Ноmо Нallucinatas. Как галлюцинации связаны с пробуждением личности

Коммуникация как двойное галлюцинирование

Каждый из нас существует в сознании своего другого. Я — у него. Он — у меня. Вообще-то сознание одно, но его доопределений бесконечно много. «Я и он» — это одно из них. Сколько людей, столько и замыканий разомкнутого существования человека. Откуда взялось размыкание? Разомкнутое существование человека возникло на месте разрушенного инстинкта. Человек вышел за пределы природы и теперь хочет найти что-то на замену телу как способу замыкания его (человека) существования в круговороте природы. Этим чем-то оказалось сознание.

Что значит быть в сознании? Это значит быть во времени, то есть бытийствовать тем бытием, которым тебя наделило сознание, а не тем, в котором ты есть как animalitas. Но одно дело быть в сознании, а другое дело быть объектом в сознании другого.

Другой думает, что есть я, а я думаю, что есть он. Я думаю, что он есть то, что я думаю о нем, а он думает, что я есть то, что он думает обо мне. Он у меня объект сознания, я — у него. Что это дает? Это дает невозможность непосредственной нашей встречи. Отсутствие этой непосредственности лежит в основании любого социума. Зияющая «дыра» в коммуникации заполняется языком. Язык становится посредником, замещением инстинкта, социальной связью, которая украла у человека настоящее, предлагая ему либо прошлое, либо будущее. Но у языка есть одна проблема. Сам по себе язык — это материя. Чтобы его использовать для коммуникации с другим в плане сознания, его нужно соединить с воображением. Язык без речи — это мертвая материя. Сам по себе язык ничего не говорит. Говорит человек, но что он может сказать, если он галлюцинирует?

Поэтому говорить — значит соединять язык и воображаемое. Любая коммуникация становится тем самым двойным галлюцинированием. Один живет в своем мире, другой — в своем. Возникает неразрешимое непонимание. Чтобы возникло понимание, нужно у каждого изъять его мир и заставить всех жить в одном мире. Непонимание возникает в коммуникации не из-за языка, а из-за несогласованного содержания воображаемых миров. Чтобы понимать, человек нуждается в сознании больших галлюцинаций, в чувстве реальности. Что нужно сделать, чтобы избежать непонимания? Нужно не превращать другого в объект своего сознания, а дать ему возможность быть иным. Тогда появляется возможность увидеть его таким, какой он есть.

Галлюцинат замыкает свое существование посредством творчества, то есть дает себе возможность быть иным. Но не другому. Другого он превращает в объект своего сознания. И поэтому он всё время обманывается, встречаясь с видимостью понимания. Почему с видимостью? Потому что галлюцинат встречается не с другим, а с самим собой, со своим двойником в виде другого.

В человеке важен не его animalitas, а его hallucinatas. Последнее обстоятельство меняет не только антропологию человека, но и его онтологию, ибо в мире, в котором живет человек, всегда есть такая сторона, которая существует посредством превращения бытия из нереального предиката в реальный. У всякой вещи бытие является нереальным предикатом, а у призрака, то есть у мнимости, бытие реальный предикат, ибо призрак существует в поле сознания. В составе человеческой жизни всегда есть такие объекты, которые существуют, если к ним относятся как к существующим. Humanitas человека в его hallucinatas. Увидеть человека таким, какой он есть, значит увидеть, как он извлекает себя из своих галлюцинаций. Поэтому любая объект-объектная онтология оказывается несостоятельной в силу одного этого факта.

Что происходит с галлюцинатом в обществе? Об этом рассказывает Яков Полонский в рассказе «Галлюцинат», опубликованном в 1889 году в книге «На высотах спиритизма».

Учитель музыки

В рассказе «Галлюцинат» Полонский описывает свое знакомство с учителем музыки, у которого была одна особенность: он галлюцинировал.

