От гомосексуальной оды Лермонтова к «Тридцати трем уродам» Лидии Зиновьевой-Аннибал. Краткий путеводитель по русской дореволюционной квир-литературе

Николай Гоголь: квир-романтик и идеалист

Был ли Николай Гоголь квир-писателем? Дискуссия ученых об этом идет уже много десятилетий. Поводом для споров стал неоконченный роман Гоголя «Ночи на вилле», несколько глав которого он пишет в 1839 году. Сюжет угадывается с первых строк (молодой мужчина проводит время у постели тяжелобольного возлюбленного) и напрямую связан с личной биографией писателя. Именно в этом году в Италии от туберкулеза умирает молодой граф Иосиф Виельгорский, и здесь описаны их последние недели, проведенные вместе.

Дошедшие до нас фрагменты красноречивы: автор называет Иосифа «своим ангелом» и с горечью вспоминает времена, когда больной был здоров, а они вместе — счастливы, и жалеет, что не может «забрать его смертельную болезнь себе», герои держатся за руки и обмениваются поцелуями.

Сам Гоголь называет их отношения нежной привязанностью и дружбой, и тем не менее текст довольно однозначно говорит в пользу романа.

Велика вероятность, что и сам писатель определял для себя эти отношения именно так. Что же дает право причислить его к квир-авторам?

Читайте также

Гей-повести Гоголя, психоквир Берроуза, оргии Могутина: 200 лет квир-литературы в России и мире

Гоголь рос в религиозной семье: воспитанные матерью любовь к христианским обрядам и аскезе, боязнь Страшного суда и возмездия остались с ним навсегда. Считается, что от матери он перенял и мистицизм, и склонность к преувеличению, смешению реальности и вымысла. В подростковые годы к этому добавился неизбежный юношеский идеализм вполне в духе времени (как и положено человеку его возраста, увлекался романтиками и до дыр зачитывал Байрона). Идеализм и постоянное маниакальное стремление к совершенству тоже остались с ним надолго. Широко известен факт, что все экземпляры своей первой поэмы, потерпевшей неудачу у критиков, он выкупил и сжег. Есть и другой, менее известный: Гоголь был уверен, что любовь — это предельно сильное и возвышенное чувство, очищенное от всякой телесности, о чем говорят многочисленные письма друзьям.

В письмах автор, охваченный идеей возвышенной любви, описывает свой роман с женщиной. Интересно, что историки литературы единодушно полагают роман выдуманным и относят на счет склонности Гоголя смешивать реальность и фантазию. Статья «Женщина» становится еще одним подтверждением: любовь представляется ему чем-то эфемерным и далеким от плотского. Женщина здесь абсолютно поэтизирована и максимально отделена от своей телесной оболочки. Наконец, то, что Гоголь, по его собственным словам, не имел сексуальных связей с женщинами, тоже проливает свет на его отношение к этой стороне жизни и объясняет природу самых известных его текстов.

Чувственность вообще и реализация влечения у Гоголя прочно связаны с грехом и демонизацией женского (вспомним сцену скачки Хомы верхом на Панночке, ставшей ведьмой, в «Вие», которая метафорически считывается как сексуальный акт, или поступок Андрия в «Тарасе Бульбе», ради страстного романа с полячкой перешедшего на сторону неприятеля).

Демонизация сексуальности акцентируется только в женских образах и становится для них центральной. Не менее важно и то, что другие героини у Гоголя выстраиваются в основном через отрицательные черты. Пульхерия Ивановна в «Старосветских помещиках», Коробочка в «Мертвых душах», Анна Андреевна и Марья Антоновна в «Ревизоре» — эти женщины определяются через свои глупость, узколобость, порочность или мелочность. При полном отсутствии полнокровных женских образов с мужскими, вне зависимости от того, положительные они или отрицательные, писатель работает по-другому: размышлениям мошенника Чичикова автор уделяет не одну страницу, в уста Остапа вкладывает слова о ценности дружбы, а в уста Андрия — о любви вопреки всему.

Эта проработанность, очеловеченность мужских персонажей и условность и схематичность женских — один из аргументов литературоведов и историков, уверенных в том, что Гоголь — квир-автор. Об этом пишет Игорь Кон, который, кроме того, обращает внимание на то, как воспевает Гоголь мужское тело (например, откровенно любуется мужественными чертами лица упавшего замертво Андрия, называя его красивым). Семен Карлинский, анализируя личную и творческую историю Гоголя, заявляет, что такой перевес в сторону маскулинности, скорее всего, свидетельствует о подавленной гомосексуальности автора — не говоря уже о том, что тот предпочитал общество мужчин. Виельгорский был не единственными близкими отношениями Гоголя, в одной из длительных заграничных поездок он жил в компании художника Александра Иванова, излюбленным сюжетом которого была обнаженная мужская натура.

