Как отобрать у обидчиков слово-оскорбление и превратить презрение в гордость

Несколько лет назад обсуждали «автомобильный хейтспич»: недоброжелательные названия пешеходов, велосипедистов и даже водителей определенных категорий. Так, упоминание в СМИ пола, типа «Автоледи на „Ладе“ сбила ребенка», рассматривалось как завуалированный намек на «обезьяну с гранатой».

Но тут выплыла автошкола «Автоледи», компания «Автоледи»…

«Эксплуатация зашквара, — сформулировал один из обсуждавших. — Типа назвать ларек с шаурмой „Хачбургер“».

О, подумала я, круто, «выворачивание коннотаций» уже и в нейминге.

Насмешливая коннотация выворачивается наизнанку, когда группа, которую называют обидным словом, начинает сама себя так называть. Изнанкой насмешки оказывается «насмешка над насмешкой». Такое самоназвание выглядит залихватским, и само слово может прочно обрести коннотации «крутости». В любом случае пользоваться им как оскорблением уже невозможно.

Наверное, сейчас у кого-то всплыл термин reappropriating — «перезахват», «переприсвоение».

Самый известный пример «перезахвата» — слово queer. Сейчас квир относится ко всем людям, не укладывающимся в рамки гетеросексуальности и стандартного гендерного поведения/самоощущения. Исходно же это «диковинный», «дикий», «странный», «эксцентричный», «экстравагантный»… Неанглоязычным трудно понять всю палитру исходных оттенков, но главное — она позволила использовать слово как издевательский эвфемизм в отношении людей с «не той» ориентацией. Сравните русское определение «со странностями». То же сочетание эвфемистичности и иронии, только про другие особенности поведения.

С конца XX века активисты, организаторы группы Queer Nation, стали «присваивать» слово как провокативную и радикальную альтернативу аббревиатуре ЛГБТ. Респект за дерзость, хотя в плане лингвистики процесс не отнесешь к спонтанным языковым, — всё-таки это политическая кампания.

А ведь подобные процессы, когда отверженная группа глумится над отвергающими, пародийно называя себя «их словом», спонтанно рождаются во все времена, только за рамки группы не выходят. Давайте вспомним редкие ставшие известными случаи, когда первоначально насмешливое словцо превратилось во вполне уважительное название движения, течения или группы.

Случай первый. XVI век, Нидерланды

Презрительное гёз — «нищий» превратилось в гордое гёз — «отважный повстанец и победитель».

Гёз, по-голландски geus, буквально «нищий» — так нидерландских повстанцев презрительно называли противники за кальвинистскую приверженность скромной одежде без украшений. И с этой кличкой «нищеброды» победили испанцев-католиков, правивших Нидерландами, и основали Республику соединенных провинций. Но самое интересное — подробности.

Голландское слово происходит от французского gueux «нищий».

Легенда такова: впервые обидным словом назвал нидерландских дворян, подавших петицию наместнице испанского короля Маргарите Пармской, ненавидимый ими министр того же короля Филиппа II Шарль де Берлемон. “N’ayez pas peur, Madame, ce ne sont que des gueux”, «Не бойтесь, Мадам, это просто нищие».

«Нищие» присвоили кличку и изменили ее коннотации на 180 градусов. Сохранилось описание банкета, где мятежные дворяне сидели за столом с нищенской сумой для подаяний на шее — то есть и тут не обошлось без провокационных политических акций.

Случай второй. XIX век, Франция

Трудно поверить, но название художественного течения импрессионизм родилось вовсе не с нынешней аурой почтительного уважения.

«Выставкой импрессионистов» обозвал первую выставку художников, писавших в новой манере, критик Луи Леруа. Название фельетона саркастически обыгрывало название картины Клода Моне “Impression, soleil levant” («Впечатление. Восходящее солнце»). Ох уж эти впечатляльщики — примерно так.

«Обзывалка» была в русле общего насмешливо-удивленного отношения к нарушителям строгих академических правил. Слово подхватила публика. Но это не самое интересное, главное — его приняли сами художники-бунтари. Вскоре название стиля обрело коннотацию чего-то современного, крутого, противоположного застою и замшелости.

Случай третий. XX век, США

Шестидесятые хиппи, вот это всё.

Честно говоря, происхождение слова часто является загадкой, даже если имело место полгода назад. Слово hippies, как и само движение, родом из 60-х и, по одной из версий, сперва тоже было насмешливым журналистским прозвищем длинноволосых молодых пацифистов, протестовавших против войны во Вьетнаме. Оно отсылало к сленговому выражению “to be hip” — «быть в теме».

Hip — тот, кто в теме, ну, а hippie — тот, кто претендует на «втемность» без особых оснований, «понимашка».

