Как и зачем общество выбирает себе героев

«Героем», если вынести за скобки значение «действующее лицо», называют:

• беспримерного храбреца (храбреца «вообще» — мореплавателя, полярника, космонавта);
• чрезвычайно отважного воина;
• человека, которым восхищаются из-за его достижений и благородных качеств;
• персонажа мифа или легенды, наделенного необыкновенными способностями и достигшего небывалых успехов.

Разумеется, эти четыре категории могут пересекаться, и тогда эффект только усиливается. В истории гвардии майора Филипова есть небывалая воинская отвага. Но не только и не столько она произвела такое впечатление на соотечественников: на его похороны в Воронеже пришло около 30 тысяч человек.

Наверняка гораздо сильнее людей, которые не были ни сослуживцами, ни родственниками погибшего летчика, тронули последние слова Филипова: «Это вам за пацанов!»

В нашей внутренней мифологии «нет уз святее товарищества»; мы знаем, что никто не защитит нас, кроме верного друга, — ну не на полицию же с государством, в самом деле, нам надеяться. И хотя посмертная награда «Герой России», присвоенная летчику, принадлежит как раз государству, можно быть уверенным, что историю майора Филипова не забудут совсем по другим причинам.

На противоположной стороне героического спектра находится Пита Тауфатофуа, переквалифицировавшийся из тхэквондиста в лыжника. Публику он покорил не спортивными достижениями (пренебрежимо малыми), а следованием олимпийскому принципу «Главное — не победа, а участие». Блестящий от масла торс, впрочем, тоже не мог не привлечь внимания, а кое-кого и вовсе привел в восторг: Пита вышел на церемонию открытия зимних Игр в Пхенчхане в национальном костюме, то есть полуголым. В минусовую температуру. Это, конечно, история совсем не о воинском подвиге, а об упорстве, смелости и немалой самоиронии (ну и тщеславии наверняка тоже, куда же без него).

Как пишут составители авторитетного словаря Oxford Classical Dictionary, посвященного античности, в истории героя должен быть парадокс или особенность, «изюминка».

***

В 1840 году шотландский мыслитель Томас Карлейль прочел шесть лекций о божествах и великих людях, от Одина у древних скандинавов до Вольтера и Наполеона у почти современных ему французов. Годом позже эти лекции были опубликованы в виде книги под названием «Герои, почитание героев и героическое в истории». Карлейль утверждал, что «общество основано на почитании героев», которое есть не что иное, как «трансцендентное удивление [не оторопь, но благоговение. — Ред.] перед великим человеком».

Работа Карлейля оказалась невероятно востребованной в XIX столетии. Красной нитью в ней проходит мысль, что великий человек есть двигатель общества и истории, однако идея сама по себе не нова: Гегель еще в 1806 году назвал Наполеона «мировой душой», но шотландский мыслитель, в отличие от немца, сумел заинтересовать этой концепцией не только философов, но и писателей. Благодаря Карлейлю полемика о великих людях повсеместно зазвучала в Европе и Америке и, в общем-то, не угасла по сей день. Когда в России уже сто с лишним лет старшеклассники пишут сочинения на тему «Роль личности в истории. По роману Л.Н. Толстого „Война и мир“», это есть не что иное, как отблеск всё еще не утратившего своей остроты (по крайней мере для учителей литературы) спора русского классика с Карлейлем.

Французам, пережившим наполеоновские войны, идеи Гегеля и Карлейля не казались такими уж привлекательными.

Интеллектуалы начала XIX века опасались авторитарного героя и выступали за героя коллективного, который воплощал бы народный дух, народную идею.

На картине Делакруа «Свобода, ведущая народ» (1830) изображены как раз безымянные персонажи, олицетворяющие свободолюбие парижан: уличный мальчик, студент, рабочий, буржуа.

У американцев был свой народный герой — Джордж Вашингтон, которого видели человеком, вынужденно взвалившим на свои плечи бремя власти. Генерал и первый президент воплотил в себе главное чаяние колонистов — свободу от метрополии.

