Кто такие больничные клоуны и как их шутовство на грани шаманизма и безумия помогает тем, кто попал в беду

— Клоун — это ведь страшно, разве нет?

— Определенно. Мне кажется, частично этот страх связан с трикстерской природой клоуна. Его корни восходят к шаманизму, из которого, в общем-то, берет начало вся перформативная культура. Доказывается это тем, что и сейчас антропологи наблюдают у коренных племен шаманские практики, один в один похожие на современные клоунские истории, особенно на больнично-клоунские.

Например, у некоторых народов есть так называемые смеховые ритуалы. Когда человек заболевает, вокруг него собирается всё племя и хохочет до упаду. Или вот наш выдающийся фольклорист Софья Залмановна Агранович в своих лекциях рассказывала о замечательном обычае: когда у эскимосов рожает женщина, к ней, помимо повитухи, зовут особого «родильного» клоуна, тоже женщину.

У нее есть специальный реквизит — штаны, к которым сзади пришита рыба. В кульминационный момент она поворачивается к роженице, поднимает свою шубейку, показывает рыбку, торчащую из ее задницы, и начинает танцевать.

Вот такой простой шуточкой помогает женщине расслабиться и родить здорового малыша.

Мне самой очень нравится сопровождать рождения. Иногда подруги просят побыть с ними в этот ответственный момент. Все, кто приглашал, говорят, что отлично прошло — весь процесс просмеялись.

— И ты тоже приходишь с рыбой?

— Нет, мне костюм и рыба не нужны, я из устной традиции. Стебусь без остановки.

Но, возвращаясь к вопросу, да, бывает, дети нас боятся, особенно сначала. Причем клоунов-мальчиков обычно боятся больше, чем девочек. Сам представь: вот тебе три года, ты болеешь, лежишь в больнице, где тебе постоянно что-то колят, и вдруг еще появляется буйный дядька с бородой, в яркой одежде, с красной шишкой посреди лица, а родители пихают тебя с ним общаться — да кому угодно станет страшно!

Поэтому мы никогда не лезем, не настаиваем. Если нужно, то садимся на корточки и снижаем громкость до минимума. На время установления контакта можем даже нос снять. Так, постепенно, если не с первой, то со второй-третьей встречи ребенок привыкает и может принять клоунов со всеми их атрибутами.

Мы, будучи наследниками шутовской традиции, даем выйти напряжению, которое по-другому выйти не может. Дети в больницах зажаты еще сильнее обычных детей, которых прессует садик или школа. Они редко выходят из отделения, у них жесткий график, постоянное наблюдение, уколы, операции, родители переживают — всё это давит покруче какого-нибудь кризиса среднего возраста.

Человек без искусства, без развлечения, без радости просто умирает. И наоборот, если даже в тяжелейших условиях может веселиться — жизнь становится выносимой, приобретает смысл.

Карнавальная культура расцветает среди полного ******* [упадка].

— Как в Латинской Америке?

— Да! На той же Кубе народ живет объективно хреново, но при этом повсеместно танцует сальсу и улыбается. А в России бухают на очень сложных щах — и выливается это в самоубийства и психические расстройства. Так что наша миссия распространения клоунады имеет стратегическую важность.

— Давай вернемся к больнице. Вот шаманы и племена, а вот современная больничная палата. И там, и там — клоуны. Как случился этот скачок, как сформировалась современная больничная клоунада?

— Существует два основных течения: волонтеры и профессионалы. Волонтеры считаются последователями Патча Адамса, по чьей истории снят фильм «Целитель Адамс». Вот уже 30 лет он приезжает в Россию каждый ноябрь, и при желании его можно увидеть вживую.

Патч исповедует классический американский юмор, тупой, как рестлинг, но одновременно он один из самых бережных и нежных клоунов, которых я знаю. Старейшие профессиональные организации больничных клоунов тоже ведут свою историю с конца 80-х. Началось всё в Штатах и Канаде, и почти сразу к ним присоединились Нидерланды и Франция — вот уж где многовековая клоунская традиция подняла туалетный юмор на уровень высокого искусства.

