьерри Мюглера, атлетами Брюса Уэбера и Херба Ритца.

Да и сам выбор главных образов у Гурьянова продиктован отнюдь не только любовью к античности и дружбой с Тимуром Новиковым. Все эти обнаженные мачо и романтичные юноши в клешах и гюйсах — классические герои квир-арта, ставшие в 1990-е годы попсовыми клише.

«Борцы» и «Боксеры»

Первые работы крупноформатной мускулистой серии «Борцы» Гурьянов создал в начале 1990-х и продолжил ее в 2000-е. В серии два основных сюжета. Первый — завязка, начало боя. Один борец подступает к другому, сидящему на камнях, покрытых синей драпировкой. Сидящий явно увереннее своего визави — он одновременно сильно и нежно придерживает того за затылок, пригибая его голову жестом волевым и довольно неоднозначным. Действие разворачивается на фоне скупого античного пейзажа с отчетливым крымским флером.

Второй сюжет — кульминация боя. Силач жестко пригибает соперника к земле, крепко схватив его руку и готовясь нанести финальный удар. На втором плане большинства версий изображен греческий храм-периптер с дорическими колоннами — эдакий оммаж неоакадемизму.

Оба сюжета, бесспорно, античные. Второй, кульминация боя, — дословная копия знаменитой скульптурной группы «Борцы» из галереи Уффици. Георгий очень ее любил, усердно изучал и зарисовывал, прежде чем приступить к своей, живописной, версии.

Но «Борцы» не только о классике. Они о квир-арте и квир-культуре почти всего ХХ века.

В начале 1900-х культуризм стал невероятно популярен в России и Европе. Гимнасты, штангисты, борцы были настоящими звездами. В книжных лавках и магазинах продавали фотографии и открытки Ивана Поддубного, Георга Луриха, Карла Поспешиля. Тогда же появились специализированные журналы по культуризму с цветными эротичными обложками. Бесспорным лидером в этом жанре был график Клинтон Браун, автор издания Physical Culture.

Схватка борцов стала темой работ практически всех мастеров, работавших в то время с образами гомосексуальности, — Томаса Икинса, Данкана Гранта, Вильхельма фон Глёдена, Кита Вогана…

После Второй мировой войны журналы по культуризму уступили место изданиям о физической культуре и спорте — так называемым physical magazines. Некоторые из них имели гомосексуальный подтекст и быстро приобрели популярность в квир-сообществе. Одним из самых смелых и провокативных был, безусловно, американский Physique Pictorial. Его основатель и главный редактор Боб Майзер безбоязненно публиковал снимки откровенно гомосексуального характера, за что получал не только штрафы, но и угрозы от гомофобов. И, несмотря ни на что, продолжал щекотать нервы американских консерваторов и расширять круг квир-читателей.

В издании публиковались рисунки именитых гей-артистов — Тома Финляндского, Блейда и Джорджа Куэйтенса. Майзер, профессиональный фотограф, часто размещал на страницах журнала собственные снимки, в том числе с красивой борьбой двух безупречно сложенных атлетов. Его поклонниками и в какой-то степени учениками были Роберт Мэпплторп, Френсис Бекон, Брюс Уэбер.

Гурьянов, любитель глянца и собиратель всяческих импортных изданий, возможно, видел номера Physique Pictorial и, безусловно, был знаком со снимками Боба Майзера по выставкам и каталогам 1990-х. В любом случае кажется очевидной связь между его «Борцами» и фотографическими атлетами Майзера, а также гомоэротичными образами тех художников, на которых Майзер влиял, — Дэвида Хоу, Френсиса Бэкона, Херба Ритца.

«Боксеры» тематически продолжают серию «Борцов». Здесь уже меньше античности и больше современного спорта. Двое крепких парней в черно-белых шортах, словно заводные, ритмично бьются на ринге: удар — ответ, удар — ответ. Но бокс для Гурьянова не только спорт. Это метафора любви. Ринг — это жизнь. Бокс — это любовь: удар — ответ, удар — ответ. Любовь — борьба, боль и страсть. И в любви всегда двое — он и… он. Один из них очень напоминает художника, и, думается, неслучайно.

На одной из картин боксер промахивается и попадает сопернику в пах. Боль, отраженная на лице, неожиданно становится выражением удовольствия. Похожие трюки неплохо удавались и предшественникам Гурьянова — Майзеру и Тому Финляндскому, для которых борьба двух мужчин была метафорой любовной страсти.

