«Иногда стыдиться своей страны — это единственный способ полностью принадлежать к ней». Славой Жижек — о том, как быть критичным сегодня

В начале своей «Энциклопедии философских наук» Гегель говорит о трех отношениях мысли к объективности (drei Stellungen des Gedankens zur Objectivität). Чтобы разобраться с основными этическими дилеммами современности, мне кажется уместным описать эти три основные позиции, занимаемые сегодняшними интеллектуалами по отношению к тому бедламу, в котором мы оказались.

Первая позиция — это позиция эксперта, который решает конкретную задачу, возложенную на него властью, и блаженно игнорирует более широкий социальный контекст своей деятельности. Научно-фантастический роман Филипа К. Дика «Порвалась дней связующая нить» [Time Out of Joint], опубликованный еще в 1959 году, представляет собой экстремальную версию такой констелляции. Его главный герой Рэгл Гамм (думает, что) живет в 1959 году в тихом американском пригороде. Рэгл зарабатывает на жизнь необычным образом, раз за разом выигрывая денежный приз в конкурсе местной газеты под названием «Где появится маленький зеленый человечек?». В начале романа с Гаммом начинают происходить странные вещи: вместо киоска с прохладительными напитками появляется небольшой листок бумаги со словами «КИОСК С ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫМИ НАПИТКАМИ», напечатанными на нем заглавными буквами, а также другие аномалии, сигнализирующие о том, что Гамм живет в искусственном мире. Соседка приглашает его на занятия по гражданской обороне, где он видит модель футуристического подземного военного завода, и Гамма не оставляет ощущение, что он уже много раз бывал внутри этого здания… Постепенно замешательство Гамма нарастает, и окружающий обман (который поддерживается, чтобы защитить и эксплуатировать его) начинает обнажаться. Он узнает, что его идиллический городок — сконструированная реальность, призванная оградить его от пугающего факта, что на самом деле он живет в 1998 году, когда Земля ведет войну против лунных колонистов, борющихся за политическую независимость.

Гамм обладает уникальной способностью предсказывать, куда будут направлены ядерные удары колонистов. Раньше Гамм выполнял эту работу для военных, но затем перешел на сторону колонистов и планировал тайно эмигрировать на Луну. Однако он не успел этого сделать, начав уходить в мир фантазий, основанный преимущественно на его относительно идиллической юности. Он больше не мог нести ответственность единственного защитника Земли от ядерных атак, запускаемых с Луны. Поэтому в сознании Гамма был создан фальшивый город, чтобы приспособить и рационализировать его психологическое бегство в годы его детства, чтобы он мог продолжать предсказывать ядерные удары под видом подачи заявок на безобидный газетный конкурс и без угрызений совести, связанных с переходом на «неправильную» сторону в гражданской войне. Когда Гамм, наконец, вспоминает свою истинную личную историю, он решает все-таки эмигрировать на Луну, так как чувствует, что ни одно правительство не должно отказывать людям в праве исследовать мир и эмигрировать.

Положение Гамма отлично перекликается с ролью современных ученых, работающих на разведывательный и военный истеблишмент. Большинство из них обитают в искусственных идиллических пространствах университетских кампусов или богатых пригородов, оставаясь защищенными от неприглядной изнанки современной жизни; их работа видится им игрой по решению сложных математических задач, в то время как истеблишмент использует их труд для утверждения общественного контроля и укрепления военной мощи.

В романе Гамму удается вырваться из своего замкнутого мира и занять критическую позицию, позволяющую ему участвовать в политической жизни. Но есть разные критические позиции, и «радикальная» критическая позиция (вторая этическая позиция, которую я предлагаю здесь рассмотреть) содержит собственные ловушки. В песне «Nunca quedas mal con nadie» («Ты никогда не производишь плохого впечатления») чилийская группа Los Prisonieros рисует идеальный образ фальшивого «радикального» левого. Вот часть ее текста:

Ты думаешь, что протестуешь? / Ты думаешь, что ты какой-то бунтарь? / Ты жалуешься на загрязнение окружающей среды. / Ты говоришь об автоматизации. / Ты защищаешь человечество. / Ты плачешь, потому что мир так плох. / Ты критикуешь общество. / Ты говоришь, что все должно измениться. / Со сцены ты обращаешься к народу: / «Долой город и его загрязнение!» / Своими слащавыми мелодиями и романтической симпатией / Ты никогда ни на кого не производишь плохого впечатления. / Ты говоришь мне, что протестуешь. / Но!.. / Твоя позиция никого не волнует. / Твоя цель — напасть на что-то или просто заслужить аплодисменты? / Ты жалуешься на бомбы / и говоришь, что это будет концом света. / Но ты никогда не называешь имен. / Ты боишься произвести плохое впечатление. / Ты думаешь, что ты революционен и скандален. / Но ты никогда не производишь плохого впечатления. / Ты плохая копия какого-то хиппи-гринго. / Твоя позиция, слушай, ты, тупой бородач, / Продана за аплодисменты вульгарных здравомыслящих людей. / Ты противоречишь всему своему знаменитому протесту / Своими сложными красивыми мелодиями. / Ты притворяешься, что сражаешься… / Но ты просто милый кусок дерьма!

