«Хэйва кокка». Как писатели, туризм и школьные экскурсии превращали послевоенную Японию из «милитаристской» в «пацифистскую» страну

После окончания Второй мировой японцы пережили травмирующий идеологический сдвиг, и чтобы принять послевоенные нормы мира и демократии, они были вынуждены признать, что совершили серьезную ошибку, позволив милитаристской машине погубить бесчисленные жизни людей. В результате горький опыт и психологическая травма побудили многих японцев исследовать новые — пацифистские — ценности и реформировать в соответствии с ними собственное общество.

Пацифизм, привнесенный в ходе политических реформ оккупационного периода и воплотившийся в знаменитой 9-й статье Конституции Японии 1947 года, стал одним из руководящих принципов в преобразовании страны.

С первых послевоенных лет антивоенные лозунги раздавались повсеместно и звучали как на уровне отдельных политиков, особенно левых, которые позитивно восприняли процесс демилитаризации Японии и позиционировали Страну восходящего солнца как «миролюбивое государство» («хэйва кокка»), так и на уровне различных представителей творческой интеллигенции — кинематографистов, художников, ученых, писателей. Последние оказали заметное влияние на формирование пацифистской атмосферы и стойкой антипатии к применению военной силы в Японии.

Пацифизм в японской литературе

В художественной литературе послевоенного времени особое место занимали произведения, созданные женщинами. В отличие от мужчин, рассказывавших о личном военном опыте, женщины фокусировали внимание, как правило, на обществе и людях в условиях войны. Прежде всего их сочинения были проникнуты пацифистским духом и неприязнью ужасного прошлого. Отчасти такая риторика была обусловлена еще и тем, что многие из выдающихся писательниц являлись сторонницами левых взглядов, которые приобрели заметную популярность в Японии после войны, и даже членами социалистической и коммунистической партий.

Из тех, чьи произведения прославились антивоенными мотивами, выделяются Хаяси Фумико (1903–1951), Ногами Яэко (1885–1985), Миямото Юрико (1899–1951), а также Цубои Сакаэ (1899–1967), роман которой — «Двадцать четыре глаза» — стал одним из ярких символов пацифистских настроений новой Японии. Писательница обращала внимание на бесполезность жизни при милитаризме и на отсутствие необходимости рожать детей в таких условиях, зная, что, рано и поздно, они будут убиты на полях жестокой войны.

Актуальным для послевоенной японской литературы также становится направление гэмбаку бунгаку (литература атомной трагедии), ставшее впоследствии частью антиядерного и пацифистского движения в Японии. Отталкиваясь от опыта атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, представители этого жанра рассматривали ядерное оружие как центральную проблему, нависшую над современным обществом и человеческой цивилизацией. Притом что неоднозначное восприятие таких произведений в обществе сохранялось вплоть до 1960-х годов, а оккупационные власти и вовсе подвергались их цензуре, настоящую ценность и широкий круг читателей эти работы приобрели спустя 15–20 лет после окончания войны, сообщает исследовательница Татибана Рэйко. Этому, в частности, способствовали как протестные общественно-политические движения среди японской молодежи, так и изменения в политическом руководстве страны.

Одними из тех, кто оказал непосредственное влияние на становление гэмбаку бунгаку и сделал эту тему стержнем своего творчества, были писатели Хара Тамики (1905–1951), Оота Ёко (1906–1963), Нагаи Такаси (1908–1951), лично столкнувшиеся с трагическими событиями августа 1945 года и их последствиями.

Например, «Колокола Нагасаки» Нагаи, вышедшие в 1949 году, сразу же стали бестселлером и завоевали беспрецедентную популярность в условиях характерного для того времени дефицита бумаги. Произведения Хара и Оота — «Летние цветы» и «Город трупов» соответственно — несли в себе сильный эмоциональный призыв, вынуждавший признать неминуемую опасность нового оружия для планеты. Известный японский литературовед Накадзима Кэндзо (1903–1979) считал два этих произведения «монументальными достижениями» своего времени, выделяя их с точки зрения экстраординарности условий, в которых они были созданы, и яркого описания исторических событий.

«Летние цветы» Хара Тамики, составленные в основном из дневниковых записей автора и первоначально опубликованные отдельным рассказом в 1947 году в журнале Mita Bungaku, являются, пожалуй, самым известным произведением писателя. Повествование в рассказе ведется от первого лица (watakushi — «я»), в котором узнается сам Хара, переживший ужасы хиросимской трагедии:

«Я обязан своей жизнью тому факту, что находился в уборной. <…> Все грохотало, как во время бури, и была кромешная тьма. <…> Это было как в самом страшном сне».

В свойственной писателю поэтической манере «Летние цветы» раскрывают масштабы произошедшего и вызывают доверие к той картине, которую ярко рисует автор. Наиболее показательна в этом плане история о человеке по имени N., который в течение трех суток с момента атомной бомбардировки Хиросимы обыскивал город в поисках своей погибшей жены. Разумеется, отыскать конкретного человека среди гор трупов, превратившихся в безымянную массу, было практически нереальной задачей.

