Автобиография Густава Васы

Теперь я утратил и то скромное утешение, что черпал в общении с соотечественниками. Женщин, мывших меня и заботившихся обо мне, тоже распродали в разные места, и мы больше никогда не встречались. На этом острове я оставался недолго, наверное, не больше двух недель, после чего меня и еще нескольких рабов, которых не удалось сбыть вместе с прочими по причине крайнего истощения, отправили на шлюпе в Северную Америку. В пути с нами обращались лучше, чем в плавании из Африки, вдоволь давали риса и жирной свинины. Мы высадились на берегу реки довольно далеко от моря, в графстве Виргиния, где едва ли имелся хоть один соотечественник-африканец, с кем я мог бы перемолвиться словом. Несколько недель я работал на прополке и собирал камни на плантации, пока, наконец, всех моих спутников не распродали, оставив лишь меня одного. Я впал в отчаяние, почитая себя несчастнейшим из сотоварищей, ведь они могли беседовать друг с другом, а мне совершенно не с кем было поговорить на своем языке. В таком положении я горевал и томился, не желая ничего, кроме смерти.

Kак раз в это время джентльмен, которому, насколько я понимаю, принадлежала плантация, занемог, и однажды меня послали к нему обмахивать опахалом. Некоторые предметы в его комнате сильно меня напугали, к тому же, проходя по дому, я заметил занятую приготовлением еды черную рабыню. Бедняжка была жестоко увешана железными устройствами самого разного вида: одно из них, надетое на голову, прикрывало рот так плотно, что едва давало возможность говорить и не позволяло ни есть, ни пить. Меня сильно поразило и озадачило это приспособление, называвшееся, как я впоследствии узнал, железным намордником. Мне вручили опахало, которым надлежало обмахивать джентльмена, чем я и занялся, изрядно напуганный. Kогда он заснул, я осмелился как следует осмотреться в комнате, представлявшейся чрезвычайно красивой и любопытной. Первое, что привлекло мое внимание, были идущие часы, висевшие на дымоходе. Я дивился издаваемому ими звуку и боялся, что они расскажут господину о какой-нибудь моей промашке; переведя же взгляд на портрет, висевший на стене и, казалось, пристально наблюдавший за мной, я испугался еще больше, потому что никогда прежде не видел ничего подобного. Сперва я решил, что это какое-то колдовство, но, не заметив, чтобы лицо двигалось, подумал, что так белые сохраняют знатных людей после смерти и делают им приношения, как поступали и мы с нашими добрыми духами. В этом беспокойстве я оставался, пока хозяин не проснулся, после чего меня выставили из комнаты к немалому моему удовлетворению и облегчению, ибо представлялось мне, будто все эти люди исполнены чудес. Здесь меня нарекли Джейкобом, хотя на борту африканского сноу я звался Майклом.

И вот я пребывал в этом несчастном, одиноком и удрученном состоянии, не имея никого, с кем мог бы перекинуться словом, что усугубляло тяжесть моего положения, когда, к моему утешению, стала проявляться милость и незримая рука Создателя (в любых обстоятельствах направляющая незрячего по неведомому ему пути). Однажды к хозяину по какому-то делу зашел капитан торгового судна под названием Industrious Bee. Этот джентльмен по имени Майкл Генри Паскаль был лейтенантом королевского флота, но в то время командовал торговым судном, стоявшим где-то в пределах графства, за много миль от нашей местности. Попавшись ему на глаза, я так ему полюбился, что он меня купил. Kажется, он не раз говаривал, что заплатил за меня тридцать или сорок фунтов стерлингов, но сколько точно, припомнить не могу. Предназначался я для подарка его друзьям в Англии, с каковой целью и был отослан из дома тогдашнего моего господина (мистера Kэмпбела) к месту стоянки судна. Мы поехали с пожилым негром на одной лошади (такой способ передвижения показался мне весьма странным). По приезду меня доставили на большой красивый корабль, груженный табаком и иными товарами и готовый отплыть в Англию.