Думаю, не совру, сказав, что исторически между лагерями волонтеров и профессионалов чувствуется напряжение. Существование одних как бы обесценивает старания других.

Работа волонтеров воспринимается как некачественная самодеятельность, но на их фоне профессионалы в глазах некоторых выглядят продажными тварями, делающими благое дело за деньги.

Лично я выступаю за профессиональную школу, потому что суть больничной клоунады — в регулярных выходах, в выстраивании долгосрочных отношений с детьми и врачами.

От волонтеров, когда спадает первый энтузиазм, практически невозможно требовать регулярности, а трудовые обязательства худо-бедно дисциплинируют.

Больничная клоунада работает только на долгой дистанции. Разовые клоунские акции ничем не плохи, это просто другой жанр. Представления с участием обычных профессиональных клоунов, показанные в стенах больницы, не являются больничной клоунадой, так же как волонтеры, раз в год надевающие красный нос, чтобы «поделиться теплом сердец», а в другой раз приносящие с собой карандаши и бумагу, или гитару, или настолки, не становятся от этого ни больничными клоунами, ни арт-терапевтами, ни игро-терапевтами. Но если человек втягивается, выходит в одну и ту же больницу не реже раза в неделю, растет творчески и уже не первый год в деле — для меня это профессионал, даже если ему за это не платят.

— Я слышал, что у больничных клоунов есть правило — работать в паре.

— Да, такова мировая практика. Есть люди, которые могут работать одни, но это очень трудно. Лучше — вдвоем и не более двух раз в неделю. Это правило появилось не просто так. Как и правило использования клоунского имени, которое не должно совпадать с настоящим.

Имя предохраняет от стресса и выгорания. Там я — Джанка, здесь — Дарья. Нос и клоунское имя — это маска, защита, которая работает. Может показаться мистикой, но это действительно так.

Больничная клоунада — всегда импровизация. У нас нет выступлений, но есть выходы — это важное уточнение. Во время выходов мы ничего не представляем и не показываем, но играем с ситуацией, которая перед нами, взаимодействуем с происходящим из клоунского образа.

Главное, что дает работа в паре — возможность опереться друг на друга. Если импровизация провисает, не пошла игра или ребенок не отзывается, клоуны могут начать играть друг с другом, пустить в ход заготовки, многократно срабатывавшие прежде. Или когда во время выхода происходит что-то травмирующее клоунов, это можно обсудить с партнером, поддержать друг друга. И вот еще момент: если сам клоун делает что-то не так, теряет берега, кто даст ему обратную связь и вернет в адекватность лучше партнера?

Клоунский тандем существует по тем же принципам, что любые отношения. От здоровых отношений хорошо и обоим партнерам, и делу. Если баланс нарушается, появляются затаенные конфликты, сразу падает качество работы. В жизни ведь всё то же: когда общаешься с токсичной парой, это чувствуется, даже если они изо всех сил держат лицо. Такое уж тем более не надо таскать в детские больницы.

— Насколько принципиален при формировании пары гендерный вопрос?

— Абсолютно не принципиален.

Пары «мальчик—мальчик» работают прекрасно, пары «мальчик—девочка» тоже. Первые чаще используют бадди-конфликты, вторые — весь спектр гендерных: брат—сестра, муж—жена, папа—дочка, начальник—секретарша. Самая распространенная пара — «девочка—девочка», просто в силу того, что девочек в больничной клоунаде больше.

Пол не важен, главное, чтобы был коннект на уровне энергетики и возможность подыгрывать.

— Как выглядит идеальный кандидат в больничные клоуны?

— Идеальный больничный клоун — уличный актер. Он умеет главное — импровизировать в любых условиях и с любой аудиторией. На улице быстро учишься чувствовать людей, после такого освоить больничную специфику — плевое дело. А вот профессиональным актерам и аниматорам приходится мучительно переучиваться, переключаться с вещания в зал на камерное взаимодействие, с тщательной отрепетированных ролей и программ — на тотальную импровизацию. Получается не у всех.

В разговоре с кандидатом я прежде всего смотрю на энергетику — искрит ли, булькает, пузырится? Гуд от него вайбз или так, еле тепленькие? И только потом обращаю внимание на опыт и образование.