«Поскольку большинство трупов лежали лицом вниз, ему [N. — И. Д.] приходилось приводить их в сидячее положение, чтобы рассматривать лица; каждое лицо было сильно изуродовано, но ни одно из них не принадлежало его жене. В конечном итоге его поиски оказались бессмысленными, и он принялся искать даже в местах, находящихся в противоположном направлении».

Однако N. так и не нашел тела жены.

«Проведя три дня и три ночи в осмотре трупов и ожогов до полного отвращения, N. начал всё сначала, снова отправившись к обугленным развалинам школы для девочек, где когда-то преподавала его жена».

История, завершившаяся подобно мифу о Сизифе, мало кого из читателей оставляет равнодушным. Доподлинно неизвестно, происходила ли она на самом деле, но после прочтения рассказа читатель остается абсолютно уверенным в ее правдивости.

«Скорее это горькая квинтэссенция, образная синекдоха жалкого пути, на который, вероятно, пошли десятки тысяч людей, средство выразительности индивидуального опыта, являвшегося частью массового кошмара», — отмечает профессор Йельского университета (США) и исследователь японской культуры Джон Трит.

Более того, именно повествовательная сила автора, переданная через предположительно вымышленный сюжет о тщетных попытках одного из выживших отыскать нужный ему труп среди тысячи подобных, заставляет читателя отождествлять себя с N. и косвенно чувствовать его отчаяние, рассуждает ученый.

«Город трупов», написанный между августом и ноябрем 1945 года и впервые опубликованный в 1948-м, хоть и является, наряду с «Летними цветами» Хара Тамики, автобиографическим произведением, выполненным в жанре репортажа, его также можно рассматривать как смесь реакций и свидетельств многих людей, переживших ядерный взрыв в Хиросиме, как и Оота Ёко. Их опыт и переживания, о которых писательница сообщает читателю от первого лица, по сути, становятся частями одного большого монолога, поставившего своей целью изобразить подлинную историю пережитой катастрофы и рассказать о неизвестной обычному человеку (тому, кто не являлся жертвой атомной бомбы, то есть хибакуся) стороне жизни. В этой ситуации, по словам Джона Трита, закономерно возникала «иерархия привилегий на получение опыта, информации и, следовательно, прерогативы судить» о хиросимской драме.

«Дни приходят, дни уходят, и хаос и кошмар, кажется, окружают меня стеной. <…> Со всех сторон ежедневно умирают люди, состояние которых ничем не отличается от моего. И соседи с запада, и соседи с востока готовятся к похоронам. Вчера мне сказали, что человека, которого я видела у врача три или четыре дня до этого, начало рвать черной, как смоль, кровью; сегодня, что симпатичная девушка, с которой я столкнулась несколько дней назад на улице, потеряла все свои волосы, покрылась фиолетовыми пятнами и лежит при смерти. И я не знаю, когда смерть придет ко мне».

Объясняя спешность написания книги, в предисловии ко второму изданию романа в 1950 году Оота вспоминала, что у нее не было «ни времени, ни эмоциональных запасов», необходимых для того, чтобы придать «Городу трупов» хорошую литературную форму, прежде чем она умрет от лучевой болезни, выпавшей на долю жертв бомбардировки.

Саму же болезнь, вызванную атомной бомбардировкой, писательница характеризовала как то, что «причиняет странные, идиотские телесные повреждения»: независимо от того, насколько были ужасны проявляющиеся симптомы, человек, как сообщала Оота Ёко, не испытывал ни боли, ни онемения, оставаясь при этом в полном сознании.

Однако для тех, кто страдал от нее, лучевая болезнь представляла собой «открытие нового ада»:

«В ужасе от пятен, которые могут появиться внезапно, в любой момент, я то и делаю, что по несколько раз осматриваю кожу рук и ног, щурясь от напряжения. Маленькие красные комариные укусы я помечаю чернилами; когда со временем красные укусы исчезают, я чувствую облегчение, что это были просто укусы, а не пятна».

И где, как не в мире «Города трупов», в котором хибакуся обладают определенной властью и статусом, читателю, не испытавшему всех ужасов и последствий ядерного удара, суждено стать чужаком и фактически лишиться места под солнцем. Он ощущает свою бесправность, ему отказано не только в реальном участии в романе, но и во внимании со стороны самой писательницы — жертвы и наряду с этим рассказчицы о хиросимской трагедии.

Если остальные авторы скончались в результате естественной смерти и по состоянию здоровья, то самоубийство Хара Тамики — избравшего, по словам Оэ Кэндзабуро, акт молчаливого сопротивления, — продиктованное как личными, так и политическими тревогами (страх перед лучевой болезнью, начало Корейской войны и боязнь, что США вновь прибегнут к атомным бомбардировкам Японии), продемонстрировало его разочарование в мире, который, вопреки ожиданиям писателя, к сожалению, не извлек никаких уроков из истории Хиросимы и Нагасаки.