Результат тот же, что и в предыдущих случаях. Этимологический словарь английского языка говорит, что hippie (n.) сначала было пренебрежительным вариантом жаргонного слова hipster (да-да), означавшего человека, глубоко осведомленного о новом и стильном, от жаргонного же hip — что-то типа «в тренде».

Во всех этих случаях «переприсвоенные» насмешки вышли за пределы одного языка, одной культуры, одной страны, стали международными. То есть это действительно очень крупные лингвистические события, и очень редкие.

С натяжкой можно отнести к подобному вхождение в некоторые языки, включая русский, сегмента «слат» (англ. slut «шлюха») в феминистическом термине «слатшейминг», означающем навешивание на женщины ярлыка распутницы за обтягивающее платье, короткую юбку и т. п.

Конечно, о широком распространении этого слова речи нет. А вот в американском английском попытки «перезахвата» пейоратива slut регулярны, например, авторы книги о полиамории Janet W Hardy и Dossie Easton назвали ее “The Ethical Slut”.

В родных пенатах: от падонков до ватников

Аналогичные процессы, происходящие на наших глазах, то есть в русском языке и в современную эпоху, масштабом мельче и быстротечнее. Зато, пока мы их помним, можем в деталях прочувствовать семантику и контекст.

Мы помним беспринципное глумление над всем, включая орфографию, одной из первых российских интернет-культур, назвавшей себя падонками.

Падонки — первоначально посетители сайтов fuck.ru, udaff.com и идейно близкие к ним, а также их последователи, демонстративно… нарушающие языковые и культурные правила.

Мы помним Лурк, детище, как известно, ныне израильтянина Дмитрия Хомака, усеянный одним из самых до того табуированных, жгуче-оскорбительных пейоративных названий национальности — жыд.

Устойчивым написанием через «ы» и обильным использованием слова иронический ресурс успешно обыгрывал корреляцию между «неравнодушием к евреям» и уровнем грамотности.

Луркоморье — пародийная интернет-энциклопедия, согласно определению авторов — «энциклопедия современной культуры, фольклора и субкультур, а также всего остального», была популярна в нулевые.

Из совсем политического, конечно, вспоминается свежее: укропы и ватники, то есть два родившихся в соцсетях приснопамятного 2014 года пейоратива. Обе клички довольно успешно реапроприировались, хотя пока и не перестали использоваться по прямому назначению.

Укроп «перезахватывали», понятно, в Украине. Известный лингвист Максим Кронгауз в статье-лекции «„1984“ в 2014-м, или Чего не знал Оруэлл» приводил пример «перезахвата» практически на государственном уровне:

«…украинцы вдруг начинают использовать укроп как официальный символ Украины. Порошенко даже предложил расшифровывать «укроп» как «украинское сопротивление» (от слова “опiр”).

А в патриотическом лагере России началась реапроприация клички ватник, отражавшей образ тупого обывателя, проникшегося имперским духом самого низкого пошиба. И реапроприация пошла в том числе коммерческим путем. Писатель Захар Прилепин и модельер Егор Зайцев (сын Славы Зайцева) выпустили в конце 2015 года коллекцию дизайнерских ватников «З–Е», «Захар–Егор» — стеганых курток без капюшона и существенно дороже телогрейки. Прилепин напрямую говорил о захвате слова:

«В течение прошлого смутного года слово „ватники“ стало определением не только одежды, но и негативных черт национального характера. А так как мы не солидарны с таким отождествлением наших национальных качеств, мы решили атаковать противника на его поле, отнять у него оружие и наполнить его другим смыслом».

«И станем с вами просто „мужики“»

Помимо осознанных актов: «Да, я такой!», «Да, я такая!», «Да, скифы мы, да, азиаты мы!» («нищеброды», «ватники», «укропы» и пр.) — помимо встречных палов, утыкаясь в которые волны ненависти-презрения тухнут, грубые слова могут использоваться внутри компании как дружески-ироничные. Как говорит в одном из эпизодов Масяня: «Все мои друзья — жуткие уроды!»

Радикальное изменение коннотаций во внутригрупповом сленге происходит сплошь и рядом. Дружеская интимность, маркер «свои!» часто выражается с помощью грубой или грубоватой, даже уничижительной лексики. То есть везде она уничижительная, а между нами — наоборот. И нас таких может быть 15, 10, да хоть двое. Не важно. Всё равно коннотация, похоже, любая, сколь угодно обидная, может вывернуться наизнанку, хотя бы для двоих.

А вот попытки проникновения новой коннотации в общий язык могут быть в разной степени удачными.