— Как вы создаете свои образы?

— Как каждый это делает — таинство. Есть определенные методики, допустим, можно представить, чего боится твой персонаж, чего хочет. Ты видишь образ клоуна в голове и начинаешь задавать вопросы. Но, честно говоря, мне не помогло, как и работа с классической дихотомией рыжего и белого клоуна. Мне ближе те подходы, в которых не нужно вопросы задавать и придумывать что-то, а, наоборот, быть собой. Особенно ярко это проявляется в контактной импровизации, когда тебе приходится быть в состоянии «здесь и сейчас».

В каждом пришедшем в клоунаду есть внутренний клоун, его не может не быть, просто нужно понять, какой он. Есть люди, у которых даже меланхоличность выглядит безумно смешной. А есть те, кто корчит из себя Енгибарова [Народный артист Армянской ССР, выступал в амплуа грустного клоуна. — Прим. ред.], а оказываются просто унылыми коровами.

— А Джанка не унылая корова? И, кстати, ты говорила, что надо выбирать новое имя, а Джанка очень созвучно с Дашкой.

— Нет, Джанка — это клоун-трепло. Мой любимый инструмент — это язык. У меня даже на сайте организации написано: «артист разговорного жанра».

Конечно, нельзя выбирать свое настоящее имя, но я к формату Дашки очень привязана. Мне уже почти сорок, а я всё еще Дашка. Сейчас начинаю плавно в Дарью переваливаться, но всё равно это не то. И в период, когда я формировала свой образ, у меня жила мама моей первой крестницы — Маша Базалишвили. Она наполовину грузинка, и, когда мы обсуждали возможное имя для моего клоуна, Маша вдруг выдала: «А ты знаешь, что по-грузински, Даша — это Джанка». И прямо совпало.

У меня есть две любимые возрастные категории для работы, и они, наверное, наиболее полно описывают, какой я человек и клоун.

Моя целевая аудитория — малыши от двух недель и подростки от 12 до 17. С первыми вся работа связана с природной чувствительностью, по сути прямая вкачка энергии. И отдача от них огромная — они льнут, кидаются обнимать — чистая любовь.

Со вторыми же я могу потрындеть, пошутить, поддержать их подростковый бунт.

— То есть Джанка — воплощение того, что происходит внутри тебя? Нет такого, что ты ломаешь себя под образ?

— Джанку можно назвать лучшей версией меня. Как только что-то меняется во мне, это сразу отражается в ней — другие шутки, другие игры. А вот ломать себя не получается — только хуже становится. Больно, бессмысленно и в конечном итоге еще и дорого.

Конечно, у нас всё импровизация, но есть и какие-то заготовки, которые мы друг у друга тырим безбожно. Ни у одного клоуна уже тысячелетиями нет абсолютно своего репертуара.

Полунин у Енгибарова воровал, Енгибаров — у советских клоунов, советские клоуны — у дореволюционных, те — у итальянских, а итальянцы тащат из комедии дель-арте, и все подряд берут что-то у греков.

Куча всяких мелочей, куча дурацких фокусов, которые переосмысленные и сказанные именно твоим голосом, обретают очередную уникальную жизнь.

Все же штуки невозможно придумать. Вот мы их друг другу и передаем, допустим, известную шутку про пищащий нос: ребенок нажимает на твой красный нос, а ты — на пищалку в кармане. Потом он себя за нос трогает, а ты пищишь в кармане — и опа! Вот и у него нос пищит. А у мамы пищит? Не пищит. А у меня? А у тебя пищит. И можно так пятнадцать минут сидеть. Формально эти штуки являются заготовками, и чем дольше ты работаешь, тем их больше в твоем арсенале.

Начинающие клоуны все обвешаны реквизитом, потому что им страшно. Они боятся провиснуть, оказаться в положении, когда ты не знаешь, что делать дальше, или показаться скучными. По мере профессионального роста реквизита нужно всё меньше и меньше. Мой любимый, с первого дня и до сих пор, — мыльные пузыри. Это очень простая вещь, которую может купить любой родитель в любую секунду. Это как снег — вроде каждый год идет, да и холодно еще, но, когда выпадает, так красиво становится. Я могу выйти в любом образе, вообще без всего, даже без красного носа, но без пузырей я никогда не выхожу.