Хотя это песня о некой фигуре, являющейся частью текущей ситуации в Чили, ее актуальность носит глобальный характер. Я часто говорю о том, что на современном рынке есть целый ряд продуктов, лишенных пагубных свойств: кофе без кофеина, обезжиренные сливки, безалкогольное пиво… И этот список можно продолжать: виртуальный секс как секс без секса, искусство экспертного управления как политика без политики и так далее, вплоть до сегодняшнего толерантного либерального мультикультурализма как переживания Другого, лишенного его тревожащей Инаковости. Los Prisonieros добавляют к этому ряду еще одну ключевую фигуру из нашего культурного пространства: выхолощенного оппозиционера. Это оппозиционер, который говорит (или поет) правильные вещи, но каким-то образом лишает их критической остроты. Он в ужасе от глобального потепления, он борется с сексизмом и расизмом, он требует радикальных социальных перемен и приглашает всех присоединиться к большому чувству глобальной солидарности — но все это в совокупности лишь означает, что от него не требуется менять свою жизнь (может быть, достаточно пожертвовать на благотворительность здесь и сейчас). Он продолжает свою карьеру, он безжалостно конкурирует, но он на правильной стороне.

В своем предисловии к «Скотному двору» Джордж Оруэлл писал, что если свобода вообще что-то значит, то это «право говорить другим то, чего они не хотят слышать». Этого выхолощенный оппозиционер никогда не делает; он говорит своей аудитории то, что она хочет слышать. И что же это? «Радикальные левые» из академических кругов сегодня все еще придерживаются в основном той же позиции, о которой Оруэлл в 1937 году писал в связи с классовыми различиями: «Все мы выступаем против классовых различий, но очень немногие люди всерьез хотят их отменить. Здесь мы сталкиваемся с тем важным фактом, что каждое революционное мнение отчасти опирается на тайную убежденность в невозможности изменений». Оруэлл считает, что радикалы ссылаются на необходимость революционных перемен как на своего рода суеверный знак, который в действительности работает на достижение противоположного, то есть препятствует наступлению перемен. Это видно на примере фигуры современного левого ученого, который критикует капиталистический культурный империализм, но на самом деле приходит в ужас от мысли, что его область исследований может оказаться под угрозой. Вот почему нам нужны такие группы, как Los Prisonieros — чтобы говорить нам правду со всей необходимой беспощадной жестокостью. Мы должны набраться смелости и назвать те пороки, что нас терзают.

Давайте возьмем из другой части мира недавний пример человека, который «противоречит всем своим знаменитым протестам своими сложными и красивыми мелодиями». В январе 2020 года мэр Иерусалима Моше Лион пригласил участников Всемирного форума памяти Холокоста на единственную в своем роде коктейльную вечеринку с участием диджея в пещере под Старым городом. Только в нашем перевернутом вверх тормашками мире, где непристойности все больше входят в повседневную общественную жизнь, такую вечеринку могли счесть подходящим завершением дня памяти жертв Холокоста. Неудивительно, что всего несколько дней отделяли это событие от другой непристойности — обнародования «мирного плана» Трампа на Ближнем Востоке: предложения о мире между двумя сторонами, из которых проконсультировались лишь с одной, а мнение другой проигнорировали.

Карло Гинзбург выдвинул идею о том, что стыд за свою страну, а не любовь к ней, может являться истинным признаком принадлежности к ней.

Яркий пример такого стыда имел место в 2014 году, когда сотни людей, переживших Холокост, а также их потомки прочли газету New York Times, осуждавшую «массовое убийство палестинцев в Газе и продолжающуюся оккупацию и колонизацию исторической Палестины». Авторы писали: «Мы встревожены вопиющей расистской дегуманизацией палестинцев в израильском обществе, которая достигла крайней степени». Надеюсь, сегодня все больше израильтян наберутся смелости, чтобы почувствовать стыд за политику, проводимую такими лидерами,как Нетаньяху и Трамп, от их имени — конечно, не стыд за то, что они евреи, а, напротив, стыд за то, как политика Израиля на Западном берегу реки Иордан влияет на бесценное наследие самого иудаизма. Вот о чем говорят нам Los Prisonieros в «Nunca quedas mal con nadie» и других песнях: иногда стыдиться своей страны — это единственный способ полностью принадлежать к ней и бороться за нее.

