От разорванных корсетов — к отрубленным головам: как женщины-писательницы создали жанр исторического романа

Французская писательница, центральная фигура прециозной литературы и противница брака Мадлен де Скюдери известна широкой публике по карикатурным портретам, составленным авторами-мужчинами. Первым был ее современник, великий комедиограф Мольер. Он описал де Скюдери и ее подругу, хозяйку известного парижского салона Катрин де Рамбуйе, в безумно злой сатире «Смешные жеманницы», которую современные феминистки могли бы назвать образцовым сексизмом. Две вздорные барышни, Мадлон и Като (Мадлен и Катрин), не хотят замуж, а хотят получить образование, «ученье о морали, число, политику — всё углубить до дна». Они хотят вести с мужчинами интеллектуальные разговоры и в целом интересуются вещами выше пояса. Всё это в XVII веке кажется смешным и абсурдным.

«Две дуры», — подхватывает Михаил Булгаков из первой половины XX века, ничуть не потеплевшего к феминизму. В историческом романе «Жизнь господина де Мольера» Булгаков высмеивает де Скюдери как «некую даму», которая в «зрелом возрасте» (34 года) взяла и сочинила роман — вероятно, вместо того, чтобы нянчить внуков. Роман де Скюдери писатель называет «галантным, фальшивым и напыщенным в высшей степени».

Не упоминая названия, Булгаков имеет в виду роман «Артамен, или Великий Кир». В нем под видом персонажей античности де Скюдери вывела современных ей парижан.

Это были в основном участники Фронды, в которой де Скюдери и ее подруги принимали активное участие. Главный герой, персидский царь Кир, — это лидер Фронды, принц Конде.

Феминистский ревизионизм пересмотрел фигуру де Скюдери, веками считавшуюся мольеровской «смешной жеманницей». О достоинствах романа можно спорить, но он стал поворотной точкой для развития прозы — исторической и не только. Де Скюдери интересны не столько приключения и подвиги персонажей, как было в рыцарских романах, сколько ее главный герой — мужчина, выведенный женщиной, считавшей современный ей брак «рабством». От Страны Нежности и Галантности, придуманной Скюдери, тянется ниточка в наш относительно гуманный век. Ей неважно, сколько Кир (Конде) убил врагов, важно, что он — благородный человек. Кроме того, де Скюдери впервые создала «романтическую вселенную», выдуманный мир возвышенных чувств, который сегодня знаком нам по жанру «любовного фэнтези».

Мари-Мадлен де Лафайет не пришлось дожидаться культурного ревизионизма, чтобы получить признание. Ее роман «Принцесса Клевская» считается новаторским в историческом жанре, а также первым психологическим романом в мире. Писательница близко общалась с де Скюдери, и без ее эскизных психологических набросков, возможно, не появилась бы более глубокая проза де Лафайет.

Из своего забронзовевшего в солнечном королевском абсолютизме XVII века де Лафайет оглядывается на столетие назад, когда Францию раздирали кровавые религиозные войны. Писательница обходится без политической критики, используя декорации двора короля Генриха II, чтобы описать «любовный треугольник» с участием исторических лиц. Главной героини, принцессы Клевской, в реальности не существовало — так появился первый любовно-исторический роман, который сегодня мы называем bodice-ripper. Это костюмные любовные романы с эротическими обертонами, в которых героиня подвергается соблазну: не устоишь перед искушением — и с тебя слетит корсет.

Современников шокировало, что в романе не было обычной для барочной литературы «морали». Принцесса замужем за одним, а любит другого, сообщает об этом мужу и не спешит пронзить корсет кинжалом, уйти в монастырь, покаяться и т. п. Уж не пытаетесь ли вы сказать, мадам, что у женщины есть право на развод? И где традиционный счастливый конец?

Еще одним новаторством де Лафайетт стал лаконизм. Если «Кир» де Скюдери занимает 10 томов (один из самых длинных романов в мире!), то «Принцесса Клевская» — это привычный нам роман среднего объема.

Открытия де Лафайетт закрепились в литературе, когда в 1683 году был издан трактат «Мнение по поводу писем и истории». Его автор дю Плезир (личность этого господина осталась неизвестной) не упоминает «Принцессу Клевскую», вызвавшую в обществе скандал, но определенно опирается на нее. В трактате перечисляются качества исторического романа. Персонажи не должны быть слишком нравственными. Разговоры должны быть повседневными. Стилевую избыточность барокко — исключить, слишком невероятных событий — избегать.

Прошли столетия. Исторический роман стал очень популярным, но почти всегда, даже в лучших образцах, оставался развлекательным, а иногда даже близким к паралитературе. Дерзкие авантюры мушкетеров Дюма, средневековая романтика Вальтера Скотта, пиратские приключения Рафаэля Сабатини — их все любили и все читали, но никто бы не стал называть «большой» прозой.

Тем не менее мы не можем игнорировать выдающиеся романы авторов-мужчин, которые использовали исторический сеттинг для личного философствования, как Дмитрий Мережковский в «Воскресших богах Леонардо да Винчи», или для исследования насилия и войн, как Генрих Манн в дилогии о короле Генрихе Наваррском (написанной незадолго до Второй мировой войны). Исполненные глубокого трагизма исторические романы Лиона Фейхтвангера — гимн посрамленного гуманизма, в котором предчувствуются надвигающийся кошмар холокоста и глобальные катастрофы.

Быть может, на фоне этих больших авторов работы полячки Станиславы Пшебышевской когда-то казались не такими значительными. Но уже после ее ранней смерти стало ясно, что Пшебышевская, которую Хилари Мантел называла «женщиной, умершей от Робеспьера», представила новый подход к истории.