К бойцовской серии можно отнести несколько работ под названием «После боя» (1996–1997). Они почти дословно повторяют известное полотно Александра Дейнеки, вдохновленное фотографией Бориса Игнатовича 1935 года. Но в трактовке Гурьянова обнаженные парни превращаются в соблазнительных трикеров (проститутов) из гей-кварталов Нью-Йорка. И дело здесь не только в плоскостном изображении их тел, как на гомоэротических плакатах 1980-х. Дело в контексте. Гурьяновские персонажи — не субъекты, случайно пойманные в кадр (как на снимке Игнатовича и картине Дейнеки), это объекты, которые сознательно и умело позируют, развернувшись к зрителю спиной, или красиво оборачиваясь под прохладным душем. Они гораздо ближе гомоэротическому искусству ХХ века, в особенности обнаженным моделям Элизара фон Куппфера, Пола Кадмюса, а также рисованным культуристам с обложек журнала Physique Pictorial.

«Моряки»

Его моряки были, конечно, о нем самом. О его ленинградском детстве, о Петроградской стороне и Васильевском острове, о юности, прогулках по Финскому заливу и грезах о гомеровской Греции, о нежной балтийской романтике, крейсере «Аврора» и наивных советских фильмах 1930-х. Еще его моряки — это хрупкое, как выцветший рисунок, воспоминание о дружбе с Юрием Каспаряном и Виктором Цоем. Их дружба на картинах обретает черты крепкого матросского братства — Каспарян и Гурьянов позируют в форме морских курсантов на фоне устремленных к небесам мачт.

Но искусство Георгия многоконтекстно. Его моряки — не только о прекрасном прошлом. Они — о современной литературе, искусстве, ночной жизни. Художник был прекрасно знаком с фильмом Фассбиндера и с первоисточником — романом «Керель из Бреста». Его моряки — родные братья Кереля. Они столь же воинственны, сильны, опасны и эротичны. Ему, как и автору книги Жану Жене, нравились моряки, их крепкие стальные тела, уверенная и расслабленная походка. Гурьянов даже чуть не умер в их губительных объятьях. Это было 10 мая 1990 года в Севастополе на концерте группы «Кино».

«Помню, как мы убегали от моряков. Это была какая-то всепоглощающая страсть, — вспоминал Георгий. — …Аудитория как во сне, как на моих картинах. Стадион черноморского флота. Вокруг — одни моряки. В общем, мы играем, где-то середина концерта, какой-то горячий трэк, и кольцо моряков вокруг сцены постепенно начинает сужаться. Наступает критический момент. И вот в середине песни, я не помню какой, Витя бросает гитару, за ним, как по команде, Игорь, Юрик — и, не говоря ни слова, мы все бежим. А там из охранников был сделан живой коридор, узкий такой. Как в какой-то компьютерной игре: мы бежим по этому коридору, выбегаем, и в этот момент кольцо из моряков смыкается. Я всегда думал потом: каково это, умереть в объятьях матросов на стадионе черноморского флота. У меня дух захватывает. Героическая смерть. Это круто. Это всё так кинематографично!»

Калгин В. Звезда по имени Цой. М.: АСТ, 2018. С. 318

Гурьянову очень нравилась элегантная матросская форма — фланелевые рубахи, гюйсы, тельняшки, тесные брюки, приятно облегающие ягодицы. В его обширной коллекции костюмов были и белые шапочки американских матросов, ставшие модным клише.

Одна из них украшала голову гипсового «Дискобола» на ретроспективе Гурьянова в KGallery.

Георгий неплохо разбирался в искусстве ХХ века. Он знал творчество Чарльза Демута, посвятившего эротическим приключениям матросов обширную графическую серию. В его библиотеке были альбомы Жана Кокто с рисунками полуобнаженных французских моряков и книги Тома Финляндского, превратившего американских матросов в настоящих порнозвезд.

Гурьянов приятельствовал с парижскими фотографами Пьером и Жилем. Их глянцевые напомаженные fashion-морячки стали лучшей рекламой бретонских тельняшек Жан-Поля Готье. С этим модельером Георгий тоже был хорошо знаком и очень любил его романтичный матросский шик. А еще он был фанатом группы Pet Shop Boys, собирал их пластинки, смотрел их ролики по MTV. И, возможно, картину «Балтийский флот» он написал под влиянием клипа Go West, который ему безумно нравился.

А коллекционерам очень нравились его моряки — кто-то видел в них продолжение советской эстетики, кто-то — стеб над соцреализмом. Кому-то нравилась их мягкая гомоэротичность. За балтийцами Гурьянова стояла очередь. Роберт Сюндюков отмечал:

«Он неоднократно дублировал свои работы, потому что все их хотели приобрести… Все хотели морячков таких, морячков сяких — серьезно, очередь на них стояла. Но он часто отказывал, если кто-то из заказчиков ему не нравился».