По мнению Карлинского, именно это погубило писателя, буквально уморившего себя голодом и бессонницей в старании побороть влечение, которое он считал греховным (в конце жизни Гоголь стал читать исключительно богословскую литературу и был одержим идеей строжайшей аскезы).

При этом многие литературоведы предпочитают держаться «официальной» версии и объяснять трагичный финал жизни писателя острым творческим кризисом, демонизацию и упрощение женских персонажей — увлечением романтизмом и стремлением высмеять человеческие пороки, близкие отношения с мужчинами — преклонением перед возвышенной дружбой и страхом жизни в одиночестве (впрочем, деликатно называя их нежной привязанностью), а отсутствие отношений с женщинами — неудачным романом и разбитым сердцем. Константин Мочульский, например, называет теорию про подавленный гомоэротизм Гоголя «не более чем безвкусными домыслами».

При этом рациональности не лишены оба взгляда. Гоголь, скорее всего, действительно испытывал влечение к мужчинам, но глубокая религиозность не дала ему в полной мере его раскрыть. Тем не менее он смог реализовать духовно-романтическую часть влечения. Любовь для него прежде всего значила тесную эмоциональную связь, и это вполне соотносится с описанным в «Ночах на вилле». Близость проговаривается в каждой строчке текста: сострадание автора умирающему, трогательная забота о нем, воспоминания об общем прошлом, предчувствие, что со смертью Виельгорского перестанет существовать часть его самого.

В коротком повествовании Гоголь не забывает детально прорисовать атмосферу: уют кабинета, в котором находится больной, доносящийся в окно запах роз и жасмина. Практически идеальная сцена свидания возлюбленных — хотя свидание это одно из последних.

Наконец, небольшой штрих: действие «Ночей» происходит в Риме, куда Гоголь приезжал неоднократно, чьей культурой и эстетикой восхищался — культурой, которая в том числе воспевала красоту отношений между мужчинами, и писатель не мог этого не знать.

Финал его жизни сложнее, чем истязание себя за «грех» гомосексуальности. Религиозность Гоголя охватывает намного больше: это и сомнения в своей писательской миссии, и сослуживший ему дурную службу мистицизм, и вера в собственную одержимость и богооставленность, и желание это преодолеть. Поэтому квир-нарратив произведений Гоголя — идеалистический, романтический, лишенный видимых сексуальных проявлений, но отрицать его существование было бы странно.

Скабрезность и декаданс. Гомоэротизм закрытых мужских учебных заведений

Лермонтова мы привыкли представлять как мрачноватого, серьезного и вечно одинокого романтика в поисках свободы — в полном соответствии с созданными им персонажами «Мцыри» и «Героя нашего времени». Тем не менее этим произведениям предшествовали те, которыми литературоведы, как правило, пренебрегают, даже не включая их в собрания сочинений.

Это тексты «юнкерского периода» (в 1832 году Лермонтов поступает в петербургскую Школу гвардейских подпрапорщиков и юнкеров, где остается около двух лет), публиковавшиеся в рукописном журнале «Школьная заря».

Сюжет шуточно-скабрезных «Оды к нужнику» и «К Т***» (за ними закрепилась негласная слава «содомитских» стихов, по этому названию их легко найти в интернете), по стилю больше напоминающих стихи Баркова, прост и совершенно прямолинеен: они посвящены однополым отношениям между учениками юнкерской школы.

В полупорнографической «Оде» Лермонтов описывает свидание двух юношей, практически в деталях выводя сцену секса. Похожим образом дана окружающая героев обстановка — с той же издевательски-комичной интонацией: автор сообщает, что наступила ночь, учителя и прислуга уснули, а значит, настало время уединиться. Четкость, с которой она обозначена, не оставляет сомнений, что ситуация эта вполне рутинная, хорошо знакомая поэту, который, если сам не имел такого опыта, вполне мог быть его свидетелем.

