Мясная ляжка, широкоанусность и фаллефория: краткое введение в язык древнегреческой гомосексуальности

18+

Редакция журнала «Нож» утверждает, что настоящая статья не пропагандирует и/или не преследует цели возбудить ненависть либо вражду, а равно унизить достоинство человека либо группы лиц по признакам пола, гендера, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, принадлежности к какой-либо социальной группе, а имеет исключительно художественную и культурную ценность, предназначена для использования в научных или медицинских целях либо в образовательной деятельности.

Мишель Фуко в своей во многом замечательной «Истории сексуальности» рассказал нам, как нужно правильно смотреть на античную эротику. Опираясь на работы Кеннета Довера и своего коллеги Поля Вейна, Фуко выстроил концепцию античной эротики, которая сейчас, в общем, знакома каждому образованному человеку, неравнодушному к Античности, и редко подвергается критике у неспециалистов.

Проблема заключается в том, что Фуко ошибся и, используя труды своих коллег, понял Грецию совершенно не в том свете, как бы ее следовало понять, принимая во внимание первоисточники — то есть понять из себя самой. Вдобавок к этому, следуя Вейну, Фуко перенес на Грецию, скажем так, диспозитив римской сексуальности, которую и изучал Вейн. А римская сексуальность очень жестко разграничивала активную и пассивную позицию в сексуальном акте. Первая и означала быть мужчиной, независимо от того, какого пола твой пассивный партнер. Последний, как считается, всегда занимал более низкую социальную позицию (раб, женщина, клиент, вольноотпущенник). И поэтому мы якобы должны говорить не о гетеро- или гомосексуальности в античном мире, но о бисексуальности. В Греции, как полагал Вейн, пассивная позиция тоже была позорной, но лишь за одним исключением — юноши, в силу своей молодости, могли без ущерба для своей чести практиковать пассивный секс, пока у них не начнет пробиваться борода (Veyne 1978: 50–53).

В том же 1978 году вышла знаменитая книга «Древнегреческая гомосексуальность», написанная сэром Кеннетом Довером. В ней Довер, опираясь на работы гомофобного энтно-психоаналитика Жоржа Деверо (Devereux 1967), высказал мнение о том, что допустимый кодекс однополых отношений в Греции ограничивался интеркруральным (межбедерным) сексом между старшим мужчиной и юношей, у которого еще не начала расти борода. Ввиду того, что межбедерный секс — это не полноценный секс, а юноша, в некоторых случаях замещающий женщину, — это как бы неполноценный мужчина.

Поэтому и гомосексуализм в Греции был неполноценным, и потому стоит говорить о «псевдогомосексуальности» или «квазисексуальности», в то время как настоящая греческая сексуальность — это исключительно гетеросексуальность.

Активная позиция доминирования взрослого мужчины по отношению к юноше якобы коррелировала с социальным доминированием полноправного афинского гражданина и социальным подчинением еще не достигшего совершеннолетия молодого человека, который взамен на опеку и обучение добродетели должен был ублажать взрослого, передающего ему политическую мудрость и вводящего его в сообщество взрослых людей. Вдобавок к этому в книге утверждалось, что взрослый мужчина ищет от общения с юношей исключительно половой близости, в то время как для последнего это отношение есть не что иное, как игра с нулевым результатом (zero-sum-game), когда взрослый забирает себе всё телесно-эротическое наслаждение, а молодой человек не получает никакого удовольствия, либо же получает неприязнь, которую он вынужден терпеть и, следовательно, страдать. У Довера не возникает даже мысли, что эти отношения могли быть гораздо сложнее и содержать в себе большую долю романтики, красоты, куртуазности и элементарной любви.