«Гурьянов Г. „Я и есть искусство“», авт.-сост. Метсур Вольде. М.: АСТ, 2017 (© Р.Р. Азилгареев, 2017). С. 199

«Гребцы»

Эта серия картин началась с групповой выставки «Новый русский классицизм», представленной в 1997 году в музее Стеделийк (Амстердам). Европейская публика тогда впервые увидела произведения петербургских неоакадемиков в таком объеме. Критики, среди прочего, высоко оценили картины Георгия Гурьянова. И он мгновенно получил заказ на создание постера к пятым альтернативным олимпийским играм Gay Games, которые должны были проходить в начале августа 1998 года в Амстердаме.

Гурьянов был очень собой доволен и горд. К этому заказу он подошел со всей серьезностью. Он решил отказаться от попсовых цитат и привычного копирования античности. Тему и композицию придумал с нуля. Рассек линией горизонта пополам прямоугольник хоста. Сверху написал синее небо, снизу — синее море. В центре представил равнобедренный треугольник лодки, упирающейся в горизонт. В ней сидят, напряженно вглядываясь куда-то вдаль, двенадцать гребцов. Будто атланты, они подпирают веслами небосвод. Над ними возвышается фигура кормчего — это тринадцатый член экипажа. Ясон и его аргонавты, Христос и его ученики. Любые ассоциации возможны.

В несколько упрощенном плоскостном варианте «Гребцы» попали на плакат Gay Games. Георгий, чувствуя, что не всё сказал этой картиной, продолжил серию. И в 2000-е создал совершенно поразительные холсты. Линия горизонта сбита, сломан классический треугольник. Неба почти не видно. Начинается шторм. Гребцы взялись за весла. Они держат курс в открытое море, в губительную неизвестность. На одном из холстов Гурьянов оставил незавершенными четыре фигуры. На другом — едва наметил лишь три. Гребцы словно бы исчезают у нас на глазах, превращаются в белые пятна, в зияющие пустоты.

Это предчувствие смерти — Георгий уже тогда сильно болел, терял силы. Но эта серия также про эпидемию СПИДа, про попытки убежать от судьбы в неизвестность, бороться с болезнью, как гребцы сражаются с морем, про всю тщетность надежд и усилий.

Они все умирают с неумолимой последовательностью, один за другим, один за другим, исчезают в морской пене, сливаются с бушующим морем. Эта серия картин — лучшее, что создал художник.

Гей-имиджи Гурьянова

«Если бы я мог, я только себя бы и рисовал!» — когда Георгий так говорил, он не шутил. Он действительно себя любил, считал чертовски красивым, следил за фигурой, увлекался спортом и щадящим бодибилдингом. Он много себя рисовал. На одном из вариантов «Гребцов» умудрился написать себя четыре раза.

Гурьянов упражнялся не только с телом, но и с внешностью. Он ее искусно редактировал согласно сиюминутным увлечениям. Некоторые его образы были связаны с квир-культурой.

Один из первых имиджей Георгия — golden boy, золотой мальчик. Он возник в соавторстве с Тимуром Новиковым в конце 1980-х годов и отображен на портрете «Георгий Гурьянов. Строгий юноша». Когда пишут об этой весьма известной работе, обычно говорят об одноименном фильме Абрама Роома, а также об ателье «Строгий юноша» модельера Константина Гончарова, приятеля Гурьянова. Но здесь еще много другого. В золотистом мальчике угадываются античные куросы фон Глёдена, атлеты Ива Сен-Лорана, марципановые юноши Пьера и Жиля, а также golden boys гомоэротических журналов 1980–1990-х годов.

Когда полуобнаженный Гурьянов позировал, запрокинув руки за голову, он был похож на гей-трикера с откровенных рекламных снимков. Когда он надевал яркий макияж и геометричный черно-белый костюм, он становился новым романтиком и завсегдатаем клуба Blitz. В длинном сюртуке с бутоньеркой, в жилете, пестром галстуке и очках он был похож на Оскара Уайльда и Марселя Пруста одновременно. Остригшись под ноль и надев черную борцовку с орлом, превращался в лондонского гей-скина. Разоблачившись, встав на стол и сделав красивый замах рукой, преображался в дискобола, но был даже красивее и стройнее древнегреческого оригинала.

Он мог стать всем, кем пожелал, — куросом, матросом, атлетом, гребцом, поэтом Маяковским, барабанщиком «Кино», неоакадемиком, диджеем, рейвером, натуралом, геем. Всяким. Ему всё и все были под силу. И в этом был его особый художественный талант.