«Я ложился спать усталым, а вставал еще более усталым, чем лег накануне». Как боролись с усталостью путешественники XVIII века

Социальный аспект усталости, переходя от томности истеричек к чрезмерной нагрузке рабочих, в XVIII веке становится более «открытым». Внимание проявляется как к почти приглаженным ощущениям богачей, так и к недавно обнаруженным чувствам обездоленных. В конце века этот аспект принимает достаточно резкие формы, что было связано с ритмом работы фабрик и с усилением контроля. Усталость, таким образом, становится результатом как чувствительности, так и суровых условий труда. В наиболее обеспеченных и просвещенных слоях общества в XVIII веке вместе с распространением индивидуализма, стремлением к автономии, новым взглядом на тело и иным восприятием времени появляется осознание того, что можно жить по-другому: по-иному ощущать организм, улучшить результаты работы, обновить горизонты возможного, повысить самооценку. Усталость теперь ожидаема, допустима, ее исследуют, с ее помощью делают открытия, изучают мир и самих себя. Меняются акценты: усталость теперь не «искупление», а «вызов».

Преодоление усталости в путешествиях

В большом количестве видов деятельности мы замечаем стремление к изменению и обогащению содержания. Среди прочих — путешествия. Отношение к ним априори было как к чему-то тяжелому и пугающему, и они не то чтобы перестают быть таковыми: как видим из писем, например, мадам Дюдеффан, «усталость путешественника» неизменно вызывала у нее страх, но впервые в истории появляется их «возрождающий» эффект, способный восстановить силы и вызвать интерес. Вот какое удивление сквозит в воспоминаниях Дидро о его долгом вояже в Россию в 1773 году:

Пешая прогулка в Булонский лес утомила бы меня сильнее, чем эти восемьсот лье в почтовой карете по ужасным дорогам. Движение очень полезно для меня, а сидячий образ жизни является основной причиной моих недомоганий. В Париже я ложился спать усталым, а вставал еще более усталым, чем лег накануне. Даже после сорока восьми часов дороги я не испытывал ничего подобного, а ведь нам приходилось много раз день и ночь быть в пути.

Центральный образ: качка и тряска вернули ожидаемую силу. Качка карет «берлин» вернула мышечным волокнам утраченный тонус, а в прежние времена подобные движения были причиной непобедимой слабости. Качка, ранее считавшаяся утомительной, потому что выгоняет жидкости (гуморы), теперь считается придающей сил, потому что укрепляет мышцы, стимулируя их потенциал. Здесь доминирует ощущение скрытой энергии, новой свободы, акцент делается на способности сопротивляться и противостоять. Более того, сама усталость, традиционно определяющаяся как «потеря», за исключением разве что очень ограниченного религиозного искупления, начинает приносить пользу, трансформируется. Вспомним противоречивое утверждение путешественников: «Я никогда не работаю лучше и не чувствую себя так хорошо, как во время долгих путешествий», или эпизод, в 1785 году расцененный лионским хирургом и будущим членом Конвента Жаном-Батистом Прессавеном как «образцовый»: история томной парижской «истерички», узнавшей, что ей срочно надо уладить какие-то наследственные дела в Бордо. В послании содержатся настоятельные требования ехать немедленно, и путешественнице пришлось арендовать первую попавшуюся карету, неудобную и с плохими рессорами. По прибытии ее ожидал сюрприз: усталость исчезла, а «сила» вернулась. Объяснение всегда одно и то же: наверное, путешествие вызывает усталость, но телу, которое подвергалось встряске, качке и толчкам, оно придает некую «твердость». Новизна приносит бодрость. Расслабленность и вялость оборачиваются силой. Чтобы прогнать томность, изобретаются спортивные снаряды, создающие раскачивания и сотрясения: «механическое кресло», «механический конь», «табурет для верховой езды» и прочие диковинки, о которых рассказывается в «Энциклопедии» и в издании «Affiches, annonces et avis divers» (Афиши, объявления и мнения), — эти качели, рычаги и шестеренки, умело управляемые проворными слугами, дают возможность пользователю продолжительное время совершать живительные движения, «не выходя из дома».

