Детские страшилки как психотерапия и объяснение сталинских репрессий

— Ученые относят страшилки к детскому фольклору. Что науке известно о том, как они создаются, пополняются, видоизменяются?

— Существует несколько видов страшилок. Есть так называемые пионерские, или классические, страшные истории. Это знакомые многим курьезные приключения гробов на колесиках, желтых штор и черных утюгов. О них известно с середины 60-х годов XX века, и их придумывали и рассказывали городские дети. А есть масса других страшных историй о привидениях, ведьмах, оборотнях и чертях, истоки которых мы находим в традиционном сельском фольклоре. Дети о них узнавали чаще всего благодаря массовой культуре, которая подхватила традиционные образы и начала их тиражировать.

Мы ничего не знаем о том, что было в детских страшилках до 1960-х годов. На эти истории просто не обращали внимания. Наука того времени не видела пользы в изучении детской среды и бытовавшего в ней фольклора.

Изучали только игры, сказки, песни, большая часть которых спустились к детям из взрослой среды. Проследить, как видоизменялся детский фольклор, можно только по косвенным источникам: литературные мемуары, воспоминания пожилых людей, чье детство приходилось на 40-е, 50-е годы, газеты и журналы того времени, в самом крайнем случае — художественная литература. Но этого все равно недостаточно, чтобы обнаружить истоки страшилок.

— Детский фольклор — это интимная среда детей? В этот мир не пускают взрослых?

— Если мы говорим о «пионерских» страшилках, то, повторюсь, их принято считать явлением закрытого сообщества городских детей. Почему так? Считается, что до тех пор, пока ребенок находился в деревне, он существовал в рамках взрослой традиции, и взрослые влияли на детский репертуар. Все изменилось, когда дети стали жить в городе.

До революции появляются кадетские корпуса, институты благородных девиц, в советское время — пионерские лагеря, детские дома. То есть места, в которых дети большую часть времени оставались наедине друг с другом. Такая замкнутая среда стала чрезвычайно плодотворной почвой для мифотворчества.

Вообще, вопрос «почему так происходит» волнует исследователей до сих пор, иногда появляются очень оригинальные объяснения.

— Например?

— Взять хотя бы советского писателя Эдуарда Успенского. Он не исследователь, но во многом именно благодаря его повести «Красная рука, черная простыня, зеленые пальцы», которую он написал по мотивам детского страшного фольклора, «классические» страшные истории стали известны широкой аудитории. Все мы помним детские истории о черном автобусе/машине с отсутствующими номерами, в которую заходили люди и больше никогда не возвращались (в транспорте их съедают / разрывают на части / выпивают из них всю кровь / душат и прочее).

Успенский связал появление детских страшилок с политическим режимом того времени, со сталинскими репрессиями: детям нужно было объяснить, куда пропадают соседи по лестничной клетке, куда их увозит «автобус с черными шторками».

Гипотеза привлекательна и звучит вполне правдоподобно, однако у нас пока не хватает материала, чтобы утверждать, что все было именно так.

— Получается, страшилки, подобно архаичным мифам, возникают, чтобы человек преодолел психическое и интеллектуальное противоречие, которое он наблюдает в мире? Их можно считать своеобразной инициацией в мир взрослых?

— Человек — единственное существо на планете, которое хочет бояться специально. Производители массовых развлечений уже давно научились эксплуатировать это с помощью мультфильмов, игр и игрушек. Взять хотя бы страшных кукол-мертвецов Monster High с синей кожей, отсутствующими зрачками и прочими жуткими отклонениями, предназначенных, согласно разработчикам, детям от 8–13 лет. Но помимо этого, дети (впрочем, как и взрослые) сами умеют удовлетворять себя в страшном. Собственно, так и возник «страшный» фольклор — страшилки, ритуалы вызывания духов, практики посещения пугающих мест.

Вопрос в том, почему эмоция, которая исполняла роль защитного механизма и помогала нашим предкам спасаться от разного рода угроз, вдруг стала выполнять функции совершенно противоположные. Среди исследователей этот вопрос до сих пор остается одним из самых актуальных.

Известный американский фольклорист Алан Дандес утверждал, что фольклор обеспечивает социально одобренную отдушину, с его помощью можно говорить на запретные темы, транслировать свои тревоги и страхи. Так человек справляется со стрессом и сильными эмоциями.