Так какова была бы третья позиция по отношению к безумию нашего перевернутого мира, позиция, позволяющая нам избежать ловушек критической позиции, не прибегая к утверждению реальности такой, какая она есть? Или, если перефразировать это в этических терминах, как нам продолжать жить после того, как мы избавимся от иллюзий критической позиции? В своей последней книге «La catastrophe ou la vie» («Катастрофа или жизнь») Жан-Пьер Дюпюи, главный теоретик катастроф (экологических, экономических и т. д.), собрал свои размышления о пандемии COVID-19. В начале книги он описывает проблему, которую пандемия представляет для его собственной теории просвещенного катастрофизма. В этой теории он берет за отправную точку работу Анри Бергсона, который в «Двух источниках морали и религии» описывает странные ощущения, испытанные им 4 августа 1914 года, когда была объявлена война между Францией и Германией. Решающее значение здесь имеет модальность разрыва между «до» и «после». До того, как она разразилась, война казалась Бергсону «одновременно вероятной и невозможной: это была сложная и противоречивая идея, сохранившаяся вплоть до фатальной даты». Начавшись, она внезапно стала реальной и возможной, и в этом ретроактивном появлении вероятности заключен парадокс:

«Я никогда не воображал, что можно вставить реальность в прошлое и таким образом вернуться назад во времени. Однако можно, без всякого сомнения, вставить в реальность возможное, или, точнее, в каждый момент возможное само вставляется туда. Поскольку непредсказуемая и новая реальность создает саму себя, ее образ отражается позади себя в неопределенном прошлом: эта новая реальность обнаруживает себя как являвшаяся возможной все это время; но лишь в точный момент своего фактического возникновения она начинает быть всегда существовавшей, и поэтому я говорю, что ее возможность, которая не предшествует своей реальности, станет предшествовавшей ей, как только эта реальность возникнет».

До начала войны люди знали, что существует угроза военного конфликта, но не очень верили, что он может произойти; они считали войну невозможной. В нашей повседневной эпистемологии знание считается выше (сильнее) веры: вы верите во что-то, чего не знаете до конца, а полное знание автоматически предполагает веру. Однако в случае, описанном Бергсоном, мы имеем знание без веры. Как только война началась, позиция людей быстро и автоматически ренормировалась: война была принята как возможная. Парадокс заключается в том, что действительность предшествует возможности и обосновывает ее: как только то, что считается невозможным, происходит, оно становится возможным.

Однако с пандемией все пошло (почти) в противоположном направлении. До того, как разразилась пандемия, ее возможность и даже неизбежность широко обсуждались; все были уверены, что она случится, и можно даже предположить, что это знание не означало отсутствия веры. Таким образом, хотя вирусная катастрофа считалась возможной, пока она только предсказывалась, когда она действительно поразила нас, мы не смогли заставить себя поверить в нее. Она не была «нормализована», но была (и до сих пор для многих остается) воспринята как невозможная, дезавуированная целым рядом различных модальностей (прямое отрицание, теория заговора и т. д.). Здесь следует иметь в виду аспект темпоральности: когда мы говорим о крупных катастрофах, таких как эпидемии и глобальное потепление, даже в состоянии паники мы, как правило, локализуем их в не слишком близком будущем (через десятилетие или около того), что отражает часто звучащее утверждение «если не начать действовать сейчас, скоро будет слишком поздно». Или же мы локализуем катастрофу в отдаленном регионе (коралловые рифы на севере Австралии исчезают, ледники тают…). Однако пандемия только что случилась — она обрушилась на нас со всей силой и почти остановила нашу социальную жизнь.

Читайте также

Счастье? — Спасибо, нет! Славой Жижек — о том, почему правда и счастье несовместимы

Итак, какую этическую позицию мы должны занять в таком сложном положении? Главное препятствие на пути к нашей полной этической вовлеченности, то, что мешает нам активно бороться с проблемой, — просто усталость. Парадокс так называемой ковидной усталости заключается в том, что, хотя чаще всего соблюдение повторяющихся и стабильных обычаев считается причиной утомительности жизни, в эти дни мы устали, напротив, от отсутствия этих стабильных обычаев. Мы устали жить в непрерывном исключительном состоянии, ожидая от государства новых правил, указывающих нам, как взаимодействовать, не имея возможности расслабиться в нашей повседневности. Многие, в том числе Райнер Парис, опубликовали эссе, в которых выражается сожаление по поводу продолжающегося разрушения повседневной жизни пандемией и описываются угрозы, которые она представляет для рутинных действий, скрепляющих общество. Знаете, какой один из лучших голдвинизмов? Когда Сэму Голдвину сообщили, что критики жалуются на старые клише в его фильмах, он написал записку для своего сценарного отдела, в которой говорилось: «Нам нужно больше новых клише!» И это верно в более общем плане; наша самая трудная задача сегодня — создать «новые клише» для обычной повседневной жизни.