Пацифистский туризм и школьные экскурсии

Одной из важных практик в продвижении идей мира в послевоенном японском обществе стал туризм, а также школьные экскурсии сюгаку рёко, организованные в рамках развития системы «мирного образования» («хэйва кёику») в Японии.

После поражения во Второй мировой войне вместо связанных с почитанием императора и милитаристской идеологией Токио, Киото и Нара школьников стали возить в Хиросиму, Нагасаки, а позже и на Окинаву (когда префектура вышла из-под американской юрисдикции в 1972 году). Организованные мероприятия не только рассматривались как средство культурного времяпровождения и досуга, но и выступали транслятором идей пацифизма, инструментом, с помощью которого у японцев формировалось соответствующее отношение к своему недавнему прошлому.

Туризм, обеспечивший значительный экономический импульс на местном и национальном уровнях, начиная с символического возвращения Японии в международное сообщество посредством проведения летних Олимпийских игр в 1964 году, сыграл важную роль в конструировании коллективной памяти о войне, прежде всего благодаря учреждению музеев и мемориалов, «туристизации» значимых военных мест. Нередко туризм поддерживал и идеологические попытки переосмыслить войну с точки зрения виктимизации, тем самым скрывая признаки японской агрессии и замалчивая роль японцев как виновников войны.

В этой связи, как утверждает профессор Университета штата Пенсильвания (США) Ран Цвигенберг, послевоенный туризм помог Хиросиме не только восстановить инфраструктуру, но и из некогда официальной военной столицы Японской империи превратиться в главный символ мира. Проигранная война означала переориентацию идентичности города и его образа.

Хиросима, ставшая широко узнаваемой, является сегодня, безусловно, одним из центральных символов мира — именно на этой основе уже в первые послевоенные десятилетия из нее стремились сделать известный туристический город как для внутреннего, так и международного туризма. Однако, поскольку довоенные памятники Хиросимы, включая замок Ридзё, императорский военный штаб и многие другие, были не просто разрушены, но не могли больше считаться местами паломничества, новыми и главными достопримечательностями города стали объекты, которые свидетельствовали о последствиях ядерного удара и способствовали трансформации прежнего и установлению нового облика города. Среди них — Купол атомной бомбы, Мемориальный музей мира, одноименный парк, кенотаф, Детский памятник мира.

Неудивительно, что в рамках реализации программы «мирного образования», инициированной учителями начальных и средних классов, сожалевших о своем опыте сотрудничества с милитаристским режимом, посещение этих мест входило в экскурсионный маршрут многих школьных поездок сюгаку рёко.

Воспитание в духе мира и антивоенных принципов стало неотъемлемой частью японских учебных заведений после войны и осуществлялось, исходя из положений Основного закона об образовании 1947 года, провозгласивших построение в Японии демократического и культурного государства.

Со временем Хиросима, Нагасаки и Окинава стали мощными очагами в формировании пацифистского мировоззрения и центрами усвоения антивоенных идей новыми поколениями японцев. В этом смысле справедливы слова отечественного историка Николая Эппле, что сам выбор той же Хиросимы в качестве главной военной жертвы был сознательными политическим шагом, лишний раз напоминающим о том, в какой степени память — это конструкт, а не «объективная правда о прошлом».

При этом, несмотря на то, что довоенные черты многих школьных экскурсий сохранялись (посещение средневековых замков, знаменитых храмов и других важных культурных мест в целях расширения кругозора и укрепления межличностных связей в коллективе), сюгаку рёко, согласно точке зрения профессора Университета Тамагава (Япония) Сояма Такэси, были эффективным инструментом в выработке соответствующей модели отношения к войне среди учащихся и отвечали запросам послевоенной системы образования в Японии. Разрыв с милитаристским прошлым в одночасье превратил школьников из патриотической «военной» во вдохновленную «демократическую» молодежь, таким образом, приведя к слому прежних идеологических схем, в которых некогда росли и воспитывались японцы.

Переход к пацифизму, продиктованный поражением во Второй мировой войне, оккупацией и ядерной катастрофой, которую испытала на себе Япония, наблюдался в различных сферах общественной жизни страны. Вполне естественно, что память о войне и трагических событиях прошлого стала материалом для нравоучительных рассказов и темой для творческой рефлексии в искусстве. История о Японии, рассказанная на страницах книг послевоенных писателей, наглядно продемонстрированная в ходе туристических поездок и школьных экскурсий, превратилась по большому счету в историю пацифистской нации, основанную на отрицании своего «неудобного прошлого». Пацифизм и демократия, ставшие новыми ценностями японского общества, обретали свою легитимность на контрасте с «темной историей» и благодаря отличиям от авторитарного и жестокого, каким его теперь старались изобразить, прошлого Японии.