Таким образом, разница между Довером и Фуко, как подчеркивает Джеймс Дэвидсон, была лишь в том, что первый считал гетеросексуальность нормой греческих сексуальных отношений (Davidson 2001: 13), в то время как второй и его последователи полагали, что греки условно могут быть названы бисексуалами (ср. Cantarella 2002) — если мы будем помнить, что структура их желания не была двойственной: будучи единым, оно могло легко перемещаться с объекта одного пола на объект другого, поскольку в его основе лежит право мужчины выбирать себе объект, в котором воплотилась красота, выбирать по той причине, что в мужчине сосредоточена полнота властных социально-политических прав (Фуко 2004: 316). А это значит, что сексуальностью обладает только мужчина и что есть только мужское сексуальное желание — и больше ничего, и даже если сексуальность присутствует в женском или юношеском теле, как писала Тереза Лауретис, критикуя Фуко, — она всегда суть достояние только мужчин (Лауретис 2000: 357; см. также Richlin 1998).

Возможно, именно поэтому многие ведущие историки античной сексуальности предлагают (Hubbard 1998, Davidson 2007, Kapparis 2018, Percy 2004, et al), памятуя заветы Жана Бодрийяра, «забыть Фуко» (в том, что касается античной сексуальности, разумеется), поскольку в Античности было много способов любви, много способов ухаживания и много того, что можно было бы назвать сексуальными идентичностями. Какова бы ни была природа сексуального влечения — врожденная гомосексуальность или гетеросексуальность, независимая от культурного контекста и истории, как полагают «эссенциалисты», или же все эти идентичности суть следствия дискурсивного «научения» и, следовательно, субъект-в-себе изначально «пуст», как полагают «социальные конструктивисты», — у нас нет ни малейшей причины сомневаться в том, что греки и римляне, как и представители других культур, могли любить как лиц своего пола, так и противоположного, и нет ничего удивительного в том, что взрослый мужчина любил взрослого мужчину или подростка, а тот любил его в ответ, или что женщина любила женщину или девушку, а та, в свою очередь, любила ее в ответ. Равно как и не было недостатка в молодых людях-сверстниках, которые любили друг друга, или девушках-сверстницах, разделяющих те же чувства между собой.

Греческая любовная жизнь была разнообразна и пестра, возвышенные отношения и слова соседствовали в ней с пошлейшими шутками, надписями и сексуальными, скажем так, непотребствами.

И главное свидетельство тому — сами греческие слова, которые обозначают все эти вещи и которые мы находим в античных текстах. К краткому знакомству с ними я и приглашаю читателя. Попробуем дать греческим словам зазвучать таким образом, как если бы использующие их древние люди изрекали их в наши дни — то есть с наименьшей степенью эвфемизации.

χαρίζεσθαι

(медио-пассивный инфинитив глагола χαρίζομαι)

Этот глагол часто используется в философской прозе, когда говорится, что молодому человеку стоит «угождать» своему поклоннику, тематически он связан с существительным женского рода χάρις (изящество, благосклонность, взаимность), которой эромен (возлюбленный) и одаривает своего эраста (любящего). χάρις, таким образом, — суть фундамент и основа того, что принято было называть δίκαιος ἔρως (праведная/правильная любовь), и хоть такой эрос и может быть связан с сексуальным актом, однако эта связь не является обязательной, ибо благосклонность или угождение любящему, как отмечает Дэвидсон, может выражаться и как одаривание взглядом или улыбкой, и как доброе слово или согласие на встречу — в конце концов это может быть просто поцелуй (Davidson 2007: 48).

В платоновском диалоге «Пир» (184e) один из героев — Павсаний — говорит, что «если поклонник способен сделать юношу умнее и добродетельней, а юноша желает набраться образованности и мудрости, — так вот, если оба на этом сходятся, только тогда угождать (χαρίσασθαι) поклоннику прекрасно». И немного далее (185b): «стало быть, угождать (χαρίζεσθαι) во имя добродетели прекрасно в любом случае» (пер. В. Вересаева). Понимать это можно, конечно, как и то, что ради добродетели юноше не постыдно и «отдаться» достойному человеку. Однако вот как интерпретирует это место из «Пира» одержимый соитием филолог-классик сэр Кеннет Довер (Dover 1978: 91):

«Давайте переведем этот эвфемизм на нормальный язык: принятие пронзающего учительского члена между бедер или в анус — такова цена, которую платит ученик за качественное обучение». No comments.