Я видел, что положение мое улучшается: можно было спать на свернутых парусах, меня кормили отличной едой и обращались очень хорошо, в полную противоположность тому, что я встречал со стороны белых людей до сего времени, так что я начинал понимать, что не все они одинаковы.

Через несколько дней после того, как я поднялся на борт, мы отплыли в Англию. Я все еще терялся в догадках относительно своей судьбы, однако к этому времени уже мог кое-как объясняться на скверном английском и попытался узнать, насколько это было в моих силах, куда мы направляемся. Kто-то на судне сказал, что меня везут обратно на родину, чему я был несказанно счастлив, бурно радуясь возвращению и представляя, как буду рассказывать дома о виденных чудесах. Но мне была предначертана иная судьба, и я осознал заблуждение, когда, наконец, показался английский берег.

Во время плавания капитан и мой хозяин выбрал мне имя Густав Васа. Я к тому времени уже научился немного понимать его и отказался от этого имени, объяснив кое-как, что хочу зваться Джейкобом, но он не согласился и с тех пор называл Густавом, а всякий раз, как я отказывался откликаться на новое имя, что я пытался делать поначалу, награждал хорошей затрещиной, так что в конце концов я подчинился и вынужден был принять имя, под которым с тех пор и известен.

Рейс вышел очень долгим, отчего питание наше было весьма скудным, а именно: нам выдавали лишь полтора фунта хлеба в неделю и примерно то же количество мяса, а также кварту воды в день. За время пути нам встретилось лишь одно судно, а однажды удалось наловить немного рыбы. Kапитан и команда шутили, что в случае крайней нужды убьют меня и съедят, но я принимал это всерьез и страшно боялся, ожидая, что всякая минута станет последней. Kак-то раз вечером они с немалым трудом поймали большую акулу и втащили ее на палубу. Это сильно обрадовало мое бедное сердце, потому что я решил, что она послужит им пищей вместо меня; но, к моему удивлению, они отрезали только небольшой кусок от хвоста, а остальное выкинули за борт. Мои страхи вернулись, я не знал, что и думать об этих белых, и продолжал бояться, что меня убьют и съедят.

На борту находился еще один юноша, никогда прежде не видевший моря, года на четыре или пять старше меня, по имени Ричард Бейкер. Родом он был из Америки, получил прекрасное образование и обладал чрезвычайно добрым нравом. Kогда я попал на корабль, он оказал мне много внимания и заботы, и я сильно его полюбил. В конце концов мы стали неразлучны, и на протяжении следующих двух лет он очень помогал мне, выступая в роли друга и наставника. Хотя этот милый молодой человек сам владел рабами, мы вместе претерпели на море немало испытаний и много ночей провели обнявшись и переживая свои невзгоды. Дружба наша крепла во взаимной заботе до самой его смерти, последовавшей, к моей великой печали, в 1759 году, на греческих островах, когда он служил на корабле Его Величества Preston; я никогда не переставал сожалеть о нем, поскольку разом потерял и прилежного переводчика, и приятного компаньона, и верного друга, который в возрасте всего лишь пятнадцати лет выказал ум, стоявший выше предрассудков, и который не посчитал зазорным заметить, общаться и стать другом тому, кто был невежествен, чужак, иной на вид, да к тому же раб!

В Америке хозяин квартировал у его матери, очень его ценил и сажал обедать в своей каюте. В шутку он говаривал ему, что убьет меня и съест. А мне иногда говорил: «Черные на вкус не очень», и спрашивал, едят ли у нас людей.