Чуть более скромно на фоне «Оды» выглядит стихотворение «К Т***», вероятно, посвященное сокурснику Лермонтова Петру Тизенгаузену, где он иронично восхваляет внешние достоинства друга и шутливо напоминает ему о неизбежности божьей кары за однополую любовь.

Кажущаяся пустячность и нарочитая грубость этих текстов объясняют нежелание историков литературы рассматривать их всерьез, приписывая специфическую тему «переходному» периоду в жизни Лермонтова. Согласно официальной биографической версии, учеба в юнкерской школе с военной дисциплиной была ему не по душе, эти два года он провел, буквально маясь от тоски, и настоящим творчеством не занимался.

В то же время отдельные специалисты пытались реабилитировать литературную значимость юнкерских поэм. Филолог и богослов Сергей Дурылин настаивал, что они — важный шаг в эволюции Лермонтова, которая в конце концов приведет его к реализму и психологизму. Выбор темы, считает он, обусловлен тем, что автор взялся «в форме реалистического рассказа» описывать окружающую действительность, то есть действительность юнкерской школы.

Дошедшие до нас тексты «Школьной зари» позволяют составить впечатление о закрытом мире юнкерского быта, в котором жил Лермонтов: на страницах журнала в похожей грубоватой манере он шутит над товарищами и сочиняет пародии на глупых, по его мнению, преподавателей. Все эти тексты объединяет акцент на телесности, физиологичности и даже скатологичности. Если не забывать, что речь идет о 17–18-летних юношах, то исключительная популярность, которую снискали у соучеников стихи Лермонтова, становится объяснимой.

Однополые отношения между учениками были такой же равноправной частью мира закрытых школ, как и подшучивание над друзьями и высмеивание нелюбимых учителей, поэтому квир-стихи Лермонтова отразили не только его личный опыт, но и дали репрезентацию вполне обыденному явлению.

О практике гомосексуальных связей между учениками в исследовательской работе 1908 года «Половой рынок и половые отношения» рассказывает писатель и журналист Александр Матюшенский, замечая, что хотя формально такие связи не одобрялись, на них обычно смотрели сквозь пальцы.

Об обыденности практики можно судить и по появившейся в середине XIX века анонимной гомоэротической поэме «Похождения пажа», действие которой происходило, вероятно, в Павловском кадетском корпусе (вышла в 1879 году небольшим тиражом в сборнике «Eros russe. Русский эрот не для дам» и с тех пор не переиздавалась).

Здесь в однополом влечении угадывается определенная бинарность. Главный герой выполняет условно «женскую», пассивную роль, называя себя «барышней», в то время как его возлюбленный — условно «мужскую»: так квир-культура впитывала и зеркалила социальные нормы.

Отыгрывание «мужских» и «женских» ролей в однополых отношениях описывается в «Очерках бурсы» Николая Помяловского — фактически мемуарах, где он вспоминает свою учебу в Александро-Невском духовном училище и царившие там традиции. Одна из них — культ подчинения младших воспитанников старшим, при котором младшие, привлекательные внешне, находились «в услужении»: выполняли мелкие бытовые поручения и всячески старались угодить в обмен на снисходительное расположение и знаки внимания. Зачастую «подчиненных» называли женскими именами, и Помяловский даже говорит о шуточных «свадьбах» между воспитанниками.

Похожий пример приводит Александр Куприн, подтверждающий, насколько широко была распространена культура таких связей в мужских учебных заведениях (сам он окончил военное училище), когда ученики ходили под руки, шептались по углам и боролись за право ухаживать за «хорошеньким мальчиком».

С романтического ухаживания начинается поэма «Правоведы» Татьяны Вечорки-Толстой (название отсылает к Императорскому училищу правоведения). Герой возвращается в пансион после летних каникул и встречает новенького ученика, над которым намерен, как принято в училище, «издеваться»: проявлять знаки внимания и тут же отталкивать. Новенький изящен, бледен, слаб здоровьем (очевидно, у него туберкулез) и оттого в этих отношениях выполняет условно женскую роль: во время прогулки-свидания надевает манто и вуаль матери, подводит губы, а герой полушутя восхищается красотой спутника и называет его Мариеттой. За свиданием следует размолвка и неудачная попытка новенького застрелиться. Вечорка-Толстая нагнетает атмосферу, граничащую с традицией сентиментального романа, соединяя в одной истории мучительную влюбленность, выстрел и смертельную болезнь (по канонам, сознательно романтизированную и эстетизированную: например, герой наблюдает, как его возлюбленный кашляет в платок, и сравнивает глянцевые капли крови с божьими коровками). Нарочитые мелодраматичность и даже искусственность хотя и были свойственны стилю поэтессы, здесь выполняют отдельную задачу: описанная история — игра со своими правилами и особенностями, своеобразный культурный код, который воспроизводился вновь и вновь, а игра, как известно, — всегда слепок окружающей действительности.

