Человеческая природа: почему нам приходится искать смысл жизни и стараться ее улучшить

Такой подход влечет за собой серьезные последствия: начиная от того, как мы видим себя и свое место в космосе, и заканчивая тем, какой философии жизни мы можем придерживаться. Наша цель — обсудить вопрос человеческой природы в свете современной биологии, а затем исследовать, как концепция может влиять на нашу каждодневную жизнь.

В истории философии существование такой вещи, как человеческая природа, отличающая нас от остального животного мира, зачастую подразумевалось, а иногда прямо констатировалось. Аристотель полагал, что «истинное назначение» человеческих существ — это разумно мыслить, из чего делал вывод о том, что наивысшая форма доступного нам существования — это созерцание (то есть философствование). Ожидаемо для философа. Эпикурейцы утверждали, что центральный аспект природы человека заключается в том, что мы более счастливы, когда испытываем удовольствие — а особенно, когда не испытываем боли. Томас Гоббс верил, что людям нужно сильное централизованное правительство, которое держало бы их в узде, потому что иначе человеческая природа приведет к тому, что люди будут проживать жизнь «одинокую, бедную, мерзкую, скотскую и короткую». Жан-Жак Руссо включил идею природы человека в свою концепцию «благородного дикаря». Конфуций и Мэн-цзы считали, что человек по природе своей, по сути, хороший, а Сюнь-цзы считал, что злой.

Ключевое слово здесь, разумеется, — «по сути». Одно из очевидных исключений из этой тенденции — Джон Локк, который считал разум человека tabula rasa («чистая доска»), однако его позицию современная наука опровергла. Как пишет группа ученых-когнитивистов в книге «От спаривания до мышления» (2003), наш разум скорее походит на раскраску, чем на на чистый лист.

Напротив, многие современные философы — как так называемой аналитической, так и континентальной традиции — по всей видимости, отрицают саму идею человеческой природы.

Заметный пример — наш коллега Джесси Принц из Городского университета Нью-Йорка, который в своей книге «За пределами человеческой природы: как культура и опыт формируют человеческое мышление» (2012) яростно выступает за так называемый социологизм (в противопоставление натурализму). Рональд де Соуза утверждает, что, по данным современной науки, человеческой природы не существует, и на основании введенного Сартром понятия радикальной свободы заключает, что нужно придерживаться экзистенциалистского мировоззрения. Осмелимся не согласиться.

Что именно наука говорит о понятии человеческой природы? Если всерьез воспринимать эволюционную биологию, то надо определенно отказаться от концепции эссенциализма, типа убеждений Аристотеля. Не существует какой-то непреложной, четко определимой «сути», которая характеризует человека в рамках всего животного мира. Начиная от Чарльза Дарвина ученые сходились в том, что мы всего лишь один из миллионов видов на Земле, представители не особенно многочисленной ветви древа жизни, наделенные необычно крупным и структурно сложным мозгом. Наша родословная породила вид Homo sapiens как минимум 300 тысяч лет назад в результате длительного эволюционного периода, который разворачивался более миллионов лет с той точки, где началось расхождение с самым недавним общим предком — с обезьянами шимпанзе, нашими ближайшими филогенетическими кузенами.

В таком свете действительно кажется, что биология расправляется со всякой идеей о природе человека: все характеристики нашего вида — результат процесса эволюционной дифференциации от других видов приматов, и нет причин полагать, что процесс завершен или завершится в ближайшее время. Более того, мы любим цитировать то, что геномная последовательность людей и шимпанзе отличается «лишь» на 1–2 % — типа мы не такие особенные, как нам нравится думать.

Однако, как писал в своей книге «Неоконченная симфония Дарвина» (2017) Кевин Лаланд, это — малая процентная доля выражается в тысячах структурных изменений на генетическом уровне, которые в сочетании приводят к тому, что человек в миллионе смыслов отличен от шимпанзе.

В связи с этим мы полагаем, что картина, которая вырисовывается из эволюционной биологии (в противовес распространенной среди современных философов точке зрения), очень даже активно поддерживает понятие о человеческой природе, просто не его эссенциалистский вариант. Лучше всего природу человека воспринимать как узел гомеостатических свойств, то есть черт, которые динамически меняются и при этом достаточно устойчивы с течением эволюции — и при этом либо являются присущими исключительно человеческому виду, либо количественно очень отличны от того, что можно наблюдать у других животных.

Возьмем, к примеру, речь. Множество иных животных (и даже растений и бактерий) общаются друг с другом — то есть обмениваются сигналами с целью улучшить свои шансы на выживание или шансы на выживание своих родственников. Однако ни один иной живущий вид не имеет ничего хотя бы отдаленно схожего с языком людей, с его сложной грамматикой и высокими уровнями рекурсии (когда лингвистическое правило можно применить к результатам применения того же самого правила и т. д.). У других животных, таких как осьминоги, есть крупный, сложный мозг и нервная система, но ни у одного другого животного нет одновременно мозга такого размера (в сравнении с телом) и в особенности с такой структурной асимметрией и многоуровневым делением, как у человека. Нет, к примеру, невероятно развитой лобной доли, которая отвечает за вознаграждение, внимание, кратковременную память, планирование и мотивацию.