У Аристофана в комедии «Всадники» (424 г. до н. э.) находим еще один узус этого глагола, который, однако, подразумевает «угождение» в другом смысле. В диалоге между Демосом (персонифицированным народом) и Колбасником последний спрашивает, как будет править народ, когда придет к власти. Народ отвечает, что первым делом выплатит все жалование морякам, на что Колбасник отвечает, что этим самым:

πολλοῖς γ᾽ ὑπολίσφοις πυγιδίοισιν ἐχαρίσω (368)

(ты многим плоским жопкам угодишь).

(Здесь и далее, где не указано имя переводчика, переводы авт.)

Наши коллеги Ирина Протопопова и Алексей Гараджа обращают внимание (Протопопова, Гараджа 2015: 94) на то, что такие плоские, то есть поджарые и не гипертрофированные (как в наши дни) зады были символом афинских матросов-геев, усердно практиковавших пассивный однополый секс, в то время как крупные зады были символом непорочности и мужественности, о чем говорит нам тот же Аристофан в «Облаках», призывая молодых людей избрать себе классическое аристократическое древнее образование, в основе которого лежит физкультура. В этом случае, регулярно тренируясь в гимнасиях и палестрах (школах борьбы) молодой человек приобретет себе

πυγὴν μεγάλην, πόσθην μικράν (стр. 1013)

(зад большой, а член — малой)

Если же юноша будет якшаться со всякими софистами, то станет он болтуном, тщедушным, щуплым, с лицом цвета воска, но главное с гениталиями будет обстоять все с точностью до наоборот, ибо будет у него

πυγὴν μικράν, κωλῆν μεγάλην (стр. 1018)

(зад малой, а член — большой)

Большой член, совершенно чуждый телесной эстетике греков, был достоянием культовой практики — например сатиры и силены, спутники Диониса, очень похотливые существа, обычно изображались с огромными эрегированными членами, и так же во время фаллических шествий в честь Диониса мужчины, переодетые в сатиров, привязывали себе спереди огромный кожаный фаллос, а сзади — конский хвост.

Фрагмент краснофигурного афинского блюда работы Эпиктета — конец 6 в. до н. э.

πόσθη / κωλῆ / πέος / φαλλός

(membrum virile)

Такую телесную манифестацию аристократической добродетели — то есть малый уд и большой зад — мы можем найти в изобилии на чернофигурной аттической керамике.

Фрагмент чернофигурной аттической амфоры второй половины 6 в.

Здесь же у Аристофана мы видим два слова для обозначения мужского члена (membrum virile — лат): 1. κωλῆ (основное значение которого составляет мясная ляжка или свиной окорок) Аристофан использует для того, чтобы показать, что у развратных юношей половой орган болтается между ног, подобно огромному (μεγάλην) свиному окороку; 2. πόσθη — собственно, мужской (либо детский) половой орган, — обычное, не вульгарное существительное, используемое, например, в медицинской литературе для обозначения крайней плоти, равно как и в надписях, связанных с культовой практикой (Henderson 1991:109).

Таким образом, смешение яркого, совершенно вульгарного выражения со вполне нормальной лексикой для обозначения одного и того же объекта, принадлежащего совершенно полярным с моральной точки зрения субъектам, должно было вызвать в Театре Диониса на Великие Дионисии 423 г. до н. э. (где могло присутствовать более 10 тыс. человек) столь невообразимый истерический хохот, что его эхо, вероятно, можно было бы слышать за много километров от города — например, в порту Пирея.

