Как и почему города во всем мире стали строиться одинаковыми

Плановые города

«Допустим, мы въезжаем в город через большой парк. Наш быстрый автомобиль несется по специально приподнятой трассе между величественными небоскребами; по мере приближения двадцать четыре небоскреба всё яснее вырисовываются на фоне неба; слева и справа от нас на окраинах каждого отдельного участка находятся муниципальные и административные здания; замыкают пространство музеи и университетские корпуса», — так описывает свой лучезарный город один из самых влиятельных архитекторов XX века Ле Корбюзье.

Так мы можем описать большинство российских городов и множество городов Европы и Америки, построенных или реконструированных в середине прошлого столетия. Это город «нигде» или «где угодно», город без истории, построенный по плану, в отличие от тех, что складывались исторически на протяжении многих десятилетий.

Плановый город возникает единовременно, в совершенно неосвоенной местности или на месте старого города, перекраивая его полностью.

Универсальность и узнаваемость плановому городу придают ряды высоток вдоль широких автомобильных трасс, разделение транспортных и пешеходных потоков и, главное, четкая функциональность.

«Зонирование, осуществленное в соответствии с ключевыми функциями „жить, работать, отдыхать“, упорядочит городские территории. Четвертая функция — движение должна преследовать лишь одну цель — связать между собой наиболее удобным способом остальные три»*.

Высотное строительство, скоростные магистрали, специально отведенные места для отдыха, культурные и бизнес-центры, отдельные заводские территории — те элементы, из которых как конструктор собирается город в урбанистической концепции, названной высоким модернизмом.

Просвещение, Париж и утопия

До своей массовой реализации в середине XX века идея планирования территорий уже была опробована в XIX веке в Париже. Реконструкция Парижа (названная османизацией — по имени барона Османа, префекта департамента Сена) на тот момент стала наиболее дорогим и грандиозным проектом такого рода, но, главное, это был первый проект переустройства города как единого пространства, подчиненного общей идее.

К этому времени сложились условия, не оставившие противникам такой застройки и их контраргументам никаких шансов. С начала XIX века наблюдается экспоненциальный рост населения крупных городов, вызванный индустриализацией. Приток рабочих из деревень усугубил типичные городские проблемы: появление трущоб, бедность и как следствие — вспышки инфекций и революций. В 1832 году в Париже от холеры погибло 19 тысяч человек, а в 1847-м в юго-восточной части города умерло около 48% населения *. Сами кварталы бедняков стали считаться источниками болезни и распространителями миазмов. Кроме того, к моменту реконструкции Париж пережил три революции: Великую Французскую 1789 года, Июльскую 1830-го и Февральскую 1848-го. В ходе последней и пришел к власти Луи-Наполеон, санкционировавший глобальное переустройство (оно-то и вдохновило Ле Корбюзье на создание концепции нового города).

Эта масштабная модернизация быстро обнаружила свой главный мотив — недопущение новой революции: город должен стать неудобным для баррикад.

Очагами бунтов были средневековые улицы — последнее прибежище городских свобод *. Запутанные кварталы с узкими петляющими улицами оставались вне полицейского надзора.

Барон Осман описывает их как «плотный ряд предместий, находящихся в ведении 20 разных администраций, застроенных случайным образом, пронизанных невообразимой сетью узких и извилистых улиц, переулков и тупиков, где кочевое население, никак не связанное с землей [недвижимостью] и лишенное сколько-нибудь эффективного надзора, растет с чудовищной быстротой»*. Широкие прямые улицы хорошо просматривались и простреливались, сеть проспектов, бульваров и подъездных путей связала районы с военными казармами и позволяла быстро перебрасывать войска. Проектирование новых железных дорог было продиктовано этими же задачами. Сразу после реконструкции видны результаты. Камилло Зитте, архитектор и ярый противник прямолинейной застройки, приводит цитату маршала Макмеона из Парижского журнала «Фигаро» за 1874 год:

«…этот город вообще не способен ни к какому воодушевлению. Я заметил, что это относится ко всем прямолинейно распланированным городам, где улицы перекрещиваются под прямым углом. Прямая линия никого не возбуждает. Это можно было наблюдать и в 1870 году, когда регулярно выстроенные города тотчас сдавались трем уланам, тогда как старинные города с косыми улицами смогли защищаться до последних сил».