Список можно продолжать долго, но ошибочно заявлять, что фундаментальных отличий между людьми и другими животными нет — просто потому, что границы размыты и подвижны (с течением эволюции).

Как сказал в 1964 году на слушании дела о порнографии против искусства судья Джастис Портер, «я не стану пытаться сейчас точнее определить материал, подпадающий под это краткое описание, и, возможно, я никогда не сумею дать этому внятное определение, однако я узнаю, когда вижу это». Современный биолог и образованный философ могут сказать примерно то же самое о человеческой природе. Узнаю, когда вижу.

Итак, если человеческая природа реальна, каковы последствия с философской точки зрения? Почему философ или любой человек, который хочет применять философию как путеводитель по жизни, должен уделять внимание этому техническому по сути спору? Давайте рассмотрим краткую дискуссию двух философий, которые уверенно защищают природу человека и не идут вразрез с когнитивным научным знанием, — экзистенциализма и стоицизма.

Стремление связать экзистенциализм с идеей чистой доски понятно. В центре экзистенциализма лежит мысль Жан-Поля Сартра, что «существование предшествует сущности», что значит — мы не выбирали родиться, но мы вольны сами распорядиться тем, что с этим делать. Сартр воспринимал это очень серьезно, рассуждая о свободе как о недостатке — или пробеле — в сознании и заявляя, что мы свободны даже в кандалах. Он писал: «Никогда не были мы более свободными, чем в условиях германской оккупации. Нас лишили всех прав, в первую очередь права говорить. Оскорбляли нас в лицо… Массово депортировали… И поэтому мы были свободны». Неудивительно, что над Сартром часто насмехаются из-за преувеличения степени нашей свободы.

Даже Симона де Бовуар полагала, что он перегибает палку, в особенности когда Сартр сказал ей, что ее болезнь существует лишь в ее голове. В своей автобиографии (1960) де Бовуар писала: «Если ты даешь волю слезам, нервам или болезни, говорил он, ты просто проявляешь слабость. А я же заявляла, что желудок, слезные каналы и даже сама голова подвержены влиянию непреодолимых сил обстоятельств».

И хотя де Бовуар также считала, что существование предшествует сущности, она была менее категорична, чем Сартр, к тому, как наша «фактичность» — факты нашего существования — влияют на нашу жизнь.

Например, мы не можем выбирать себе тело или экономические и социальные ситуации, в которых находимся, и часто воспринимаем других людей как непреложный крест нашего существования. Де Бовуар утверждает, что, хотя мы не свободны от естественных условий, они не определяют нашу сущность, они — это то, как мы создаем себя из этой фактичности. Мы живем не только для того, чтобы размножаться, как животные; мы есть существа, ищущие смысл в жизни, и мы делаем это, превосходя себя и ситуации. Это и есть человеческая природа: постоянное стремление выйти за пределы естественного состояния — к собственным конкретным целям. Однако это совсем непросто, и потому тревожность — одна из основных тем экзистенциализма. Быть человеком — значит жить в неопределенности, потому что мы навсегда застряли в напряжении между фактами своей жизни и желанием их превозмочь.

Биология, кажется, дает простое объяснение некоторым ограничениям. К примеру, возьмем старый аргумент, что женщинам «природно» присущи роли, предполагающие заботу о ком-то. Это одновременно неверный и вредный способ воспринимать нашу природу. Он неверен, потому что вынашивание детей — биологическая женская функция, однако воспитание — это социальная ответственность. А вреден он потому, что допущение, будто биология определяет судьбу, является ущемляющим. Исторически женщины в основном определялись теми же биологическими функциями, что есть у животных, были ограничены мифами о женственности и не имели возможности выйти за пределы этой ситуации.

Естественные препятствия — это иной сорт ограничения. Может быть, это нелепо, что де Бовуар продолжает ходить под парусом, если ее постоянно рвет, но отказываться от своих целей из-за морской болезни тоже глупо. Иногда у нас нет сил разорвать цепи, и мы проваливаем свои планы, но обреченность и отказ — это не ответ. Выйти за пределы — значит признать свое сопротивление и провалы и постоянно против них бунтовать. Такая концепция важна, потому что подчеркивает, что, хотя в нашем существовании есть фиксированные элементы, сами мы — не зафиксированные существа, поскольку сами свободно можем (или должны) выбирать себе устремления. Ни биология, ни природные препятствия не ограничивают сильно наше будущее, и мы проживаем свои жизни по-разному, потому что придаем своим фактичностям разные смыслы. Истинная жизнь — признать эти отличия и тянуться к открытому будущему. Из этого не следует, что эта открытость неограниченна. Мы ограничены, однако, в основном собственным воображением.