История человечества — это трагедия сама по себе, нескончаемое упражнение в садизме и вивисекции.

Пшебышевская написала всего три пьесы, объединенные в «революционную трилогию»: утраченную одноактную пьесу «Девяносто третий», неоконченную из-за смерти трагедию «Термидор» и «Дело Дантона». Вольно или невольно, в силу гения или своей одинокой, нищей, болезненной жизни, несостоявшаяся польская революционерка Пшебышевская, обколотая морфием и помешанная на Французской революции, поймала какой-то вайб — так страстно и точно до нее не писал никто. Польский классик Анджей Вайда запечатлел это «что-то» в экранизации «Дантона» с именитым французским крепышом Жераром Депардье. Это фильм о поступи истории. О том, что мы всегда живем в чем-то невыносимом. И что оно никогда не кончится.

Въезд Дантона в Париж в самом начале киноадаптации. Затянутая черным крепом гильотина возвышается над миром. Над Парижем возносится ледяная бритва улыбки Робеспьера:

«Они хотят усилить террор… Они хотят вызвать катастрофу. Да, революция принимает трагический оборот. Она больше не выгодна этим господам. Вот они и хотят ее прервать — во что бы то ни стало. Что значит благо государства, когда дело касается удобства его правителей?!»

Летят головы, летят головы. Пройдут годы, и Мантел напишет, как полетят головы при Кромвеле, а потом покатится голова самого Кромвеля. Но Пшебышевская поняла раньше всех — головы никогда не переставали и не перестанут лететь. Эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки.

Первая женщина, ставшая членом Французской академии за двести лет ее существования, писательница Маргерит Юрсенар не обжигалась пламенем революции. Может показаться, что она отворачивалась от мировых пожаров и модных течений. Поддерживая борьбу за равноправие, но недостаточно радикальная для феминизма, она много писала о любви (кто вообще из «серьезных» авторов писал о любви после двух мировых войн?). Правда, далеко не всегда о любви гетеронормативной (сама писательница была квир-персоной).

Ее романы о римском императоре «Воспоминания Адриана» и «Философский камень» об алхимике в XVI веке создали новую традицию в исторической прозе. Повествование стало «грязным», лишившись сказочного, романтического, приключенческого ореола. История — это кровь и пот, кишки и члены. Впервые в историческом романе слышен вопрос: как человеку не отвести от кошмара реальности глаза?

Юрсенар изобретает нового исторического персонажа: наблюдателя, который взирает на события почти отстраненно. Он пытается понять современников, не осуждая их. У него нет на это времени — он занят своим делом.

Европу трясет в родовых муках религиозных войн, а списанный с гениев Ренессанса алхимик Зенон занят поисками в собственной душе. Черная алхимическая стадия, нигредо, олицетворяет юнгианскую индивидуацию. Может, это не совсем подходящее занятие, когда все вокруг гибнут мучительной смертью, но какие еще занятия можно предложить?

Томас Кромвель из трилогии Хилари Мантел — уродец своего времени. Министр-реформатор короля-женоубийцы Генриха VIII, за 2000 страниц трех томов он вылезает из грязи (сын кузнеца) в князи, обрастает пузом, превращает Англию в суверенное государство, независимое от Римской курии, фабрикует дела, берет на себя обязанности королевского палача, но не вызывает у нас отвращения.

Почему?

Не потому, что он — отец английской Реформации, каким его показывает Мантел, любящая протестантов и не любящая католиков, как Генрих Манн в свое время. Что нам английская Реформация? Что нам Кромвель как историческая фигура?

В этом и дело. Мантел описывает не историческую личность, а нас с вами, наблюдающих за тем, как летят головы. Кромвель действует без гнева и пристрастия, никого не любит, никого не ненавидит, ни на что не надеется.

«Он лорд Кромвель, которого ничем не удивишь», — говорит дочь казненного философа Томаса Мора.

Кромвель спасается от своего ужасного времени в бесстрастии, рассуждениях и иронии. На смерть, как на солнце, нельзя смотреть в упор, учили нас с детства. Можно, учит нас Кромвель. И нужно, иначе ты пропустишь все политические и исторические события. Для этого не нужно быть философом, как Зенон у Юрсенар, или политическим деятелем, как Дантон у Пшебышевской. Для этого достаточно жить сегодняшним днем и, по возможности, не паниковать. Все там будем.

В этом ужас, правота и своеобразное утешение романов Мантел, написавшей свою гигантскую трилогию в глагольной форме настоящего времени. Казнь — сегодня, но и ты живешь — сегодня. Завтра не существует.

Это замечательно передано в сериале «Волчий зал», где Марк Райленс в роли Кромвеля выглядит так, как будто умер, стал призраком и наблюдает за современниками из другого плана реальности. Он ушел от мира еще дальше Зенона — серьезное достижение для деятельного человека.

Можно посмотреть на Кромвеля как на политического игрока и гениального интригана, аналог кардинала Ришелье у Дюма или какого-нибудь Мизинца в «Игре престолов». Но это упрощение видения Мантел. Главное в ее масштабной истории — не относительно бескровно прописанный тюдоровский кошмар, внутри которого Кромвель процветает, пока ему не отрубят голову. Главное — не история, а человек. Слышен ли звук падающего дерева в лесу, если рядом нет никого из людей?

В романах Мантел нет ответа на эту философскую загадку. Но, читая их, мы словно стоим за плечом не самого приятного человека Кромвеля, наблюдая за не самыми приятными политическими событиями XVI века. И более близкого соприкосновения с реальностью в XXI веке пока не было. Кроме того, что у нас сейчас за окном.