«Вы верите в привидения, — спрашивал его Полонский, — или относитесь к ним, как к призракам вашей болезненности или физического расстройства?» «Верю, когда вижу, — отвечал галлюцинат, — и пока вижу — не могу не верить…»

Вот у меня в ухе звенит, продолжал рассуждать Полонский, следует ли мне думать, что это звенит в комнате или на улице? Вы слышите, отвечал ему галлюцинат, что происходит в ухе, а не в воздухе, не в комнате и не во дворе. Куда не поворачивай голову — всё звенит в ухе. А тут отвернусь от привидения, не вижу его. Повернусь на прежнее место, опять вижу. Галлюцинат слышал мелодии своих песен, как писатель слышит голоса героев написанных им книг. Но помимо мелодий ему являлся и образ умершей матери. А также старика в мундире.

В своем рассказе Яков Полонский приходит к выводу, что причиной галлюцинации является существование человека в социуме, среди множества других, никто из которых не дан тебе непосредственно. Только в обществе, говорит нам Полонский, возможен обман и самообман. Как образуются социальные травмы? Посредством языка. Тебе говорят одно, а на самом деле всё обстоит иначе. Мне внушала моя мать, говорит галлюцинат, что я князь, а на самом деле я был записан при рождении московским мещанином. Почему, размышлял герой рассказа Полонского, эта запись реальность, а то, что я чувствую себя поэтом, нереальность.

В рассказе Полонского все галлюцинируют и никто не понимает друг друга. Муж не понимает жену, жена — мужа, гости — хозяев.

Где встречается согласие многих? На музыкальных вечерах, посредством общих музыкальных галлюцинаций. У всех есть свой маленький внутренний мир, но талант заметен только у галлюцината.

Автор рассказа пытается его понять. Но на пути к пониманию встречает непреодолимое препятствие: галлюцинат столь же талантлив, сколь эмоционально безобразен. Полонский склонен полагать, что искусство является легитимным пространством человеческих галлюцинаций.

Учитель музыки из рассказа Полонского отвратителен с социальной и моральной точек зрения. Полонского от него тошнит. Учитель пошл и лжив. Свою бесхарактерность он превращает в наглую бессовестную бесцеремонность, которую многие рассматривают как некую силу воли. И тем не менее Полонский признает, что из этой человеческой грязи вырастает цветок необыкновенного таланта галлюцината. «Я поэт», — говорит Трубицын о себе. Но для поэта нет места в социуме. Трубицын — это фамилия, которую галлюцинату дал его крестный.

Песни учителя музыки пошли в народ, их поют даже рабочие фабрики, «тогда как создания гениальных музыкантов, — пишет Полонский, — не идут дальше театральных зал и салонов». Социум выбрасывает галлюцината за пределы самого себя и заставляет его существовать вне себя. При этом философы (Фуко) полагают, что в этом существовании и состоит подлинная природа человека. Но если в этом состоит наша природа, то тогда следует признать, что цель человека стать не человеком.

Мысль Полонского состоит в другом: галлюцинация — это болезнь природы, а не болезнь человека. Причиной появления галлюцинаций является не распад личности, а ее пробуждение.

В стихотворении «Двойник» Полонский говорит:

Я верить не хотел, что по моим следам, на шаг не отставая,
Идет не человек, не зверь, а мой двойник…

Что видит Полонский в двойнике? Не причину распада своей личности, а «живой исток» своей поэзии.

И, не сводя с меня испуганных очей,
Двойник мой на меня глядел с таким смятеньем,
Как будто я к нему среди ночных теней —
Я, а не он ко мне явился привиденьем.

Полонский, как Чжуан Цзы, не понимает, кто из них является привидением: двойник для него или он для двойника. По-иному эту проблему поставил и разрешил Шекспир в «Гамлете».

«Гамлет» Шекспира

С чего начинается «Гамлет»? Драма начинается с призрака, с образа отравленного короля, который жаждет справедливости и ищет встречи со своим сыном, принцем Гамлетом. Но этот призрак иной, нежели призрак у Полонского. Шекспир рассказывает о совершившемся преступлении. У него призрак жаждет справедливости, ибо она одна и в мире вещей, и в мире теней. В рассказе Полонского «Галлюцинат» призрак предотвращает преступление, которое хочет совершить учитель музыки по отношению к семье своего биологического отца. Шекспир социализирует галлюцинацию. Полонский ее антропологизирует. У Шекспира призрака видят даже офицеры ночного дозора. Что говорит Бернардо, пытаясь остановить призрака копьем? Он говорит, что призрак «неуязвим, как воздух».