Следует также добавить, что слово πόσθη этимологически связано со словом πόσθων — маленький мальчик. Аристофан, который всю жизнь издевался над трагиком Агафоном (и его любовником Еврипидом), использует это слово в «Женщинах на празднике Фесмофорий» (стр. 254), чтобы показать, что одежда известного своей любовной одержимостью молоденькими мальчиками Агафона

ἡδύ γ᾽ ὄζει ποσθίου

(слащаво пахнет писькой)

Самое распространенное вульгарное словцо для обозначение мужского органа — это πέος. Так, например, в «Облаках» (стр. 734) это слово употребляется для описания мастурбации, которой предается Стрепсиад. Сократ раскрывает плащ, куда Стрепсиад закутался для глубоких дум, чтобы справиться, надумал ли он чего, и происходит такой диалог:

Сократ: Ну что, найдется ль у тебя чего?

(ἔχεις τι;)

Стрепсиад: Вообще нет ничего, свидетель Зевс!

(μὰ Δί᾽ οὐ δῆτ᾽ ἔγωγ᾽.)

Сократ: Как, ничего вообще?

(οὐδὲν πάνυ;)

Стрепсиад: Серьезно, ничего, вот только член в руке.

(οὐδέν γε πλὴν ἢ τὸ πέος ἐν τῇ δεξιᾷ.)

Ну и самое обычное, совершенно нейтральное слово, которое и мы все знаем из изучения разных культур, — это фаллос (φαλλός). Это был культовый символ плодородия и оберег. Во время религиозных празднеств в честь некоторых богов — например, Диониса, как уже упоминалось, — существовали торжественные процессии, когда по городу несли огромный фаллос, и назывались они фаллефории (φαλληφόρια), или членоношения. Также фаллос был неотъемлемым атрибутом герм (ἔρμα) — изображений Гермеса с эрегированным или находящимся в состоянии покоя членом, которые использовались как межевые знаки и священные хранители мест перехода (ворота, перекрестки, улицы, входы в дома, площади и т.д. Подробнее см. Буркерт 2004).

Мраморная герма конца 6 в. до н. э. Афинский археологический музей

Именно эти фаллосы (а заодно и головы) отломали т.н. гермокопиды (разрушители герм) накануне Сицилийской экспедиции 415 г., после чего всех объял благочестивый страх и был быстро найден виновник — уже отправившийся в экспедицию в качестве одного из стратегов авантюрист и проказник Алкивиад. Возможно, этот на первый взгляд комичный эпизод стал началом конца как самого Алкивада, так и всего афинского государства…

Было, конечно, много других слов, обозначающих половой член, однако есть одно очень загадочное слово, которое, будучи метафорой, нигде в текстах, кроме как у Платона, не встречается — это слово πτερόν, которое обозначает птичье крыло, перо, парус, весло и т.д. У Платона мы находим это странное слово в диалоге «Федр» 251b—252b, и, как и следовало ожидать, Платон не был бы собой, если бы использовал это слово денотативно — то есть по прямому назначению, ибо как «доказали (английские) ученые» (Henderson 1991: 128), среди которых и наш блестящий платоновед и глашатай драматического подхода в российском платоноведении Ирина Протопопова (Протопопова 2015: 44–45), Платон здесь говорит ни о каких не перьях, но о мужском члене, а пресловутый «рост крыльев души» есть не что иное, как эрекция. Также нужно отметить, что крылатый фаллос (fascinum) в античности — особенно в Риме — был весьма распространенным образом пластического искусства, равно как и амулетом против сглаза наряду с изображением Медузы Горгоны.

Таким образом, если мы теперь «перечитаем» релевантный пассаж Платона (Федр 251b-c), то получится примерно вот что:

«Восприняв глазами поток красоты, он разогревается, а этим
питается природа крыла/члена (τοῦ πτεροῦ φύσις), от разогрева же плавится вокруг
отростка то, что прежде, закрытое из-за сухости, сдерживало рост;
благодаря же притоку питания стержень крыла/члена (ὁ τοῦ πτεροῦ καυλὸς), набухнув и придя в движение, вырастает от корня по всему эйдосу души: ведь вся она издавна была
крылатой (πτερωτή). И вот из-за этого вся она кипит и вытекает наружу, и это такое же
состояние, какое испытывают десны, когда режутся зубы, только что вырастая, —
зуд и раздражение вокруг рубца, и то же самое испытывает душа, начиная оперяться: кипит, и раздражается, и возбуждается (γαργαλίζεται), взращивая крылья/члены(τὰ πτερά)».