Рекорды скорости

Пределы возможного также исследуются по-другому: пространство и время становятся вызовом характеру, приветствуются инициативность и риск. Теперь не только уделяется внимание скорости передвижения между двумя пунктами, она не просто механически фиксируется, как фиксировалась в XVII веке скорость гонцов, но по поводу быстроты движения заключаются пари, она возбуждает, идет постоянный поиск оптимизации соотношения расстояния и времени. Надо сказать, что уверенность в способности совершить «невозможное», достичь «экстремального» в виде «результата» или оцениваемого «подвига» — дело индивидуальное. Во Франции подобное пари впервые было заключено в 1694 году, когда герцог Анри д’Эльбеф заявил, что «его экипаж доберется из Парижа до Версаля и обратно менее чем за два часа», — результат оказался на семь минут меньше; видимо, это было ответом на особое внимание ко времени. Подобные попытки совершались одна за другой, особенно во второй половине XVIII века, и даже приобрели до некоторой степени официальный характер, когда в ноябре 1754 года милорд Поскул вызвался преодолеть расстояние от Фонтенбло до Парижа менее чем за два часа. Это намерение породило королевское решение: конно-полицейской страже «было приказано удалить с дороги все препятствия, которые могли бы хоть малейшим образом помешать всаднику». Еще одно новшество: Поскул скакал галопом «с часами, прикрепленными к его левой руке, чтобы он в пути мог смотреть на них», регулировать скорость, превращать время в «наваждение». Он выиграл двенадцать минут.

Все это превратило испытание в событие, подробно описанное Луи-Себастьеном Мерсье и Дюфором де Шеверни: «об этом говорили в течение шести месяцев — до такой степени идея гонок начала подогревать умы».

Во время таких попыток усталость принимается во внимание. Когда маркиз Шарль-Ноэль дю Сайан 6 августа 1722 года поспорил, что «дважды преодолеет расстояние в тридцать шесть лье от ворот Сен-Дени до замка Шантийи менее чем за шесть часов», были продуманы и подготовлены участки пути и лошади на местах перепряжки, а «у одного торговца лимонадом» на финише даже была приготовлена кровать. Всадник сменил шестнадцать лошадей, пришел на двадцать пять минут раньше и отдохнул в течение полутора часов в условленном месте, что, с точки зрения свидетелей, было «очень мало». Эдмон-Жан-Франсуа Барбье указывает в своем дневнике на продемонстрированные таким образом качества: «это были состязания не лошадей, а людей»; те, кто хотел следовать за ним, «стали задыхаться». Это, безусловно, был первый опыт, в котором сопротивление усталости стало темой пари, а также официальным рекордом. Во второй половине XVII века примеры систематизируются. Герцог де Крой акцентирует внимание на состязаниях, возбуждающих дыхание, в частности на беге на коньках по замерзшим каналам: «Я узнал, что хорошие конькобежцы пробегают туда и обратно канал длиною восемьсот туаз за шесть минут». Он соотносит эту цифру с единицей времени: «что составляет шесть и одну треть лье в час». Некоторые результаты приводят его в восторг: «Во Фландрии скорость кареты-берлины составляла от пяти до шести лье в час, что необычайно». Впервые вычислялось расстояние, пройденное за единицу времени, и в этом заключалось абсолютное новшество. Это не что иное, как использование принципа неизменности. С «приблизительным миром» было решительно покончено: для преодоления какого-то расстояния устанавливалось стандартизованное время, оно больше не было относительным. При обсуждении скорости больше не принимались во внимание почти анекдотические препоны, возникающие на дороге, использовались абстрактные величины — пространство и время. Отныне скорости можно сравнивать. Выносливость — тоже.

Вызов, бросаемый первооткрывателями

В эпоху Просвещения появляется новый способ добровольного противостояния изнурению и боли: странствия, отличающиеся от ранее упоминавшихся, — большие морские путешествия и связанные с ними риски и опасности. Бури, ураганы и сопровождающие их трудности теперь преодолеваются не для того, чтобы искупить какой-то грех или получить прощение, как было на опасном пути в Святую землю, путешествия совершаются не ради господства на покоренных землях и не ради торговли, как было на протяжении долгого времени; цель теперь более прозаическая и более современная: лучше узнать мир, исследовать неизвестное, пробраться в незнакомые регионы. Бросить вызов судьбе, чтобы развиваться, рискнуть, чтобы самоутвердиться. Мы видим, что цель больших приключений изменилась: теперь пускаются в опасные путешествия, чтобы получить больше информации, испытывают трудности, чтобы жизнь стала лучше. Отныне тяготы путешественников представляются более благородными и заслуживающими большего уважения:

В век Просвещения все изменилось. Исключительные усилия энциклопедистов по систематизации естественно-научных знаний — о природе, о Земле, о материи — внесли в путешествия систему.

