Чарли Мэнсон: «Теперь я чересчур прекрасен, чтобы оказаться на свободе»

Может показаться немыслимым, чтобы человек, обвиненный в серийных убийствах, превратился в героя контркультуры. Но для кого-то Чарльз Мэнсон стал именно таким символом.

Незадолго перед тем, как самой уйти в глухую оппозицию, радикальная коммунистка Бернадин Доурн, секретарь террористической группы «Метеорологи», сказала собравшимся на слете организации «Студенты за демократическое общество»:

— Прикончить этих богатых свиней их собственными вилками и ножами, а потом ужинать в той же комнате — потрясно! «Метеорологи» понимают Чарльза Мэнсона.

Цыганку и других участников «Семьи» приглашали на вечерние радиоэфиры, где те пели песни Чарли и во всеуслышание проклинали прокуратуру за «издевательство над невинным человеком».

Растянув привилегии собственного защитника до невероятных пределов, Мэнсон дал огромное количество интервью независимой прессе. Несколько радиостанций также взяли у него телефонные интервью из окружной тюрьмы. А в списке его посетителей среди «свидетелей по материалам следствия» теперь попадались и кое-какие известные имена.

— Я влюбился в Чарли Мэнсона в первый же раз, как увидел по телевизору его ангельское лицо и сверкающие глаза, — уверял Джерри Рубин (один из основателей радикалистской Интернациональной молодежной партии и движения йиппи).

Воспользовавшись перерывом в слушании дела «чикагской семерки», Рубин отправился по стране с лекциями и навестил Мэнсона в тюрьме, после чего вероятность использования Мэнсоном разрушительной, подрывной тактики на собственном процессе резко выросла. По словам Рубина, Чарли болтал без умолку три часа подряд, сказав ему, помимо всего прочего, следующее:

«Рубин, я не принадлежу твоему миру. Всю свою жизнь я провел в тюрьме. Я был сиротой, слишком уродливым, чтобы кто-то захотел меня усыновить. Теперь я чересчур прекрасен, чтобы оказаться на свободе».

«Его слова и мужество вдохновили нас, — позднее написал Рубин. — Души Мэнсона легко коснуться, поскольку она лежит прямо на поверхности».

И все же Чарльз Мэнсон — революционер-мученик — обладал имиджем, открыто поддержать который решился бы не каждый. Тот же Рубин признал, что его просто бесит «невероятный мужской шовинизм» Мэнсона. Репортер из «Фри пресс» увидел в Мэнсоне законченного ненавистника и евреев, и чернокожих. А когда кто-то из интервьюеров сравнил Чарли с политическим заключенным Хьюи Ньютоном (борец за права афроамериканцев, выступавший за вооруженное восстание, основатель экстремистской партии «Черные пантеры». В 1967 году Ньютона судили за убийство офицера полиции, что вызвало к жизни широкую кампанию «Свободу Хьюи!»; в 1968 году его выпустили из-за множественных процессуальных нарушений в ходе слушания дела), тот с очевидной досадой переспросил: «Это еще кто такой?»

Таким образом, группа поддержки Мэнсона была хоть и горласта, да невелика. Если верить репортажам газет и телевидения, большинство молодых людей, которых средства массовой информации свалили в одну кучу под вывеской «хиппи», поспешили отмежеваться от Чарли. Многие говорили, что воплощаемые им идеи — скажем, насилие — прямо противоречат их убеждениям. И большинство ругали его, страдая от «виновности по внешнему сходству». Некий юноша пожаловался репортеру «Нью- Йорк таймс», что теперь стало практически невозможно путешествовать автостопом:

«Если ты молод, носишь бороду или просто длинные волосы, водители смотрят на тебя как на маньяка-убийцу из той калифорнийской компашки и жмут на газ».

Ирония происходящего в том, что Мэнсон никогда не воспринимал себя как хиппи, приравнивая пацифизм к слабости. Если членам «Семьи» непременно нужен ярлык, говорил он своим последователям, тогда куда лучше называть их «слиппи». Если вспомнить практикуемые ими тайные миссии «тайком-ползком», вариант весьма подходящий.

Настораживало, что «Семья» продолжала расти. Группа, жившая у Спана, заметно увеличилась. Всякий раз, когда Мэнсон появлялся в зале суда, я замечал все новые лица наряду с уже известными мне членами «Семьи».

Можно предположить, что многих новобранцев привлекла сенсация; словно мотыльки, они тянулись на пламя чужой славы. Но мы не знали, как далеко они готовы зайти, чтобы обрести желанное внимание или хороший прием в группе.

Когда накануне заседания большого жюри я впервые беседовал с Греггом Джекобсоном, мне прежде всего хотелось выявить связь между Мэнсоном и Мельчером.

Вторично общаясь с «искателем дарований», я, к собственному изумлению, обнаружил, что с момента знакомства с Мэнсоном в доме Денниса Уилсона ранним летом 1968 года Джекобсон более сотни раз подолгу говорил с Чарли, в основном о его философии. Как интеллигентный молодой человек, то и дело сталкивавшийся с хиппи и примерявший на себя их жизненный стиль, Грегг никогда не вступал в «Семью», хоть и многократно навещал Мэнсона на ранчо у Спана. Разглядев в Чарли определенный коммерческий потенциал, Джекобсон считал его «интеллектуально стимулирующей» личностью. Эта сторона настолько привлекала Грегга, что он часто знакомил Мэнсона со своими друзьями — такими как, скажем, Руди Альтобелли, владелец дома 10050 по Сиэло-драйв, сдававший жилье и Терри Мельчеру, и Шэрон Тейт.