Вторым родовым признаком планового города является ориентация на легкость в управлении и воспроизводимость. К началу XIX века философами эпохи Просвещения (преимущественно французскими) уже сформировано стремление не только объяснить окружающий мир, но и изменить его. Эпоха Просвещения сформировала национальные государства, свободные от власти религии (теперь религия — частное дело, а не основание социального устройства), установила веру в человеческий разум как высшую инстанцию (вершиной его возможностей стали естественно-научные открытия, геометрия и механика, способные решить все проблемы).

Идея прогресса объявляет всё старое устаревшим, новому государству нужны новые люди и новые города; рождается идея социальной инженерии как способа проектировать жизнь социальных классов. Социальный порядок больше не данность, а предмет управления. Появляется сцепка физического пространства и поведения людей, а также идея управления поведением через организацию физической среды.

Утописты разрабатывают планы городов, в основе которых рациональность и возможность простого управления. Выглядят они как коробка с детскими кубиками. Декарт восхищается римскими военными лагерями и «городами-крепостями, построенными на равнине по замыслу одного инженера», которые во много превосходят старые города, возникающие стихийно: «как они расположены — здесь маленькое здание, там большое — и как улицы от них становятся искривленными и неравными по длине, можно подумать, что это скорее дело случая, чем разумной воли людей». Простота прямых линий, прозрачность устройства города восхищала и Османа, и Ле Корбюзье, но только последний возвел ее в абсолют.

Как Ле Корбюзье перепридумал город и что из этого вышло

«Прочность, польза, красота» — так формулирует закон архитектуры древнеримский архитектор Витрувий, выводя гармонию из человекоразмерности и порядка. Ле Корбюзье провозглашает новое измерение красоты — машина, он требует «от имени парохода, самолета и автомобиля право на здоровье, логику, смелость, гармонию, совершенствование»*. Его свод законов — это Афинская хартия, манифест, где он выводит свои принципы красоты и пользы. Чистые прямые линии красивы, потому что на них отдыхает глаз, города должны стать линейными, сообразно дорогам. Должно быть произведено полное разделение движения пешеходов и машин (в том числе медленных и скоростных). Улицы, возникшие исторически, представляют собой паутину пересечений, не приспособленную к современным скоростям, они должны быть изжиты. Визуальный компонент стал центральным для современного города — города высокого модернизма.

В старом городе всё выстраивается под взгляд его обитателя, точка обзора на уровне его глаз. Теперь точка, с которой нужно смотреть на город, чтобы его увидеть, находится на высоте птичьего полета. Только оттуда виден замысел архитектора, только оттуда виден порядок, ради которого создан город.

Прочность нового города в его сопротивлении всему, что ему противоречит, «план — диктатор», заявляет Ле Корбюзье, лучшая территория для его города — чистое поле, всё остальное нужно смести как отжившее. Таким условиям может соответствовать только молодое государство с сильной властью, желающее заявить о себе, окраины быстрорастущих промышленных центров или города, разрушенные войной.

Чтоб сказку сделать былью

Утопия, о которой мечтал Ле Корбюзье, была реализована в городах СССР при частичном его участии и огромном влиянии. В конце 1920-х годов в молодом государстве развернулась градостроительная дискуссия об организации расселения. Все стороны дискуссии были заражены вирусом высокого модернизма, правда, в разных его прочтениях. «Дезурбанисты» во главе с Михаилом Охитовичем придерживались идеи децентрализации города: развитие техники, средств связи и транспорта дает возможность жить на природе, задача архитектора — «построение, оформление общественных отношений, производственных функций в виде зданий»*.

Вторую линию (которая потом и победила) представлял Леонид Сабсович с «социалистическим городом», являющимся продолжением генерального плана построения социализма. Здесь доминировали уже известные идеи:

«за период примерно в 15–20 лет мы действительно принуждены будем почти „снести с лица земли“ все существующие города, села и деревни и построить вместо них другие поселения совершенно иного типа».