(пер. И. Протопопова, А. Гараджа, уточненный авт.)

Как тут не вспомнить Алексея Федоровича Лосева, который еще во время оно писал:

«Фаллос и есть, по моему ощущению, основная интуиция платонизма, его первичный прамиф. Не свет просто, не освещенное тело просто, но именно фаллос, напряженный мужской член со всей резкостью своих очертаний» (Лосев 1993: 479).

Далее Платон (Федр 252b) цитирует кого-то из рапсодов, приверженцев Гомера, говоря, что люди зовут бога любви Эротом, а сами боги — Птеротом (Πτέρωτα)…

Впрочем, пусть читатель сам догадается, что неявно хотели этим самым сказать греческие боги, которые были не столь прямолинейны, как Лосев, чтобы говорить об этом вслух.

Закончив краткое повествование о мужском органе, обратимся к другому — уже упоминавшемуся — физиологическому объекту, который Сэмюэль Беккет в романе «Моллой» назвал «истинным порталом нашего существа», то есть к человеческому пигидию (πῡγίδιον). Само же это слово, пигидий, есть диминутив среднего рода к существительному женского рода πυγή — то есть зад или ягодицы.

πυγή/πρωκτός и дериваты

Вообще говоря, само слово πυγή, то есть ягодицы, с анатомической точки зрения не несет в себе каких-то обсценных смыслов, и хотя оно отсутствует в высоких жанрах, например, в трагедии, но спокойно использовалось в научной прозе — у Гиппократа, Аристотеля и др. (Bain1991: 67). Ну и, конечно же, это слово было нарасхват в комедиях, что мы уже видели выше у Аристофана. Так, один из героев Эвбула (380-335 гг.), представителя среднеаттической комедии, в одном из фрагментов несохранившейся комедии «Антиопа» (fr.11Hunter), которая являлась пародией на одноименную трагедию великого Еврипида, обращается к своему собеседнику Хариаду, чтобы описать Каллистрата — известного оратора и полководца времен Второго Афинского морского союза (подробнее см.: Hunter 1983: 99-100). Дело в том, что Хариад считает, что Каллистрат — порочный пассивный гомосексуал, в то время как его собеседник пытается доказать, что это не так, ибо буде оно так, то зад у Каллистрата был бы маленьким и затертым (см. выше), в то время как он у него большой. Именно поэтому он обращается к скептически настроенному Хариаду с таким вот восклицанием:

πυγήν μεγάλην είχ’, ὦ Χαριάδη, καΐ καλήν

(О Хариад, какой был у него большой прекрасный зад!)

Излишне напоминать, что Хариада по закону жанра переубедить не так-то просто, ибо Каллистрат хорош был в молодости, теперь же он уже давно, как замечает Хариад,

καταλεκτέ’ ἐστιν ἐς τούς κόλλοπας

(зачислен в списки педиков)

Вообще словом κόλλοψ (мн. ч. κόλλοπες) обозначали любую рукоятку либо длинную балку, которая крепилась к лебедке для поднятия якоря (брашпиль), либо жирный бычий или свиной загривок. Однако на комедийном сленге этим словом обозначали женоподобных мужчин — разумеется, пассивных геев, — и оно стало синонимом андрогина, кинеда (κίναιδος, лат — cinaedus) или патика (πᾰθικός (пассивный), лат. — pathicus).

Можно привести много примеров со словом πυγή, однако я предлагаю обратиться к другому — связанному с ним и очень популярному — слову καταπύγων, которое Ирина Протопопова совершенно верно переводит как «заднеприводный» (указ. соч. с. 106). Слово это — во многом легендарное, и в комедии является одним из самых излюбленных, таких, без которых этот жанр вообще едва ли представим.