— И что ты с ними делаешь?

— А ничего! Дую. Это магия. И родителям, и подросткам, и совсем крошкам заходит. Есть всякие игры: «А давай ловить пузыри!», «А давай, кто больше выдует!», ну и так далее. Я вот не люблю чистые фокусы — они прекрасные, конечно, но мне лично так надоели. Мне больше нравится играть в тактильные игры: обнимашки, щекотушки. С малышами так и работаем — то пузырики дуем, то пяточки щекочем.

— Ты часто рассказывала, как твои коллеги с утра в рабочий день начинали плохо себя чувствовать, не шли в больницу на работу, а вечером снова оказывались здоровыми. Так у них проявлялось профессиональное выгорание. Как ты борешься с ним?

— Простые правила: не перегружаться, работать не больше трех раз в неделю и всегда в паре. Обязательно обсуждать с партнером возникающие проблемы, даже мелкие, не стесняться своевременно обращаться за помощью к психологу, не дожидаясь чего-то Действительно Серьезного. Не менее важно следить за своим физическим состоянием — хорошо себя кормить и спать. А самое главное — наполняться. Мы же постоянно отдаем, создаем радость вроде как из воздуха, но на самом-то деле — из себя. Опустошает не больница как таковая, но постоянная необходимость импровизировать и лучиться счастьем. Вот чтоб одним днем не закончиться, надо постоянно в топку подбрасывать дровишек.

Необходимо постоянно учиться новому, не обязательно актерскому. Как вариант — хотя бы мультфильмы смотреть, актуальные для современных детей. И делать как можно больше вещей, которые тебя, именно тебя любимого, радуют.

Очень помогают правильно расставленные приоритеты.

Как оперные певцы трясутся над своим голосом, берегут от холода, дыма, перенапряжения, так и клоунам стоило бы следить за эмоциональным состоянием.

И помнить о цели. Еще перед первым походом в больницу надо сформулировать, ради чего ты собираешься это делать, и держаться за эту мысль, как во время сильной качки цепляются взглядом за горизонт.

— Но ведь и ты была близка к выгоранию?

— Когда меня совсем припекло, поехала в Израиль жаловаться своему учителю Моше, мол, не могу больше, после выхода в больницу выворачивает наизнанку, физически тошнит, обмороки, по утрам жить не хочется. Он мне и говорит: «А чего ты думаешь, у нас тоже выгорают постоянно». Это при том, что у них совершенно другое отношение, другое общество и другие зарплаты, люди всё равно горят.

Моше посоветовал отдохнуть как минимум два месяца, даже новости про клоунаду не читать, и добавил: «Всё равно же не бросишь». Помню свое возмущение: «Чего это я не брошу?! Думаешь, мне некуда деться?» А ведь он прав оказался. Разве что отдыхать пришлось намного дольше двух месяцев.

Выгорание у меня до сих пор полностью не прошло. До него мы спокойно работали по три раза в неделю в больнице, плюс каждый день проводили несколько коммерческих праздников. Сейчас, после единственного выхода в неделю, я возвращаюсь с работы, и мне ****** [очень плохо]. Еле доползаю до дома, могу час просидеть в машине на парковке, просто чтобы собраться с силами и дойти до подъезда. И я не очень понимаю, в какие сроки и вернутся ли ко мне силы. Да, ситуация улучшается — нижней точки я достигла, и теперь всё будет только лучше, но до какого момента это восстановится, до какого уровня энергии и энтузиазма — не знаю.

Сейчас моя мечта — написать книгу о больничной клоунаде, смешав практический опыт с антропологической теорией, сказками и архетипами. Такую «Бегущую с волками» для современных шутов. Потому что так про это еще никто не писал.

— Буду рад почитать! А какие планы у «ЛенЗдравКлоуна»? Знаю, что в этом году вы получили президентский грант.