Иного типа поселения должны иметь функциональную разбивку (производство, жилье, отдых), густая транспортная сеть соединит эти районы, а также все промышленные предприятия СССР.

Дома станут «машиной для жилья» (как называл их Ле Корбюзье), они будут выполнять преимущественно функцию спального места — остальные потребности удовлетворят фабрики-кухни, столовые, прачечные, бани, детские ясли, дом культуры и другие объекты культурно-бытового обслуживания. Новый тип жилья — это дом-коммуна (или жилой комбинат из небольших домов) на две-три тысячи взрослых высотой в 15–20 этажей.

Был взят курс на уравнивание города и деревни — соцгород должен стать вертикальной реализацией города-сада Эбенезера Говарда, с многоэтажными домами, пока не 20-этажные, как мечтал Сабсович, а много ниже, сгруппированными вокруг объектов обслуживания, и скоростными трассами, но с большим количеством зелени между разреженной (чтобы получать максимум солнца) и высотной (чтобы повысить плотность населения) жилой застройкой. Такой квартал легко проектировать и повторять на любой расчищенной территории. Пригороды, в свою очередь, планировались как жилые комбинаты с малоэтажной застройкой и меньшей плотностью. Принцип функциональной изоляции кварталов стал основным при планировании любого населенного пункта. В 1930-х годах по всему СССР развернулись стройки соцгородов — это были отдельные районы, рабочие поселки, строившиеся вместе с заводом, как соцгород Сталинградского тракторного завода, или целые города, как Магнитогорск. Все эти стройки быстро показали нереализуемость проектов в полной мере, и доминирующей единицей жилья в них стали бараки. Однако после войны началась вторая волна строительства.

В Афинской хартии Ле Корбюзье, принятой в 1933 году CIAM (Международный конгресс современной архитектуры), есть призыв узаконить единые стандарты строительства. К середине ХХ века изготовление элементов жилья заводским способом, железобетонные конструкции, жесткие строительные нормы полностью унифицировали процесс строительства, возведение жилых кварталов стало ближе к сбору конструктора и дальше от архитектуры. Теперь жилой комплекс Прюитт-Айгоу в Сент-Луисе, Дранси в Париже и Черемушки в Москве стали выглядеть одинаково — о таких мечтали утописты в XVII веке, такими их проектировал Ле Корбюзье.

Город как сценарий для жизни

Родовым признаком массовой жилой застройки является функционализм: город должен планироваться так, как инженер строит фабрику. Для проектирования нужно иметь четкое представление о том, как будет использовано место и какую функцию оно будет выполнять, при этом нужно охарактеризовать эту функцию так, чтобы «стали возможны методы специализированного планирования и стандартизация»*. Функциональная нагрузка распределяется по городам (город-курорт, промышленный город или столичный) и внутри города (центр и окраины). Функциональную нагрузку несет каждый квартал и каждая квартира в доме, размеры которой предполагают выполнение одних функций и невозможность других. В основе такого планирования — редуцирование всего многообразия человеческой повседневности до потребностей в труде, отдыхе и развлечении, при этом места для удовлетворения этих потребностей преисполнены верности только одной задаче и отсекают иные.

Широкие безлюдные площади и бульвары, созданные в Париже Османа, задали новый вид отношений с городом — фланерство — праздные прогулки вдоль целых улиц витрин и кафе, так как дома сомкнулись в единую стену. Эта новая улица разрушила стихийные сборища, но разрешила горожанам наблюдать за городом.

Бетонные коробки высотных домов, освещаемые солнцем со всех сторон, реализовали цель Ле Корбюзье — «смерть улицы!». Улица теперь — это автомобильная трасса, улицы отданы машинам, для остальных есть специальные объекты культурно-бытового обслуживания. Огромные пространства между высотными домами остались пустыми.