Но важен еще вот какой момент. Как бы ни было страшно, осознание, что события происходят в безопасной обстановке рядом с друзьями и знакомыми, дает уверенность в том, что в любой момент можно «выйти из игры». Как говорила одна девочка: «С одной стороны, действительно страшно, а с другой — это же все понарошку, не взаправду, да и кругом все свои, и за руку тебя хватает не кошмарный вампир, а соседка Маша».

— Во многих таких историях добро побеждает зло. Страшные истории могут травмировать ребенка? Где грань между поучительным и разрушительным?

— Долгое время ученых тревожило то, как страшилки влияют на детскую психику. Однако время шло, отношение к этому феномену менялось. То, что раньше вызывало недоумение, считалось жестоким и «кощунственным по отношению к миру взрослых», теперь поощряется педагогами и психологами.

Подтверждено, что страшилки выполняют терапевтическую функцию. Современные исследователи советуют поощрять детский интерес к ним и даже включать их в учебники.

Ребенок преодолевает чувство страха и так становится психологически и эмоционально более устойчивым. И даже если на самом деле страшно не тебе, а персонажу истории, все равно удается впитать то, что тот же Успенский назвал «витамином страха».

— Если истории страшилок достаточно примитивны, сюжеты часто можно предсказать, то за счет чего создается эта гнетущая атмосфера? Язык, ритм?

— Меня всегда удивляло, что эмоциональное отношение к тексту относительно. Одна и та же история в разное время и в разных ситуациях может восприниматься как страшная и как банальная. Действительно, многое зависит от исполнения: смены тембра голоса, зловещей интонации, нагнетания за счет многократного повторения отдельных частей истории, но еще важна и обстановка.

Когда ребенок остается один дома или оказывается в чужом на пижамной вечеринке, в лагерной комнате после отбоя, его чувствительность к восприятию окружающего мира повышается. Он становится более чувствителен к звукам, запахам, тактильным и визуальным стимулам.

Почему скрипит крыша? Потому что убийца пытается незаметно проскользнуть в помещение, призрак совершает свой ночной обход или все-таки безобидный зверек ищет упавшие на крышу орешки? Все эти вопросы будоражат воображение ребенка. Что и говорить, что в таком состоянии любая страшная история, даже самая безобидная, но все же обыгрывающая тему смерти, может спровоцировать эмоциональную реакцию.

Иными словами, мы имеем дело с переключением режимов восприятия. Для такого переключения даже не обязательно покидать собственный дом. Все мы помним, как знакомая нам комната в детстве изменялась по ночам — становилась угрожающей. Стоило родителям закрыть за собой дверь, как привычные вещи будто раскрывали свою подлинную сущность. Вот так и со страшными историями. У ребенка есть репертуар — набор текстов, которые он со спокойной душой расскажет мне, когда я о том попрошу, и не испытает при этом никаких ярких эмоций, но, будучи рассказанной ночью, в сыром сарае, освещенном лишь одним тусклым фонариком, история заиграет другими красками.

— Во времена Тургенева, когда он «Бежин луг» писал, сам бог велел детям-пастушкам сидеть у костра и рассказывать друг другу страшные истории. С советским лагерным детством тоже понятно. Сегодня же, по логике, с детским фольклором должно быть туговато — именно из-за отсутствия мест, где они собираются вместе физически ночью и без взрослых. Страшилки отмерли или все же мутировали, можно ли встретить страшные истории про покемонов в черных чатах?

— Да, действительно, существует мнение, что в XXI веке детский страшный фольклор переживает не лучшие времена. Исследователи видят несколько причин. Во-первых, у детей появилось множество других источников, которые удовлетворяют их потребность в страшном. Советские дети жили в вакууме — существовал тотальный запрет на все мистическое и негативное, и отчасти из-за этого им приходилось пугать друг друга. Во-вторых, сейчас в массовой культуре эксплуатируются темы, связанные со страхом. А ребенка перестанет интересовать то, что из сферы «сакрально-детского» переходит в сферу массового потребления, то есть перестает быть таинственным и доступным только избранным.

Но нельзя сказать, что старые истории изживают себя, а на их место не приходит ничего нового. Современный детский страшный фольклор — большой плавильный котел, в котором перерабатывается огромный массив информации, поступающей в основном из интернета. Структура страшилок остается прежней, меняется только наполнение: теперь детей на улицах крадут не волки, а маньяки, родители запрещают детям покупать не черные пластинки, а компьютерные игры-призраки, наконец, в темном лесу ребенка подстерегает не вампир-покойник, а персонаж интернетлора — Слендермен.