Михаил Кузмин: эллинист, гедонист и романтик

Михаил Кузмин — не просто одна из самых богемных творческих фигур, но и, пожалуй, самый квирный автор своего поколения. Утонченный эстет, владевший несколькими языками и получивший консерваторское образование, — этот бэкграунд позволил ему легко вписаться в кружок Вячеслава Иванова. В те времена здесь собирался цвет эксцентричного литературного Петербурга, и Кузмин, не скрывавший своей гомосексуальности и многочисленных романов с художниками и поэтами, быстро стал в «Башне» своим.

Его тексты вобрали в себя не столько лично-биографическое, сколько философию, которую он исповедовал. Главной исследовательской и поэтической страстью Кузмина была Античность: длительные поездки по греческим и египетским городам, а еще по Италии, которую он считал колыбелью искусства и красоты, вылились в первые стихотворные произведения, принесшие ему успех.

Цикл «Александрийские песни» выходит в 1906-м, в один год со скандальной повестью «Крылья» — скандальной в силу того, что тема однополых отношений здесь поднималась впервые.

И в «Александрийских песнях», и в «Крыльях» стилизация под Античность куда больше, чем эстетический прием: Кузмин буквально воссоздает античную гармонию духа и тела. «Песни» кажутся торжеством гедонизма: ярко (хотя и целомудренно) прорисованы сцены романтических прогулок и мельчайшие детали окружающей обстановки. Почти осязаемый стук сердца, румянец на щеках, вино во льду и темно-красные вишни на блюде — это делает картину предельно материальной. Но бок о бок с этими деталями живут и другие: в плотском образе избранника Кузмин узнает того, кого называет своим «небесным спутником» и в ком видит иконописные черты, и это возвращает материи дух.

Эту же гармонию открывает для себя главный герой «Крыльев», 16-летний Ваня. Сюжет построен как coming-of-age story, драма взросления, где перед юным персонажем встают вопросы эмоционального, психологического, сексуального самоопределения. Толчком к этому всегда служит встреча с другим человеком, отношения с которым и помогают прожить опыт взросления. Другим оказывается Ларион Штруп — блестяще образованный молодой аристократ и эстет, увлекающийся искусством, в которого и влюбляется подросток.

У Штрупа в этих отношениях, помимо роли возлюбленного, еще и роль наставника: он приглашает Ваню на дружеские вечера с его приятелями, занимается с ним зарубежной литературой, убеждает в необходимости читать в оригинале, делится своими взглядами на прекрасное. Они говорят о красоте телесного и духовного, о том, как воспевали их единство в древних Греции и Риме, о любви и неотделимом от нее физическом влечении.

Согласно канонам драмы взросления, Штруп пробуждает в герое чувственность. Кузмин скромно, однако точно и без стыда, прописывает детали: как Ваня рассматривает в зеркале свое лицо, останавливаясь на губах, как, увидев вытащенного из реки ровесника-утопленника, приходит к мысли о бренности тела, способного любить и получать удовольствие, и делится этим открытием с подругой семьи.

Роман Лариона и Вани — парафраз античной практики так называемого наставничества, когда старшие мужчины вступали в сексуальные отношения с юношами, одновременно помогая им развиваться, просвещая и передавая знания.

Отсылками к Древней Греции прошит весь текст повести: в гимназии Ваня учит древнегреческий язык, дружит со своим учителем-греком, а потом и вовсе уезжает по его приглашению в Европу — изучать культуру — и там вновь встречает Штрупа.

Как и в «Александрийских песнях», повседневный окружающий героев мир, абсолютно предметный и материальный, здесь показан с тем же гедонистическим упоением, будь то прогулки по мощеным улицам итальянских городов, посещение Колизея или завтрак в кафе. В декорациях повседневности герои ведут разговоры о высоком, и в устах учителя греческого или музыканта-виртуоза рассуждения о бессмертии красоты перестают казаться полными излишнего пафоса.