— Да, грант почти на три миллиона рублей. Это была первая попытка привлечения поддержки со стороны государства, и мы совершенно не ожидали, что она увенчается успехом. Так что сейчас ужасно горды и завалены работой на ближайшие полтора года — объем дел вырос в три раза.

Нужно срочно обучить и нанять десять новых клоунов, в самое ближайшее время мы должны наладить регулярное посещение больниц из листа ожидания и создать выездную службу.

Ее мы давно мечтали организовать, был большой запрос от родителей на работу с детьми с особыми потребностями не только в стационарах, но и на дому. Теперь на это появились ресурсы.

— Раз мы начали про государство говорить, не возникает ли у тебя мыслей, что клоуны — это такой элемент, который возник, потому что детям в больнице плохо? Там холодно, страшно, там нет игрушек, с ними никто не играет, родителей к ним не пускают. Их просто лечат. Если бы к людям, не только детям, в больнице относились хорошо, с любовью, то клоуны были бы не очень-то и нужны.

— Нет, таких мыслей не возникает. В том же Израиле в больницах создают максимально комфортные условия, но при этом признают, постоянно исследуют и снова признают уникальность и важность роли именно больничного клоуна. Показательно, что недавно, когда в Израиле был введен тотальный карантин из-за коронавируса, больницы не отказались от клоунов, но наоборот — значительно увеличили количество выходов. Клоуны помогают справиться с тревогой — сейчас они актуальны как никогда, и там это понимают. В России, насколько я знаю, все выходы сейчас приостановлены, как волонтерские, так и профессиональные.

Вот так и становится понятно, где клоуны действительно стали частью медицинской системы, а где до сих пор являются лишь приятным украшением. При этом я не могу сказать, что в петербургских больницах какой-то кромешный ад — есть игрушки, планшеты, волонтеры и регулярные праздники, родители не разлучены с детьми и даже проводят с ними больше времени, чем в обычной жизни. И российские врачи никакие не демоны, а очень классные люди, особенно молодые. Да, профдеформацию никто не отменял, но все они жизнь свою посвящают здоровью детей. Нет, мы в больницах, потому что там всегда будет сложно.

— Как считаешь, государство должно платить больничным клоунам?

— Насколько мне известно, нигде в мире государство клоунам не платит. Везде это благотворительная история — фонды, частные пожертвования, корпоративный фандрайзинг, реже больницы сами находят деньги на клоунов, но это тоже предполагает работу со спонсорами.

«ЛенЗдравКлоун» существует только благодаря поддержке конкретных людей, в нас поверивших. Все наши спонсоры перечислены на сайте поименно, независимо от суммы пожертвования.

Меня часто спрашивают: «Что нужно больничным клоунам отвезти? Игрушки, подарки детям?» Но на самом деле нужны не игрушки, а деньги. Самые острые вопросы для нас: как оплачивать работу клоунов и чем потом платить их психологам.

Многие жертвуют в фонды, причем только на саму благотворительную деятельность, но ни в коем случае не на зарплаты, не на обеспечение деятельности. Почему? Если кто-то думает, что мы их украдем, то мы украсть можем и по-другому, те же однотипные детские подарки продать.

Есть у нас и чисто физическая проблема, которую не решает даже президентский грант. Сейчас наш офис расположен в моей квартире, и это не очень эффективно. Опыт других организаций показывает, что как только у больничных клоунов появляется свой постоянный дом, то их работа кардинально улучшается. Сразу появляется движ, постоянно ставятся этюды, проводятся мероприятия по повышению квалификации. Мы очень давно мечтаем о своем доме, и если у кого-то стоит неиспользуемое помещение и он мог бы нас туда пустить — было бы круто.

— Как изменилось твое отношение к смерти за все годы практики?

— Всё поменялось, но в странную сторону. Конечно, у меня выработался профессиональный цинизм, и я уже не реагирую на жалостливые фотографии в интернете. Потому что каждую неделю видишь десятки детей с онкологическими заболеваниями, и это становится фактом жизни. При этом я панически боюсь заболеть раком и что им заболеет кто-то из моих близких. От нас ожидают, что мы насмотрелись ужасов и не боимся. Ничего подобного. Я ничего так детально не обследую, как любую вещь, которая может спровоцировать рак. Как только у меня чуть вырастает родинка, сразу же бегу проверяться на меланому.