Интересный контраст являет собой философия, которая в некотором смысле очень отлична и вместе с тем имеет удивительное сходство с экзистенциализмом: древний греко-римский стоицизм, который в последние годы стал довольно популярен.

Стоики считали, что у человеческой природы есть два аспекта, которые нужно считать определяющими для понимания хорошей жизни: мы очень социальные, и мы способны мыслить. Потому «жить в соответствии с природой», как они советовали, значит применять разум для улучшения человеческого полиса. Способ сделать последнее — улучшить свои суждения (личность, что отличает нас от всех прочих видов) и практиковать четыре благодетели: практическую мудрость, смелость, справедливость и умеренность.

На первый взгляд может показаться, что человеческая природа играет гораздо более ключевую роль в стоицизме, чем в экзистенциализме. Действительно, заманчивым кажется обвинить стоиков в элементарном заблуждении, когда они утверждают об особенном образе жизни, ссылаясь на природу. Однако Сенека, Эпиктет и другие были отличными логиками, потому не стоит спешить так быстро отвергать их философию. При ближайшем рассмотрении становится очевидно, что в их понимании человеческая природа играла схожую роль, что и концепция фактичности для экзистенциалистов: она ограничивает то, что человек может делать, а также то, что склонен делать. Однако параметры, заданные нашей природой, достаточно широки, и стоики соглашались с экзистенциалистами в том, что достойную жизнь можно проживать множеством разных путей.

Действительно, в стоической литературе часто встречается история, похожая на спор о морской болезни между де Бовуар и Сартром. Ее рассказывает римский автор Авл Геллий. Он пишет о философе-стоике, который попадает на корабле в сильный шторм. Философ побледнел и затрясся посреди бури. Как только все утихло, автор спрашивает философа, почему стоицизм не подготовил его получше к переживанию таких страшных мгновений. Ответ был весьма поучителен:

«Когда человек слышит страшный звук — с неба он раздается или вызван разрушением дома или глашатай внезапно приносит весть об угрозе, — разум даже мудрого человека обязательно откликается, он нахмуривается и ненадолго бледнеет, но не потому, что полагает, что близится что-то дурное, а по причине определенных скорых и непредвиденных движений, которые предшествуют разуму и рассудку. Однако вскоре мудрец в таком положении освобождается от ужасающих душевных впечатлений; от отрицает их и не считает, что в них есть нечто, чего он должен бояться».

Иными словами, так же, как де Бовуар объясняла Сартру, «фактичность» нашей биологии никуда не девается, но у нас есть выбор того, как ее воспринимать и как с ней управляться. И именно этому учит философия.

Стоики обосновывали свое учение подходом, который чаще всего связывают с Эпиктетом (жившим во II веке рабом, который стал учителем и одним из известнейших философов античности). Он разработал целую этическую систему на основе идеи о том, что в жизни мы играем множество ролей: некоторые из них были заданы (мы все люди, дети своих родителей и т. д.), а некоторые мы сами выбираем (свое дело, хотим или нет иметь детей и т. д.).

То, как мы играем эти роли, зависит от нас. В книге «Беседы» Эпиктет разбирает случай с двумя рабами, которые по-разному реагируют на одну и ту же оскорбительную ситуацию (держать горшок своего хозяина, пока тот облегчается). Отличие состоит в том, как эти рабы воспринимают себя как людей, — концепция не очень отличается от экзистенциалистского понятия подлинности. Эпиктет завершает анализ примера, увещевая своих учеников словами, которые пришлись по нраву Сартру и де Бовуар: «Думайте, по какой цене вы продали бы верность себе, но пожалуйста, ради бога, не продавайте задешево».

О существовании человеческой природы говорит не только современная наука — неслучайно, что многие популярные современные терапии типа логотерапии, рационально-эмоционально-поведенческой и когнитивно-поведенческой терапии черпают свои идеи как из экзистенциализма, так и из стоицизма. Ни одна философия жизни — а не только эти две — не может в принципе существовать без нее.

Если бы мы действительно tabulae rasae, почему мы предпочитаем какие-то вещи другим? Что могло бы побуждать нас искать смысл, строить отношения с другими людьми, стремиться улучшить себя и мир, в котором мы живем? Мы делаем все это, потому что человек — особенный вид разумного социального животного (как и говорили стоики). И мы делаем это в рамках широких ограничений, наложенных нашей (биологической, а также обусловленной обстоятельствами) фактичностью (как полагали экзистенциалисты). Единого пути к благополучной жизни не существует, но есть также действительно дурные пути. Выбор за нами — в рамках заданных человеческой природой границ.