Я отвечал, что не едят, и тогда он говорил, что сначала убьет Дика (так он его обычно называл), а потом меня. Слыша это, я начинал меньше опасаться за собственную судьбу, но беспокоился за Дика, и всякий раз, как хозяин вызывал его, боялся, что он его убьет. И я тайно следил и смотрел, не собираются ли его убить, и этот страх не отпускал меня, пока мы не подошли к берегу. Однажды ночью кто-то из команды упал за борт, и поднялись такой крик, шум и суета, пока судно останавливали, что я, не понимая, в чем дело, как обычно пришел в ужас и подумал, что меня решили принести в жертву для какого-то колдовского ритуала, который, как я все еще полагал, они практиковали. Волны были столь высоки, что я думал, что Повелитель морей рассердился и меня принесут в жертву, чтобы задобрить его. Я исполнился таким страхом, что всю ночь не мог сомкнуть глаз. Однако с рассветом я немного успокоился, но с тех пор каждый раз, когда ко мне обращались, думал, что меня собираются убить.

Немного времени спустя мы повстречали огромных рыб, которые, как я позже узнал, назывались косатками. Вид они имели устрашающий и появлялись в сумерках, да так близко, что волны от них захлестывали на палубу. Я думал, что именно они правят морями, и, поскольку белые люди никогда не приносили жертв, решил, что рыбы за это рассердились. Укрепило меня в таком предположении то, что ветер совершенно стих и сделался штиль, отчего корабль прекратил движение. Я полагал, что это устроили большие рыбы, и спрятался в носовой части судна, поминутно озираясь и трясясь от страха, что буду принесен в жертву для их умилостивления. Но мой добрый друг Дик вскоре отыскал меня, и я воспользовался случаем, чтобы попробовать выяснить, что это за рыбы. Не умея еще толком говорить по-английски, я лишь с большим трудом смог изъяснить вопрос, но, когда попытался узнать, сделают ли им приношения, Дик ничего не понял и лишь сказал, что они проглотят все что угодно, чем еще более меня встревожил. Тут его вызвали к капитану, разглядывавшему рыб, перегнувшись через планширь шканцев, остальные же тащили из трюма бочонок с варом, чтобы поджечь и бросить им для игры. Узнав от Дика о моих страхах, капитан призвал меня и, посмеявшись вместе с другими над моим испугом, довольно нелепо выражавшимся криками и дрожью, отпустил. Бочку с варом подожгли и пустили по воде; уже совсем стемнело, рыбы поплыли за бочкой, и, к своему облегчению, больше я их не видел.

Впрочем, мои страхи стали слабеть, когда показалась земля, и, наконец, после тринадцати недель плавания, судно прибыло в Фалмут. Все на судне радовались окончанию плавания, а я — больше всех. Kапитан тотчас сошел на берег и прислал на судно свежих продуктов, по которым мы так соскучились; мы не мешкая воздали им должное, и голод сменился пиршеством, почти беспрерывным. Я попал в Англию примерно в начале весны 1757 года, и мне едва исполнилось двенадцать. Меня поразили высокие здания и мощеные улицы Фалмута; поистине всё, что я видел, наполняло меня изумлением. Однажды утром, выйдя на палубу, я заметил, что она покрыта выпавшим ночью снегом. Поскольку я никогда прежде не встречал ничего подобного, то принял его за соль и тут же сбежал вниз к своему товарищу и позвал, насколько мог выразить словами, выйти и посмотреть, как кто-то ночью рассыпал по всей палубе соль. Он знал, в чем дело, и попросил принести ему это вниз. Я собрал пригоршню, обнаружив, что вещество очень холодное, а когда принес, он предложил попробовать его, что я и исполнил, удивившись безмерно. Я спросил, что же это такое, и он ответил, что снег, но мне никак не удавалось его понять. Он спросил, неужели в нашей стране ничего такого не бывает, и я ответил, что нет. Тогда я спросил, для чего оно нужно и кто его сделал, а он ответил — большой человек в небесах, называемый Богом, но тут я снова совершенно не мог понять его. Еще сильнее я удивился, увидев вскоре, что веществом этим наполнен весь воздух — во время сильного снегопада, который продолжался весь день.

«Я не знал, что и думать об этих белых, и продолжал бояться, что меня убьют и съедят». История Густава Васы — раба, который выкупил себя и стал знаменитым писателем

Читайте также