Так, в парабасе «Облаков», устами хора уговаривая судей присудить победу именно ему, Аристофан напоминает о том, сколько радости доставили зрителям герои его первой (ныне утраченной) комедии «Пирующие» по имени Скромняга (ὁ σώφρων) и Гомик (ὁ καταπύγων). Увы, от похождений Скромняги и Гомика осталось только несколько десятков разрозненных строк.

В комедии «Ахарняне» афинский гражданин с говорящим именем Дикеополь (правильный гражданин) слушает в народном собрании афинских послов, которые только что вернулись от Великого Царя (персидский царь). Посол говорит, что варвары-персы уважают только тех людей, кто «жрет, как вол, и вина хлещет бочками» (пер. А. Пиотровского), на что Дикеополь отвечает (стр. 89), что там хоть таких уважают, тогда как:

ἡμεῖς δὲ λαικαστάς τε καὶ καταπύγονας

(мы лишь членососов (чтим) и педиков)

В «Облаках» (стр. 1022–23), где, как мы уже видели выше, говорится об образовании юноши, Аристофан устами Правдивого Слова предупреждает молодежь, что венцом новомодного софистического воспитания будет то, что юноша наполнится всецело

τῆς Ἀντιμάχου καταπυγοσύνης

(Антимаха гомосятиной)

У Лукиана Самосатского существительное гомосятина (καταπῡγοσύνη) используется в диалоге «Сновидение, или Петух» (32), где изображен бедный сапожник Микилл, всю жизнь мечтавший стать богатым, которого будит спозаранку своим кукареканием петух. Диалог этот, несмотря на весь его комизм и абсурд, является весьма серьезным философским сочинением, где критикуется пифагорейская доктрина трансмиграции души (см.: Marcovich 1976), ибо петух — это реинкарнированный Пифагор.

Микилл одержим завистью к своему соседу Симону — бывшему бедняку, в результате наследства сделавшемуся нуворишем. И вот Петух/Пифагор собирается излечить Микилла от его зависти и ведет его посмотреть, как живут богачи, предварительно сделав невидимым. В одном доме Микилл при виде того, как богача Евкрата — уже пожилого человека (πρεσβύτην ἄνθρωπον) — содомирует раб, в ужасе восклицает:

ὁρῶ νὴ Δία καταπυγοσύνην καὶ πασχητιασμόν τινα καὶ ἀσέλγειαν οὐκ ἀνθρωπίνην τὴν γυναῖκα δὲ ἑτέρωθι ὑπὸ τοῦ μαγείρου καὶ αὐτήν…

(Ты только погляди, свидетель Зевс, какая гомосятина и одержимость извращением, и сколь бесчеловечная разнузданность, а рядом вон сама жена под мясником лежит…)

Боязнь такой жизни навсегда излечивает бедолагу Мекилла от страсти к сребролюбию.

Еще одно фундаментально важно слово — πρωκτός, или анус. Это слово, как и предыдущие слова, согласно Хендресону, использовалось в комедии для выражения изначальной комической презумпции: все афиняне, то есть пришедшая в театр аудитория, — педики (Henderson 1991: 209). В данном случае, то есть в рамках комедийного жанра, такое утверждение выступает как ироническое самоосмысление общества, возможность посмеяться над собой, наподобие популярного априорного допущения, что все русские — пьяницы. Однако это не значит, что пассивная гомосексуальность была какой-то моральной проблемой (как не значит, что и пьянство на Руси — моральная проблема) — она становилась таковой только тогда, когда политическая власть приобреталась через одно место, и именно поэтому комики всегда высмеивали тот факт, что все наиболее успешные политики — ευρύπρωκτοι, то есть широкоанусные.

Это слово использовалось даже не для того, чтобы указать, сколь далеко человек зашел в своем пороке (ибо само действие — это не порок, но оно становится таковым, если превысить меру), но чтобы показать, что он не просто гомосексуал, но связан некоторым образом со злом и несправедливостью, то есть такой, кого русские обычно называют — пи…ор.