Бесспорная история успеха — у слова «мужик». Сейчас оно часто почти синоним «крутой». «Мужик!» «Настоящий мужик!» И это поворот на 180 градусов, потому что изначально, как считает этимологический словарь Макса Фасмера, оно уменьшительно-уничижительное от «муж».

Уменьшительность отображала средневековое сословное неравенство. Мужик — метафорически «маленький человек», как, собственно, метафорично и само выражение «маленький человек», уже из другой эпохи, или презрительное мелкота.

Путь к нынешней «крутизне» был долгим и извилистым. Собственно, первая, совершенно незаметная, реапроприация произошла, когда слово утратило уменьшительность и уничижительность и стало обычным нейтральным самоназванием группы.

«Мать говорила: мы архангельские, хоть и мужики, а рабами не были!» (М. М. Пришвин, «Дневники», 1928).

В советское время таким же естественным образом мужик постепенно становилось неформальным синонимом стандартного мужчина — уже без привязки к «деревенскости», простоте, необразованности, но с отчетливым оттенком «свойскости». Например, в «Иронии судьбы», вышедшей в 1969 году, питерские учительницы говорят подруге, Наде, о мужьях:

«Наши мужики ждут внизу».

А вот когда к нейтральному использованию добавилось то самое гордое, с подтекстом «настоящести»?

Не исключено, что впервые — тоже в 60-е. Причем — в интеллигентских жаргонах. Например, как свидетельствует бардовская песня, так говорили главные герои-интеллектуалы своей эпохи: физики-экспериментаторы. Знаменитый текст, написанный физиком и поэтом Валерием Канером на Сахалине «А всё кончается, кончается, кончается…», кончается словами:

«И мы когда-нибудь сюда еще вернемся, / И будем снова просто „мужики“».

А у барда номер один Юрия Визбора в повести «не какие-нибудь тридцатилетние юноши, а мужики настоящие, молча приподнимаются с югославских диванов, готовые тут же идти за незнакомкой в неведомые края…»

У Василия Пескова положительный инженер-буровик «всегда обращается к товарищам „Мужики!“» Слово оказалось востребовано интеллигентами как самоназвание с налетом романтики, недостававшей брутальности и вообще витальности, жизненной силы.

На новом витке брутальные коннотации многими воспринимаются как лишние и смешные, но это уже другая история.

«Мое дело — показать вам, какой может быть телочка»

Это слова Надежды Толоконниковой. «Можете называть меня телочкой круглыми сутками», — заявила она в разгар «телочкогейта», весной 2015-го. Пост вызвал недовольство феминисток, возмущавшихся анонсом статьи «Медузы», в котором женщины были названы сексистским обозначением. Но фактически Толоконникова призвала к демонстративному перезахвату. К встречному палу: «Мое дело — изменить значение самого слова».

Однако, как показал анализ по горячим следам, такой перезахват и изменение уже произошли, только в локальной группе, во внутреннем сленге. И без всякой демонстративности, а в рамках того самого дружеского общения. Собственно, поэтому телочка и появилось в злосчастном твите, вызвавшем лингвистический скандал: автор твита просто спутал аудитории. Можно сказать, спутал языки.

И немудрено. Языков на тот момент было даже больше двух. Благо все участники скандала непрерывно объясняли друг другу, как «на самом деле» следует воспринимать это слово.

Конечно, большинство видело в слове и впрямь сексистский хейтспич, в ряду с шалава, шмара. И одни этим возмущались, как музыкальный критик Артем Рондарев («Это слово из ряда „черномазый“, „жид“ и „пидор“, а не из ряда „дурак“, „мудак“, „идиот“»), а другие наслаждались, как журналист Максим Кононенко: «Мы не хотим ***** [трахать] феминисток. Мы хотим ***** [трахать] телочек».

Но наряду с этим обнаружились два меньшинства.

Для первых «сексизм ни при чем. Просто есть часть молодых людей — гопота, которая всех называет грубо — телками, ботанами, мусорами и т. д. Что с них возьмешь, на таких даже и обижаться стыдно».

То есть в их восприятии слово имело лишь социальную окраску. Это группа носителей языка, воспринимающих его изменения с задержкой. В частности, миграцию лексики по подъязыкам и стилям. Да, телки и мусора исходно — часть блатного жаргона, затем — «приблатненного», но оба слова давно вышли за его рамки.

А вот второе меньшинство удивило.

Анна Монгайт, на тот момент ведущая телеканала «Дождь»: «Я против того, чтобы ко мне так обращались на улице. В остальном это отличное ироничное слово, которого мы с друзьями не чураемся».

Анна Хрусталева-Гехт: «Для меня это что-то про чувственность и сексуальность».

Логично, что внутренний сленг, где слово стало «отличным и ироничным», оказался прежде всего женским. Приоритетное право употребления «вывернутого слова» в первую очередь у тех, для кого оно — самоназвание.