Роль призрака в «Гамлете» играл сам Шекспир, изображая его как живого человека. Перед стражей призрак появляется в доспехах, в спальне королевы — в «ночном одеянии». Шекспир (равно как и Данте, и Сведенборг) полагает, что в потустороннем мире человек сохраняет свой земной облик. На земле призрак человека по ночам скитается как неприкаянный, а днем живет в огне, пока грехи в нем не будут выжжены до конца.

Призрак видят все, кроме тех, кто совершил преступление. Королева говорит Гамлету:

Нет, что с тобой? Ты смотришь в пустоту,
Толкуешь громко с воздухом бесплотным
и дикостью горят твои глаза.

Гамлет отвечает:

Да вот же он! Туда, туда взгляните:
Отец мой совершенно как живой!
Вы видите, скользит и в дверь уходит.

Отношения между героями в драме Шекспира не опосредованы их сознанием. Его герои натурализованы. Они, как манекены, опосредованы их социальными ролями. И только Гамлет позволяет себе открыто галлюцинировать. Размышления, а не социальный статус определяют его поведение. «Быть или не быть, вот в чем вопрос», — говорит Гамлет, единственный легитимный галлюцинат в пьесе Шекспира.

У Гете, в отличие от Шекспира, призраком является посланник иного мира.

«Фауст» Гете

С кем говорит Гете в «Посвящении» к философской драме «Фауст»? Он говорит с тенями. «Вы снова здесь, изменчивые тени». Что такое тень и почему она изменчива? Тень не имеет локализации в пространстве. Это не вещь, на нее нельзя указать пальцем. Она не существует и поэтому в следующий момент времени не совпадает с собой. Разговор Фауста с тенью раскрывает удивительную способность человека быть Homo Нallucinatas. У тени есть одна особенность. Она беспокоит человека до тех пор, пока не воплотится, не получит существование, не займет свое место в пространстве. А где она находится до обретения плоти? Там же, где находится всё возникшее в нас до слова. Под дословным здесь имеется в виду то, что не существует, но дано человеку в его галлюцинациях. То есть человек устроен так, что не отличает данность того, чего нет, от того, что есть. Первое — это видение. Второе — тело.

С чего начинается человек? С поисков плоти для данных ему образов. С воплощения каких образов? Тех, которые тревожат нас с первых дней. Если бы они нас не тревожили, не искушали, не испытывали, то никакого искусства у нас не возникло бы. И наскальной живописи у нас не было.

Искусство и есть попытка дать воплощение тому дословному, что терзает нас и мучает. Неважно, будет ли оно воплощением в литературе, музыке, театре или живописи.

Какие слова использует Гете для того, чтобы обозначить присутствие тени? Для него это видения, которые надвинулись как дым, как туман. Что эти субстанции делают с нами? Они делают нас слепыми.

«Но вы, как дым, надвинулись, виденья, туманом мне застлавши кругозор», — говорит Гете.

Но этот туман одновременно плодотворен, ибо виденья воскрешают картины прошлого, которого уже нет, или будущего, которого еще нет. У кого нет видений, у того нет времени.

«И я, — говорит Гете, — прикован силой небывалой к тем образам, нахлынувшим извне».

Почему извне? Потому что образы и есть наше внешнее, а не вещи. Поскольку человек живет во времени, постольку он прикован к образам. К образам, а не вещам. Для того, кто живет среди образов во времени, открывается пространство вещей. Когда мы прикованы силой небывалой к вещам, мы теряем связь с образами, теряя также связь со временем. Время останавливается. Преодолевая существование, человек экзистирует к тому, что дано, к образам. Гете заключает посвящение словами:

Насущное отходит вдаль, а давность,
Приблизившись, приобретает явность.

Давность — это данность. Окруженный образами, человек есть существо, спящее наяву. Философы пытались разрешить проблему соотношения данности и существования трояким образом. Спиноза отказывался от данности и времени. Бергсон отказывался от протяженного существования. Хайдеггер попытался объединить одно и другое и назвать его бытием. Чтобы объединить то, что дано, с тем, что существует, нужно было данность отделить от человека и приписать ее бытию. Чтобы приписать ее бытию, нужно было бытие заставить грезить. А это невозможно.