Я боюсь гораздо сильнее, чем остальные. Потому что знаю, чего бояться. Я знаю, как страдают дети и в какой ад превращается жизнь их родителей. И мне кажется, что они — героические люди, а я, если окажусь в подобной ситуации, не смогу с ней справиться.

Чем больше практики, тем больше у меня веры и ощущения, что Бог есть, и он здесь. Самое крутое, и, наверное, самое мистическое изменение в восприятии произошло. Я стала не к смерти по-другому относиться, а к жизни, стала очень сильно ценить ее — это не разовая вспышка эйфории, это медленное изменение отношения, которое я старательно укрепляю своими каждодневными решениями. Думаешь, сколько времени я потратил на херню: на ненависть, на сплетни, на что-то низкое. Хотя самое главное — способность любить жизнь и радоваться ей, чувствовать природу, — у тебя всегда было. Но вот ты это понял, а начать так жить — это духовная задача на десятилетия.

Я уверена, что вся наша клоунская история — это про существование между мирами. Я часто провожу аналогию с фрирайдом. Когда профессиональный фрирайдер едет по действительно крутому спуску, со стороны кажется, что ему на всё пофиг. Но на самом деле сделать это можно только при полном железном контроле. Люди, которые могут так кататься, — это не те, кто бросается с горки сломя голову — те падают на втором повороте, ломают ножку и едут домой отдыхать. С клоунадой та же история.

Нельзя «просто творить фигню» в детской больнице. Во-первых, это абсолютно не смешно, а во-вторых, мы несем ответственность за происходящее. Но при этом, если хочешь быть действительно хорошим клоуном, безумие необходимо. Контролируемое безумие, как регулируемая ядерная реакция.

Ты постоянно щупаешь эту границу возможностей, как далеко ты можешь зайти в игре. Но чтобы по ней ходить, не сойти с ума и не навредить ребенку, нужно быть супертрезвым и подготовленным.

Клоун обращается к здоровой части ребенка, которая есть всегда, даже в очень тяжелых ситуациях, и создает ей пространство для действия, для игры там, где все сосредоточены на лечении болезни. Это довольно сложно объяснить на словах. Со стороны выглядит, будто веселый клоун просто играет с детьми.

— И при этом ты чувствуешь, что вытягиваешь его из состояния болезни?

— Когда мы играем, когда мы вместе вываливаемся в воображаемый мир, то я это чувствую. Эту правду нельзя не почувствовать. У меня не с каждым ребенком и не каждый раз так получается. Но если бы удачных моментов не было, то эта деятельность вообще смысла не имела бы.

В моей жизни было много экстрима, но моменты присутствия при рождении и при смерти не сравнимы ни с чем. Ни оргазм, ни величие красоты гор, ни самое потрясающее исполнение классической музыки, когда ты дышать не можешь, — это всё действительно сильные штуки, ради которых стоит жить, но… вот этот момент, когда ребенок только родился, и когда человек только ушел, до того, как начинает плакать мама рядом, — вот эта секунда, в ней вечность открывается.

И это самое сильное, что вообще когда-либо могло произойти со мной. Это не про кайф, не про вау, это про четкое понимание, что ты на границе: незримая дверь открылась — и что-то произошло. Наверное, тишина. Даже если и есть какие-то звуки, то как будто наступает тишина. Описать это невозможно. Предстояние перед вечностью, когда она для всех становится такой. И потом сразу всё возвращается: суета, радость или грусть.

Каким-то образом клоунада архетипически связана с этими моментами. Если и раньше люди звали шутов быть рядом с собой в таких переходных периодах, и сейчас мы продолжаем это делать, значит, что-то сакральное в больничной клоунаде есть. И всё не зря.

Помочь «ЛенЗдравКлоуну» и больше узнать о том, как больничные клоуны помогают детям, можно на этом сайте.

---

Фото: Анна Дегтева