Александра Боярская, журналистка и бегунья: «…Крайне удивит это слово от мужчины — девушки им чаще пользуются».

(все высказывания из опроса «Афиши»)

Научная журналистка Ася Казанцева: «Слово „телочка“ я подцепила у своей подружки — лесбиянки и феминистки, а от мужчин как раз раньше не слышала, пока не начался медуза-гейт. Оно ироничное и нежное».

Все высказавшиеся в этом ключе были молодыми столичными интеллектуалками. Почти все работали в ведущих изданиях.

«Ироничное» — ключевое. Пока коннотации еще чувствуются вывернутыми, а не «всегда так было», это слегка шутка и слегка игра.

В игре часто снисходительно подсмеиваются над теми, кто использует оскорбления всерьез, над этими забавными людьми с их забавной серьезной ненавистью — шовинистами, сексистами и пр.

Не менее ключевое — чувственность.

Поразмышлявшая по моей просьбе Ася Казанцева поняла, что для нее «слово „телочка“ важно с двух точек зрения: самоирония и витальность. (…) это всё про витальность, жизнелюбие, силу воли, сексуальность, работоспособность, чувство юмора и Москву. Вспомнила цитату из ранней Умки: „у меня в ботиночках копытца // пусть меня милиция боится“».

«Телочки» тут — активные сексуальные субъекты, а не объекты потребления. Идет ли речь об обезьянках или самой Асе: «Наблюдаю за влюбленной телочкой, в которую мне иногда удается превратиться»; «У них функция криков сигнальная: „смотрите, какого крутого парня я склеила“ и „но лучше об этом не знать его крутым телочкам“» (ЖЖ asena). Здесь можно быть телочкой и трудоголиком, это просто разные стороны жизни человека.

Между прочим, похоже на ситуацию, в которой было слово мужик полвека назад. Интеллектуалы в поисках витальности ухватываются за что-то простое, грубоватое, гендерно стереотипное. По иронии судьбы в скандальном твите оба слова встретились. Помните?

«Мужики, здесь инструкция, как не обижать телочек».

…Конечно, в последнем случае «эксплуатировать зашквар» публично, видимо, уже не получится. Похоже, что в семантике женского вектор дерзкого перезахвата, встречного пала и т. п. долго не будет актуальным.

Сумасшедшая ирония на грани фола

Понятно, что, говоря о «перезахватах» и «встречных палах», мы говорим не только о языке. Речь об изменении отношения общества к людям, к их разным категориям, причем движущая сила этого изменения — они сами, а не добрый самаритянин со стороны. Добрый самаритянин не имеет какого-то решающего мандата; его усилия сводятся к насаждению необидных эвфемизмов, то есть языка политкорректности. А тут зеркально наоборот.

Вместо эвфемизмов (которые всё равно испортятся, станут слишком обидно-прямыми, если не изменится отношение) — обозначения не просто прямые, но вообще насмешливые. Вместо «они» — «мы». Вместо запретов — убийственная (для хейтспича) ирония.

Так, создатели радио «Зазеркалье», журналисты и музыканты с психиатрическими диагнозами, рекламируют его в соцсетях как «сумасшедший эфир по субботам». А блогер Ya-schizotypic, пишущий о своем опыте преодоления психического заболевания и становления как клинического психолога, представляется как «псих с диагнозом», отчетливо оппонируя политкорректностям типа «лицо с особенностями психического развития».

К этому можно вспомнить уже «с рождения» нейтральные, но при этом игровые и шутливые самоназвания «биполярники» (а также «барсики», от БАР, биполярное аффективное расстройство) и «пограничники».

И тогда станет ясно, что на наших глазах слабеет и разрушается еще недавно устойчивое явление: регулярная порча любого эвфемистического названия «ненормальных» в психиатрическом смысле людей, превращение его в неприемлемо-прямое обидное слово, после чего нужно выдумывать новый эвфемизм, еще более завуалированный или наукообразный.

Регулярно «портились» и формулировки болезней. Например, термин «биполярное аффективное расстройство», БАР, сменил предыдущий, «испорченный»: «маниакально-депрессивный психоз». Но сам дальше уже не «портится». Как раз все эти каламбурные биполярники и барсики, а также непринужденное биполярка, неопровержимо о том свидетельствуют.

---

…Между прочим, «хачбургер», с фантазий о котором началась эта статья, как выяснилось, воплотился в реальность. И это далеко не ларек с шаурмой. Название считается достижением брендинга; это и популярный бургер, и заведение в Севастополе, а в Москве в одной из точек фастфуд с таким именем продается по неожиданной цене в полтыщи рублей.