Оказалось, что люди чувствуют себя некомфортно на пустых открытых территориях и стараются их избегать. Пространства между домами стали безлюдными и потенциально опасными. Так как новые районы часто строились на пустой территории, возникали огромным жилым комплексом на тысячи человек одномоментно — никаких локальных сообществ, интегрировавших в себя новых жильцов, не существовало. В этих районах все были в одинаковом положении (в том числе социальном и экономическом — муниципальное жилье получали сотрудники одного завода, переселенцы, ветераны войн и т. д.), такая среда порождала анонимность и маргинализацию. В случае экономического кризиса (или закрытия ближайшего завода) весь район массово терял работу и не мог адаптироваться к новым условиям. Оказалось, что жизнь горожанина состоит не только из удовлетворения схематизированных функций, но и из рутины, не поддающейся формализации. Со смертью такой повседневности и невозможностью ее возобновления на бетонных полях жилых массивов эти районы городов будущего стали олицетворением провала модернистского социального проектирования.

Закат высокого модернизма

Проблемы высотной массовой жилой застройки обнаружились практически сразу, в 1960-х годах на такой тип градостроительства обрушилась уничтожающая критика. Главным критиком высокого модернизма стала американская журналистка Джейн Джекобс, ее масштабное исследование описано в книге «Смерть и жизнь больших американских городов» 1961 года. Она находит его фундаментальную ошибку — «выведение функционального порядка из физического расположения зданий, из их группирования по своим формам, т. е. из визуального порядка».

Социальный порядок — продукт случайных социальных контактов, возникающих благодаря смешению социальных групп, которое возможно только в смешанной городской среде, где соседствуют места отдыха и работы, люди разных возрастов и статусов, дома разных ценовых категорий.

«Запутанные смешения различных видов использований — не хаос», как это виделось Ле Корбюзье, это сложность социального порядка до его радикального управленческого упрощения. Схематичность и линейность устройства военного лагеря, вдохновлявшего всех утопистов, помогала посыльному найти штаб, а чиновнику ориентироваться в карте района, которым он управляет, но парадоксальным открытием для градостроителей оказалось то, что жители районов с однообразной линейной застройкой дезориентированы архитектурными паттернами — повторяющимися одинаковыми домами.

В действительности то, что видится порядком на высоте птичьего полета и на карте, является лабиринтом однообразия. Жители этих районов испытывают стресс, не отличая собственный дом от соседнего на некотором удалении; невозможность вычленить собственные окна в ряде одинаковых имеет важное значение в восприятии пространства.

«Необходимость распознавать и мысленно обрисовывать окружающую нас обстановку существенна и так глубоко укоренилась в нашем сознании, что такой образ обладает для индивида и практической и эмоциональной важностью»*.

Для жителей высоток территория вне собственной квартиры становится чуждой, актом ее присвоения являются остекленные и украшенные балконы, клумбы у дома или хорошо знакомые по российским спальным районам лебеди из автомобильных покрышек. Эти попытки создания визуальной игры направлены на снижение чувства пребывания нигде.

Антрополог Джеймс Скотт сравнивает такие территории с паноптикумом — тюрьмой.

«Почти все строго функциональные узкоспециализированные учреждения имеют свойства бассейнов для сенсорной депривации, используемых в экспериментальных целях. В пределе они приближаются к крупным социальным надзорным учреждениям XVIII и XIX вв.: приютам, работным домам, тюрьмам и исправительным заведениям. Мы уже достаточно хорошо изучили такие учреждения, чтобы понимать, что через некоторое время они приведут к характерному неврозу своих обитателей, характеризующемуся апатией, замкнутостью, недостатком инициативы и свободы в поведении, необщительностью и несговорчивостью. Такой невроз является приспособлением к депривированной, вялой, однообразной и управляемой среде, он приводит к тупости и безразличию»*.

Помимо того что плановая застройка стала «бассейном сенсорной депривации», еще одним парадоксальным результатом стало то, что новая городская среда разрушила механизмы социального контроля.

Призванные сделать городскую среду прозрачной, контролируемой и управляемой, большие открытые пространства сделали ее рассадником правонарушений.