Так, в парабасе (стр. 675–718) «Ахарнян», Аристофан возмущается непочтительностью, которую проявляют молодые афинские ораторы, обвиняя в судах старых героев Греко-персидских войн, равно как и тот факт, что граждане вообще перестали уважать стариков.

Поэтому Аристофан призывает, чтобы стариков судили хотя бы такие же старики, а безнравственных юнцов — их ровесники.

Вот фрагмент в прекрасном переводе Пиотровского (стр. 714-718):

Разделите хоть процессы: чтобы дряхлых стариков
И глухие и слепые обвиняли старики,
А мальчишек толстозадых (εὐρύπρωκτος) — словоблуд Алкивиад.
Чтобы впредь и обвиняли и карали бы в судах
Стариков — седые старцы, молодого — молодежь.

В тексте оригинала, правда, εὐρύπρωκτος (широкоанусный) относится к Алкивиаду, а не к мальчишкам. Алкивиад назван εὐρύπρωκτος καὶ λάλος χὠ Κλεινίου (широкоанусный и болтливый сын Клиния). Это словосочетание могло вызвать аллюзию на известный античный сюжет — болтливую задницу (πρωκτός λαλῶν), образ которой, как отмечал Эрнст Курциус (Curtius 2013: 435), можно проследить практически во всех грубых народных жанрах, начиная от Античности и до христианского Средневековья, которое даже создало богатейшую иконографию этого анатомического объекта (см. прекрасную статью С. Зотова здесь).

Когда Аристофан устами героя Мнесилоха в Фесмофориадзусах говорит (стр. 200-201) о своем «любимом» коллеге по поэтическому цеху трагике Агафоне, то он вообще не жалеет слов, восклицая:

σύ γ᾽ ὦ κατάπυγον εὐρύπρωκτος εἶ
οὐ τοῖς λόγοισιν ἀλλὰ τοῖς παθήμασιν

(а ты вообще, о педик толстозадый, —
не из-за слов такой, но из-за траханья!)

Вообще слово πάθημα обозначает боль, страдание, страсть, влечение. Здесь, однако, будучи метафорой пассивного гомосексуального акта, оно обозначает всю ту боль, которую, как полагает герой Аристофана, вытерпел Агафон, постоянно занимая пассивную позицию. Иногда для описания таких отношений — в грубой форме, разумеется, — использовался глагол πυγίζω, который, как отмечает Дэвид Бейн (Bain 1991:59), несмотря на всю свою обсценность, не был столь жестким и грубым, как, например, глагол βῑνέω/βινῶ, который чаще употреблялся для обозначения сексуального акта с женщиной.

Заключение

Как заметил читатель, мы пытались говорить здесь так, как говорили сами греки, подбирая подходящие по смыслу русские слова. Возможно, это выглядело резко и непривычно, но наука для того и существует, чтобы называть вещи своими именами, что уже давно делают наши зарубежные коллеги.

Из этого краткого обзора видно, что литературная традиция сохранила для нас множество слов для описания различных сексуальных практик и, скажем так, той идентичности, которую сейчас принято назвать гомосексуальностью. Мы посмотрели лишь на верхушку этого словесного айсберга, ибо количество тематических слов настолько необъятно, что для них не хватит не то что одной статьи, но потребна полновесная монография.

Будучи в основном достоянием комедии, описанные нами слова, конечно, часто носят уничижительный смысл. Но комедия всегда изображает тех, кто переходит грань, изменяя древнегреческой максиме μηδέν άγαν (ничего сверх меры).

Если же человек просто жил обычной частной жизнью, не подпадая в результате своей политической или образовательной (как Сократ) деятельностью под не знающий жалости глаз и язык комедиографов, то какую бы ты позицию не занимал в однополом сексуальном акте, это совершенно никого не касалось, ибо это была твоя частная жизнь, куда ни один гражданин не имел права влезать. Это и было одним из главных достоинств афинской демократии, у которой мы, увы, практически ничему не научились.