— Чарли настоящий хамелеон, — объяснял Грегг. — Он часто говорил, будто у него тысяча лиц, и каждым он пользуется; у него для каждого найдется отдельная маска.

Он мог общаться с каждым на их собственном уровне: от работников на ранчо и девиц с Сансет-стрит до меня самого.

Включая присяжных? — задумался я и решил, что, если на процессе Мэнсон наденет маску миролюбивого хиппи, с помощью Грегга мне удастся сорвать ее. Джекобсон считал, что под всеми масками Мэнсон прячет свои очень ясные и жесткие убеждения.

— Каковы же их источники? — спросил я.

— Чарли крайне редко ссылался на какие-то авторитеты, расписывая свою философию, — отвечал Грегг. — Но он не гнушался позаимствовать у кого-то приглянувшуюся мысль.

— Чарли когда-нибудь приводил прямые цитаты? — спросил я.

Да, отвечал он, из песен The Beatles и из Библии.

Мэнсон безошибочно цитировал целые тексты ливерпульской четверки, находя в них множество оттенков смысла и потаенных откровений.

Что же касается Библии, чаще всего он упоминал девятую главу Откровения. Впрочем, в обоих случаях цитаты были призваны поддержать его собственную точку зрения.

Философская мозаика начала понемногу складываться. У человека, которому я стремился вынести приговор, отсутствовали любые моральные ограничения. Подобные люди крайне опасны.

— Говорил ли он, что убить другого человека — плохое деяние?

— Напротив, он утверждал, что это хорошо.

— Какую роль в своей философии Мэнсон отводил смерти?

— В системе понятий Чарли смерть вообще отсутствовала. Смерть — только изменение. Душа не способна умереть…

Он говорил об этом постоянно, дух и материя, их взаимосвязь. Он верил, что все это — лишь в голове, что все субъективно. Смерть — это лишь страх, рожденный в голове у человека, и что этот страх можно оттуда изъять, и тогда его больше не будет, — объяснил Грегг.

И все же, когда в пустыне Джекобсон наступил как-то на тарантула, Мэнсон, вспылив, отчитал его. Он бранил окружающих за убийства гремучих змей, за срывание цветов, даже за то, что они походя мяли стебельки травы.

Убить человека можно, но причинить вред животному или растению — грех. При этом он повторял, что никакого зла не существует, что все происходящее правильно.

Философия Мэнсона изобиловала подобными противоречиями, которые, похоже, мало беспокоили его последователей. Мэнсон утверждал, что каждый человек должен быть независим, — но при этом вся «Семья» зависела от него одного. Он говорил, что не может никому советовать или приказывать, что все они «должны поступать так, как диктует любовь», но он также утверждал: «Я и есть ваша любовь», так что его желания автоматически становились их желаниями.

Я спросил Грегга об отношении Мэнсона к женщинам. Этот вопрос особенно интересовал меня из-за женской части подсудимых.

У женщин лишь две цели в жизни, говорил Чарли: служить мужчинам и рожать детей. Но он не разрешал девушкам из «Семьи» воспитывать собственное потомство, поскольку они передадут детям свои комплексы. Чарли верил: если удастся уничтожить барьеры, выстроенные родителями, школами, церквями, обществом, тогда он создаст «сильную белую расу». Как и Ницше (которого Мэнсон, по его словам, прочел), Чарли верил в расу «сверхчеловеков».

— По словам Чарли, — продолжал Грегг, — женщина может быть хороша лишь настолько, насколько хорош ее мужчина. Они лишь отражения своих мужчин, вплоть до собственных отцов. Женщина — образ собирательный, она аккумулирует в себе мужчин, с которыми когда-либо была близка.

— Тогда почему же в «Семье» столько женщин? — спросил я. На каждого мужчину их приходилось по меньшей мере пятеро.

— Лишь с помощью женщин Чарли мог привлекать мужчин на свою сторону. Мужчины представляли собой власть, силу. Женщины были нужны, чтобы заманивать их в «Семью».

Я спросил Грегга об устремлениях Мэнсона, о его целях.

— Чарли хотел добиться успеха, записывая пластинки, — ответил Грегг. — Не столько ради денег, сколько ради возможности донести свои слова, сделать их общим достоянием. Ему нужны были люди: чтобы они жили с ним, занимались с ним любовью. Так он хотел сделать белую расу по-настоящему свободной.

Что же чувствовал Мэнсон по отношению к чернокожим?

По словам Грегга, Чарли «считал, будто они как раса находятся на другом уровне, и белые занимают более высокую ступень». Вот почему Мэнсон столь яро осуждал секс между черными и белыми: «тем самым люди нарушают ход эволюции, смешивают разные нервные системы, менее развитые с более развитыми. Единственная задача чернокожих — служить белому человеку». Но черные слишком долго оставались в самом низу, говорил Чарли. Теперь настала их очередь перехватить бразды правления. В этом-то и заключался Helter Skelter, вся эта черно-белая революция.