В том же духе рассуждали идеологи Рисорджименто — движения за объединение Италии. Им был гораздо ближе романтический бунтарь, пророк, выразитель национальной идеи, а не мировая душа масштаба Александра Македонского или того же Бонапарта. На такую роль, как мы знаем, отлично подошел Джузеппе Гарибальди. Эти примеры показывают, каким представляли себе героя в XIX веке: отцом нации, ее рядовым защитником или выдающимся посланцем.

Когда Наполеон задумал увеличить популярность кладбища Пер-Лашез, которое парижане считали слишком удаленным, он велел хоронить там офицеров своих кампаний.

В 1809 году на Пер-Лашез появилось надгробие в неоклассическом стиле, возведенное по проекту архитектора Этьена Ипполита Годда. Он украсил памятник драгунскому офицеру по имени Антуан де Гийом Лагранж, погибшему в 1807 году в Польше, надписью «STA VIATOR HEROEM VIDE» («Остановись, путник. Ты видишь героя»), отсылающей к античным эпитафиям. До конца XIX века европейцы могли составить представление о том, как почитали героев в Древней Греции, по таким величественным образцам, как эпитафия Симонида спартанцам, павшим в Фермопилах:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,

Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли (пер. Г.А. Стратановского).

Разумеется, помнили и пассаж из речи Цицерона в защиту поэта Авла Лициния Архия:

«Сколь многочисленных повествователей о своих подвигах имел при себе, как говорит предание, великий Александр! И все же он, остановившись в Сигее перед могилой Ахилла, сказал: „О, счастливый юноша, ты, который нашел в лице Гомера глашатая свой доблести!“ И верно: если бы у Гомера не было его искусства, то та же могильная насыпь, которая покрыла тело Ахилла, погребла бы в себе также и его имя» (пер. В.О. Горенштейна).

До конца XIX века, впрочем, историков античности занимала в первую очередь как раз «парадная сторона» поклонения героям, причем героям большим, панэллинским — Гераклу, Ахиллу, — а потому и интересовались они в основном большими же святилищами и большой литературой.

Но в конце XIX века выдающийся швейцарский историк культуры Якоб Буркхардт написал важную работу под названием «О греческом культе героев», в которой обратил внимание на повсеместность культов, на их локальность и роль в жизни каждого отдельного города.

Греки почитали не только легендарных персонажей — например, Асклепия в Эпидавре, Пелопа в Олимпии или Эрехтея в Афинах, — но и основателей городов, таких как Визант или Фаланф, а также красавцев и спортсменов. Геродот сообщает, что на Сицилии чтили кротонца Филиппа:

«Он был олимпийским победителем и самым красивым из эллинов своего времени.

За его красоту эгестейцы воздали ему исключительные почести, как никому другому. На его могиле воздвигли храм и приносят ему жертвы» («История», кн. V:47, пер. Г.А. Стратановского).

Родом из Кротона был и знаменитый атлет Милон, память о котором сохранялась веками. То же произошло и с бегуном Эботом из Димы: спустя пять веков его статуе все еще приносили жертвы перед спортивными соревнованиями, а в случае победы ее украшали венками (Павсаний, «Описание Эллады», кн. VI, гл. 17).

Греческие герои занимали промежуточное положение между богами и людьми. Одни были ближе к небожителям, и почитали их, соответственно, с размахом (в эту славную когорту входил, например, Геракл). К другим относились примерно так же, как к уважаемым, но уже умершим родственникам, а потому и культы были поскромнее.

Но и большие, и малые герои служили общему делу — самоидентификации их поклонников. Те, кто чтут Геракла, хоть в Аттике, хоть в Малой Азии, — греки.

Почитатели красавца Филиппа — эгестейцы, а Милона — кротонцы. Греческие герои приносили славу своей родине, за что и заслуживали уважение и любовь.

Эта сторона культа героев вновь проявилась во второй половине XIX века. Тогда спорт, прежде прерогатива богатых людей, стал общедоступным и, более того, публичным и соревновательным: за победы давали призы, в том числе денежные. Он превратился в источник славы, которая, конечно, сама по себе опасна, а вот сочетание здорового духа и здорового тела современники считали благом.

Так викторианское общество придумало себе «мускулистого христианина» — верующего патриота, воспитанного в духе спортивной, рыцарской морали.

Где таких найти? В детских и молодежных командах! И вуаля, спортивные успехи школы и колледжа оказываются делом первостепенной важности для деревни, городка и т. д.

