«Нет ничего более чудовищного, чем дрессированное животное». Как Хайдеггер спорил с Рильке о вечных зверях и временных людях

Хайдеггер — философ. Рильке — поэт. Философ спорит с поэтом. Но правым оказывается, на мой взгляд, поэт.

Рильке пишет восьмую «Дуинскую элегию». Хайдеггер читает ее, и она ему не нравится своими концептуальными построениями. О чем идет речь в элегии? О соотношении зверя и человека, то есть о том, чем человек отличается от зверя. Рильке говорит, что звери живут в вечности, что у них нет времени. Животные, на его взгляд, живут в пространстве, которое им открыто. Для животного вообще нет ничего скрытого. Для того чтобы появилась непроницаемость сокрытого, к миру нужно относиться со стороны сознания. А этого сознания у них нет.

Иначе Рильке представляет человека. Человек смотрит на мир со стороны сознания. Иногда он видит начало события и не видит его конца. Иногда он видит завершение какого-то процесса и не видит его начала. Мы конечны, говорит Рильке, наша жизнь трагическая. Завершение нами начатого мы передаем другим поколениям, в этом состоит смысл нашей историчности.

У Рильке животное открыто миру, а человек закрыт от него. Почему? Потому что глаза животного обращены к тому, что вне его, а глаза человека обращены к тому, что внутри него. Животное живет в пространстве. Человек во времени.

Хайдеггер полагает, что Рильке не понимает, что и человек, и животное следуют от сущего к сущему. Что хочет этим сказать Хайдеггер? Что всё есть как сущее. И Бог сущее, и стакан с чаем сущее, и свобода сущее. Но человек, говорит Хайдеггер, особое сущее. Ему дано слово. Кто дает человеку слово, почему оно дано именно человеку, а не какому-нибудь другому сущему, например жаворонку? Хайдеггер ничего об этом не говорит. Если об этом говорить, то надо рассказывать о том, как устроен человек. Но Хайдеггера пугает опыт Канта, который стал об этом рассказывать и пришел, в конце концов, к выводу о том, что в основе всего лежит продуктивная способность воображения априори. А это прямой путь к субъективности. Но нельзя же строить науку, основываясь на субъективности. Поэтому кантовский путь Хайдеггер забраковал. А Рильке, напротив, его радикализировал, заявив о том, что человек закрылся во внутреннем мире, а животные открылись внешнему миру. То есть они и есть внешний мир.

Для Хайдеггера тайна сущего лежит не в человеке, а в бытии. Но о том, что такое бытие, сказать ничего нельзя. Нельзя даже сказать, чем бытие отличается от небытия. Человек, говорит Хайдеггер, преодолевает пределы сущего и стремится к бытию. А животное не преодолевает пределы и не стремится к бытию. Их для него просто не существует, поэтому животное, по мысли Хайдеггера, закрыто в мире сущего. Но откуда взялось у человека стремление к бытию и для чего оно? Этого Хайдеггер не объясняет. Чтобы объяснить появление бытия, нужно показать, как у сущего возникает в нем надобность. Но у сущего нет никакой потребности в бытии, ибо оно уже есть. Например, здание не нуждается в бытии, потому что оно уже есть. Это бытие нуждается в сущем, чтобы быть для него пределом.

Читайте также

Решительное экзистирование Мартина Хайдеггера: как перестать беспокоиться и начать умирать?

Мартин Хайдеггер и будущее: почему у техники не техническая сущность и зачем нужна поэзия в XXI веке? Беседа с философом и переводчиком Александром Михайловским

Боги, молнии и тайная Германия Мартина Хайдеггера

Рильке пишет, что животные умирают, но у них нет смерти, потому что у них нет сознания — ворот, ведущих к смерти. Умирая, зверь растворяется в космической вечности, как растворятся сахар в стакане с чаем. А человек не растворяется в космосе, ибо он не из космоса. А откуда же он? Человек извлекает себя из своих галлюцинаций, которые связаны с органикой, с землей.

Рильке полагает, что человек не космическое существо, а аутистическое. Человек закрыт в самом себе, в своей самости.

Он временен. А вот зверь — космическое существо. Он открыт космосу. Он вечен. Хайдеггер возражает. Он полагает, что поэт всё перепутал. На самом деле, человек открыт, а зверь закрыт в себе сущем.

Вот что пишет поэт:

Вся тварь земная множеством очей
глядит в открытый мир. Лишь наши очи
погружены всегда в самих себя
и вольный мир не видят из капкана.
О том, что там творится, нам твердит
лишь облик зверя: малого ребенка
мы уклоним с пути и детский взор
насильно обратим назад, подале
от той открытости, что нам видна
в очах звериных, смерти не подвластных.
Лишь нам знакома смерть. Но вольный зверь,
как прошлое, давно отринул гибель,
и если он умрет, то в вечный мир
он перейдет, как осушенный кладезь.
От нас укрыто, скрыто навсегда
То чистое пространство, где цветы
Незримо расцветают.