Целью второго путешествия Джеймса Кука в 1772–1775 годах были «географические открытия в Южном полушарии». Экспедиция Бугенвиля, в 1766–1769 годах совершавшая кругосветное путешествие, остановилась на островах Океании, а целью экспедиции Лаперуза, состоявшейся в 1785–1788 годах, было комплексное исследование Тихого океана и «решение научных проблем, поднятых недавними знаменитыми плаваниями». Суть этих бесстрашных путешествий — «знание». Благодаря согласованным усилиям это знание облагораживается, а описываемое изнеможение нарастает. Лучший пример этого приводит Ив-Жозеф де Кергелен де Тремарек, рассказывая о трудностях, возникших, когда они наткнулись на рифы во время долгого плавания в северных морях в 1768–1769 годах:

Трудности, с которыми я столкнулся во время плавания, когда пришлось бороться с течениями и непрекращающимися бурями, лавировать во льдах, где постоянные колебания стрелки компаса, так сказать, лишали уверенности в правильности пути, одним словом, препятствия, которые мне надо было преодолеть, позволяют надеяться, что этот дневник, который меня заставили опубликовать, будет кому-то полезен.

Во второй половине XVIII века постоянно подчеркивается важность «смелого и опасного дела», предпринятого с единственной целью: «познакомиться с морями, которых никто никогда не пересекал». Андерс Спарманн, иногда сопровождавший Кука в его экспедициях, но в основном путешествовавший в одиночку, в нескольких словах резюмирует двойную ценность приобретенного знания и добровольных испытаний: «Не благодаря деньгам я собрал коллекции и расширил сферу своих познаний. Я рисковал жизнью и, как говорится, заплатил за них потом и кровью».

Вызов горам

Наконец, надо сказать еще об одном совершенно новом изнурительном испытании: в век Просвещения началось триумфальное покорение горных вершин. Усталость, которую оно вызывало, была совершенно особой, и пренебрежение ею дает возможность по достоинству оценить путь, который приходилось пройти. В этой области также произошел переворот. Снега, горные вершины, отвесные скалы, перевалы, покорение которых, как считалось, было бесполезным и неоправданным риском, мобилизуют внимание, волю к знанию, чувство прекрасного, личную «браваду». В особенности же они вызывают к жизни стремление прикоснуться к таким местам, пройти через них, противостоять связанной с ними опасности, — это желание сродни интимным победам «в обеспеченных слоях общества», представители которых имеют время и возможность путешествовать. Горные овраги и ледники меняют вид, и взгляд на них тоже переживает метаморфозы. Вот что писал в 1741 году английский джентльмен Уильям Виндхэм, начавший исследование ледников, несмотря на множество предостережений и даже осуждений: «Любознательность победила, заставив нас поверить в собственные силы и смелость».

А вот что в 1784 году, перед восхождением на Монблан сказал Теодор Буррит: «Удивительно, что раньше никто не попытался этого сделать».

Подобный опыт символизирует появление новой культуры: осознается важность персонального решения, внимание к сигналам, подаваемым чувствами, важность контакта с вещами, с миром, неверие в оккультные силы и скрытую угрозу. Также появляется новая культура цифр: Орас-Бенедикт де Соссюр, один из первых покорителей Монблана, отмечал, что в Альпах и Юрских горах час пути равносилен вертикальному подъему на четыреста метров. Усталость сразу же становится составной частью подобных подсчетов, неизбежным условием предполагаемого успеха предприятия: «Наконец, после четырех с тремя четвертями часа мучительного подъема мы оказались на вершине горы, откуда можно было наслаждаться самым необыкновенным зрелищем». Усталость теперь — «награда», а не выкуп, ощущаемое наслаждение и мирское удовольствие: «Я не верил собственным глазам. Мне казалось, что это сон». Так что даже изнеможение может обернуться блаженством: «любовь к сильнейшей усталости» — достаточно оригинальная ситуация. Нет сомнений в том, что поиск удовольствия в усилиях, превращение его в объект изучения — это фундаментальная позиция.

Читайте также

Скука, усталость и вредные привычки: признаки эмоционального выгорания, которые легко пропустить

Соссюр приводит подробности, подкрепляя их цифрами: «Эти крепкие мужчины, которым нипочем только что совершенный нами семи или восьмичасовой переход, с трудом могли пять-шесть раз копнуть снег лопатой и были не в состоянии продолжать». Кислород еще неизвестен, поэтому объяснение ограничивается «нехваткой воздуха», его разреженностью, сосредоточиваясь на затрудненном дыхании: «Понятно, что следовало восполнять недостаточную плотность воздуха более частыми вдохами», вплоть до попытки и под это подвести цифровую базу: «Я мог сделать лишь пятнадцать-шестнадцать шагов и потом должен был отдышаться». Таким образом изучался совсем новый вид утомления, сопровождавший совсем новый вид деятельности, прежде считавшейся «бессмысленной». Это была более объективная оценка, если не сказать более достоверная, того, что в течение долгого времени считалось угрозой, а теперь отвергалось.

Человек меняет свое положение в пространстве, тяжелое противостояние которому становится частью его самоутверждения.