Христианско-спортивные ценности перекочевали вместе с бывшими школьниками и студентами в окопы Первой мировой войны. Англичане до сих пор не забыли «футбольную атаку»: в первый день битвы на Сомме, 1 июля 1916 года, капитан Уилфрид Невилл, ротный командир Королевского Восточно-Суррейского пехотного полка, повел в атаку своих подчиненных, выбросив из окопа футбольные мячи. Невилл считал, что его солдаты и младшие офицеры лучше справятся с боевой задачей, если будут думать не о шквальном огне немцев, а о любимой игре. Атака удалась, мячи уцелели, но потери были огромны. Погиб и сам капитан Невилл, не дожив двух недель до своего 22-го дня рождения.

Ценили англичане не только спортивные усилия и успехи, но и людей — своих солдат и офицеров на войне. После Первой мировой в каждой деревне, каждом городе появился памятник героям-фронтовикам. Их чтили поименно, даже тех, кто погиб, не успев вылезти из окопа. Да, они принесли славу своей малой родине — но куда важнее, что павшие на поле боя воины были ее частью в тяжелое время, а в XX веке это считалось условием героизма, и, конечно, не только в Англии.

С XVIII столетия почитание героев смешалось с интересом к известным личностям (во всем виновата пресса!), отчасти трансформировавшись в культ знаменитостей. Достижения, способности, харизма — всё это привлекает самую широкую аудиторию, и такие качества можно найти у актеров, музыкантов, спортсменов. Пару лет назад Кардиффский университет (Уэльс) провел забавное исследование: социологи спрашивали у школьников, кто является их самым любимым и нелюбимым героем. По умолчанию подразумевалось, что речь идет о знаменитых людях, и это само по себе показательно: значение слова меняется на глазах. Дети назвали 7000 имен, среди которых оказались и Адольф Гитлер, и Нельсон Мандела, и Джастин Бибер, и Дэвид Бекхэм. Лидерами опроса, что неудивительно, стали три певицы: Джесси Джей, Бейонсе и Тейлор Свифт.

Интересно, что половину антигероев, выбранных одними детьми, другие записали в героев. То есть отношение к тем или иным знаменитостям — это один из маркеров самоопределения, но не по географическому признаку, «как в старину», а по гендерному, расовому и т. д.

Ну и, конечно, необходимо хотя бы пару слов сказать о супергероях. Если бы школьник по имени Джерри Сигел не выбрал для персонажа своего комикса имя Супермен, то наверняка так называли бы всех тех, кого мы сейчас привычно именуем «супергероями». К прославленным деятелям древности и Нового времени они отношения почти не имеют. Эти вымышленные персонажи, скорее, продолжают ряд благородных разбойников, мстителей и защитников. Появившись в начале XX века и никуда с тех пор не девшись, они стали способом побега от непредсказуемой и пессимистической реальности в воображаемый мир, где физические и психические возможности сверхчеловека не только сравнимы по своей силе и качеству с оружием и технологиями, но иногда и превосходят их. Супергерои, в отличие от тех выдающихся представителей рода людского, чьи подвиги уже в прошлом, живут или в альтернативной реальности, или в будущем. Ими легче манипулировать, и они не требуют почитания.

К героям относились очень серьезно — может быть, серьезнее, чем где-либо еще, — в Советском Союзе: строительство нового государства требовало гигантских, практически невозможных усилий. Именно поэтому сначала — в 1927 году — появились Герои Труда, а в 1934-м — Герои Советского Союза (ими стали летчики, спасавшие челюскинцев: Ляпидевский, Каманин, Водопьянов и др.).

Конечно же, чрезмерная серьезность официального героизма не могла не породить самую ироническую реакцию. В романе Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» две из пяти загадок Сфинкса связаны с Героями Советского Союза. Одной из них мы и закончим:

«Знаменитый ударник Алексей Стаханов два раза в день ходил по малой нужде и один раз в два дня — по большой. Когда же с ним случался запой, он четыре раза в день ходил по малой нужде и ни разу — по большой. Подсчитай, сколько раз в год ударник Алексей Стаханов сходил по малой нужде и сколько по большой, если учесть, что у него триста двенадцать дней в году был запой».