В городах США и Западной Европы быстрое разочарование в таких районах и отсутствие сомнений в необходимости их сноса объясняется ростом преступности. Вместе с неудобными для машин улицами и двориками исчезли локальные сообщества, поддерживавшие порядок. В пустом анонимном пространстве появились преступные банды и шайки подростков. Оказалось, что полиция не может справиться с валом мелких правонарушений. Джейн Джекобс, выступая в защиту разрушенных улиц и дворов, назвала феномен рутинного ежедневного контроля социального порядка «глаза на улицу». Составные элементы этого контроля — владельцы мелкого бизнеса, старожилы района, смотрящие в окно, сама уличная активность идущих по делам, отдыхающих в кафе, гуляющих с детьми. Живой район всегда заметит чужака, пресечет правонарушение, но для этого «нужна определенная степень уверенности в своем хозяйском праве на данную улицу и в поддержке, которая в случае необходимости будет получена от других ее обитателей»*.

Джекобс иллюстрирует это следующим образом: мужчина ведет по улице девочку восьми лет, та сопротивляется, в следующую минуту «…из мясного магазина на первом этаже того самого дома напротив вышла женщина, которая ведет там торговлю вместе с мужем. Скрестив руки на груди, с решительным лицом она встала в пределах слышимости от мужчины и девочки. Примерно в тот же момент по другую сторону от них с твердым видом появился Джо Корначча, который вместе с зятьями держит магазин кулинарии. Из окон дома высунулось несколько голов, одна быстро втянулась обратно, и несколько мгновений спустя ее владелец вырос в дверном проеме позади мужчины. Двое посетителей бара рядом с мясным магазином подошли к двери и стали ждать. На моей стороне улицы слесарь, торговец фруктами и владелец прачечной вышли из своих заведений, и из нескольких окон, кроме моего, за происходящим смотрели жильцы. Сам не зная того, незнакомец был окружен. Никто не позволил бы ему утащить девочку, пусть даже все видели ее в первый раз. <…> На протяжении этой маленькой драмы, длившейся всего-навсего минут пять, ни одной пары глаз не возникло в окнах только одного здания — дома с небольшими дорогими съемными квартирами»*.

Районы высокого модернизма, из сияющего града на холме превратившись в огромную проблему, в 1970–1980-х стали подвергаться сносу или реновации. Однако под снос попали далеко не все районы, равно как и не было выработано единого рецепта их реновации.

«В бывших социалистических странах Европы 40% населения проживает в районах массовой жилой застройки, в странах Западной Европы — 10%. В России здания, построенные в 1956–1990 гг., составляют около 60% жилого фонда страны».

В середине 2000-х годов в Евросоюзе было проведено исследование в десяти странах с целью изучить состояние и перспективы будущего таких районов. Оказалось, что снос и новое строительство — наиболее очевидный метод, но слишком дорогой, долгий и, главное, порождающий новые проблемы. Эти территории стали по-своему уютными из-за выросших в широких междомовых пространствах деревьев, обросли транспортной и иной инфраструктурой, обитатели этих районов не готовы были оттуда переезжать, прожив там всю жизнь, они привыкли к этой эстетике и справлялись с теми проблемами, которые видели урбанисты.

Расселять эти районы значило бы повторить прежнюю ошибку — разрушить сложившееся разнообразие и привести всё к единообразию (за десятилетия в силу естественного движения населения и миграции районы перестали быть исключительно гомогенной средой).

Такие районы чаще реновируют, чем сносят. В силу разных условий, предпочтений жильцов, соседства с другими объектами города методы реновации представляют собой уменьшение этажности, перепланировку квартир, появление или изменение конструкции балконов, изменение фактуры фасада и многое другое. Придомовые территории разбивают на дворы, избавляют от автомобильных парковок, организуют зоны барбекю и ставят беседки для создания поводов к общению и формированию дворовых сообществ. В российских регионах реновация касается в большей степени ветхого и аварийного жилья, высотки 1960-х годов подлежат капитальному ремонту, главной проблемой скорее является продолжение массовой жилой застройки и наращивание как ее высотности, так и объемов. Так что эпоха высокого модернизма в новой своей итерации продолжается.