А вот как смотрится этот же фрагмент стихотворения Рильке в том виде, в каком его цитирует Хайдеггер:

Во все глаза взирает тварь
В открытое. Лишь наши очи
Обращены вовнутрь, мы в них ее поймали,
Как в западню, закрыв свободный выход.
То, что снаружи, знаем мы
По одному лишь лику зверя…

Звери, говорит поэт, взирают в открытое. «Взирать в открытое» — значит бросать взгляд, не опосредованный отношением к самому себе. Что делает отношение к самому себе? Оно создает в нас наше внутреннее. Куда мы смотрим? Вовнутрь самих себя. У Хайдеггера другая философия. Для него неважно отношение к самому себе. Неважно, есть у нас внутреннее или его нет. Никакая самость, на его взгляд, не может изменить движение от сущего к сущему. Никакое внутреннее не может отменить бесконечный бег по сущему. Изменить его может только бытие. Рильке говорит, что суть дела во внутреннем человека. Хайдеггер говорит, что суть дела не в человеке, а в бытии. Хайдеггер в 1942 году писал в «Пармениде»:

«Нельзя думать, что где-то существует некое человечество, которое создает себе некое представление о бытии и затем наделяет себя им. Бытие и истина выше всякого человека и всякого человечества».

Хайдеггер обвиняет Рильке в непонимании того, что животное идет в бесконечность и никогда не выйдет в открытое, потому что у него нет слова, языка. Как будто слово есть завершение сущего. Но слово не может завершить сущее, ибо если из него изъять семему (внутреннее), то оно становится пустым знаком, который опять-таки отсылает к другому знаку и не может привести к тому «открытому», о котором говорит Хайдеггер.

Если философ по привычке, принятой в западной философии, полагает, что разум возвышает человека над животным, то для Рильке сознание только обременяет жизнь человека и является скорее приобретенным недостатком, чем достоинством.

Не бытие Хайдеггера, а человек мучает животных. Мы мучаем их с самого начала своей истории. В тот момент, когда мы сделали их домашними животными, мы отделили зверей от природы и отдалились от нее сами. Нет ничего более мерзкого, чем живые существа, встроенные в технический порядок. Борьба за права животных — это самое лицемерное и фальшивое мировоззрение, которое выдумали люди в свое оправдание.

Не надо к животным относиться по-человечески. В этом есть какая-то этическая гнусность. К животному нужно относиться как к животному, то есть не дрессировать его. У Кафки есть рассказ, в котором он пишет о дрессированном животном. Кафка рассказывает, как дрессированное животное смотрит на дрессировщика. Этот взгляд ужасен. Так смотрит приговоренный на палача, в нем столько муки, тоски по открытому миру. Животное не хочет развлекать публику. Оно стремится в открытое природой существование, как вода стремится в океан. Животное свободно, если оно действует не в соответствии с техническим порядком, в который его встроили, а в соответствии с собственной природой. В свое время Аристотель восторгался умом слона, который приветствовал царя при его появлении. Простим Аристотелю его наивность, ибо он не знал, что таким обобщенным дрессировщиком по отношению к человеку является социум.

Не об этом ли пишет в заключительной части своей элегии Рильке:

О, малой твари дивное блаженство —
Она родного лона не покинет;
О счастье мошки, пляшущей под кровом
И в брачный час: весь мир — ей отчий кров.
Но погляди на полуробость птицы,
И вольной, и невольной от рожденья, как будто бы она — душа этруска,
Чей саркофаг, где мирно спит мертвец,
Его спокойный облик украшает.
А как ушастый удивлен летун:
Рожденный матерью взлететь он должен.
Как бы пугаясь сам себя, он режет
Крылами даль. Так трещина бежит
По чашке вдоль. И вечер, как фарфор,
Разбит летучей мыши трепетаньем.

И далее начинается финальная часть элегии, в которой поэт «оплакивает» участь разумного существа:

Но мы лишь созерцать обречены
И видеть всё, но видеть безучастно!
Мир полнит нас. Мы всё приводим в строй.
Всё рушится. И рушимся мы сами.
Кто нашу суть так омрачил, что мы
Как ни бунтуй, похожи неизменно
На уходящего? Как он, взойдя
На холм высокий, на родные долы
В последний раз глядит, и медлит, ждет,
Вот так и мы живем, всегда прощаясь…

Но Хайдеггер упрямо настаивал на своем. Он писал:

«Конечно, камень, равно как самолет, никогда не смогут, ликуя, живо вознестись к солнцу, как это делает жаворонок, и тем не менее эта птица не видит открытого».

Почему не видит? Потому что у нее нет слова.

Вопрос, на который не может ответить Хайдеггер, прост: что представляет из себя бытие, если оно существует в момент вопрошания о бытии? Иными словами, кто вопрошает? Вот в чем вопрос.

В заключение можно сказать: нельзя думать, что есть какое-то бытие, которое создает себе человечество для того, чтобы оно могло сказать о том, что есть бытие. Человечество существует, наделяя себя своим существованием, а бытие не существует, хотя оно нам и дано. Кризис метафизики начинается в момент, когда Хайдеггер скажет, что всё-таки бытие зависит от человека. Этой фразой завершается история западной философии.