В общем-то, современники Кузмина, уверявшие, что тот написал трактат о единстве духа и материи под видом обыкновенной романтической истории, очень близки к истине. Квир-чувство здесь в равной мере состоит из эмоционального, интеллектуального и плотского, рождая красоту.

Манифест женской свободы и первая лесбийская повесть

Отношениям между женщинами и их репрезентации в русской литературе внимания уделялось гораздо меньше: первая лесбийская повесть увидела свет только в начале XX века. Фактически до этого момента все существовавшие женские образы создавались авторами-мужчинами, и передать подлинно женский опыт они не могли, в том числе опыт однополых отношений. Женщины позднее получили доступ к образованию, им в разы сложнее было построить творческую карьеру, поэтому женских имен в литературе к этому моменту было не так много, не говоря о квир-литературе (к примеру, книги мемуаристок Марии Башкирцевой, Елизаветы Дьяконовой и Елизаветы Водовозовой специфического квир-опыта не затрагивали).

В 1906 году в печать выходят «Тридцать три урода» Лидии Зиновьевой-Аннибал. Тираж немедленно арестовали, однако никаких серьезных политических последствий для писательницы это не имело. Несмотря на то, что в Российской империи тогда действовало антигомосексуальное законодательство, санкции применялись крайне редко и исключительно к мужчинам, а женская гомосексуальность всерьез не воспринималась.

Своим эффектом повесть обязана скорее тому, что впервые ярко манифестировала женскую свободу, в том числе сексуальную, — в условиях, когда отечественное суфражистское движение только-только добилось того, что женщин начали принимать в университеты в качестве вольнослушательниц, а до получения избирательного права было еще далеко.

Читайте также

«Губами буду есть тебя!» Лесбийская литература в дореволюционной и раннесоветской России

Повесть имеет биографическую подоплеку и отражает реальный роман Лидии Зиновьевой-Аннибал с художницей Маргаритой Сабашниковой. В действительности внутри этого романа присутствовало еще одно звено — муж Зиновьевой-Аннибал Вячеслав Иванов, поэтому отношения были полиаморными (впрочем, в тексте это не отражено).

История любви двух женщин, рассказанная от лица одной из них, стилистически — плоть от плоти эпохи. Свойственные ей мистицизм и эстетизация здесь взаимодействуют с квирностью повести. Благодаря своей возлюбленной Вере героиня сполна осознает красоту собственного тела: та документирует ее в дневнике и настаивает, чтобы она прочла, говорит, что ее красота статуарна, сравнивая ее с красотой богини. По инициативе Веры ее знакомые художники пишут тридцать три обнаженных портрета девушки, с помощью которых она видит себя со стороны и понимает, что способна быть источником прекрасного. Сцены свиданий происходят в типичном для Серебряного века полумистическом антураже: здесь и старинные масляные лампы, и мерцающие в свете камина театральные маски, и плавящаяся восковая свеча, на которой гадают героини.

Как и автор вышедших в тот же период «Крыльев», писательница разделяет идею ценности телесного, не настаивая тем не менее на необходимости стремиться к гармонии духа и материи.

Однако учитывая многочисленные правила, веками закрепощавшие женскую телесность, уже одно то, что Зиновьева-Аннибал смело утверждает эту ценность, делает текст, в котором женщина распоряжается своим телом и сексуальностью, как хочет (героиня не просто находится в отношениях с женщиной: она сознательно отменяет свадьбу, отказывая жениху), важным феминистским и квир-высказыванием, особенно для Серебряного века, по канонам которого герои не властны над собственными судьбами. Уникален он еще и тем, что своим появлением продемонстрировал: об эмансипации и сексуальной свободе можно говорить языком высокого искусства (к примеру, несколькими годами позже выйдут «Ключи счастья» Анастасии Вербицкой, ставшие рекордно популярными у массового читателя, — эстетическая противоположность повести Зиновьевой-Аннибал).

Исповедь дочери века. Квир-настроение в беллетристике Лидии Чарской

Лидия Чарская, чье имя стало синонимом беллетристики, казалось бы, полный антипод Лидии Зиновьевой-Аннибал не только с точки зрения стиля, но и биографически. В отличие от жизни тезки, выросшей в дворянской семье, средства которой позволяли ей едва ли не круглый год путешествовать по Европе, ради удовольствия заниматься литературой и учиться пению у лучших оперных див, жизнь Чарской легкой не назовешь. Павловский институт благородных девиц, ранний брак, рождение ребенка, скорый развод и попытки свести концы с концами параллельно с учебой в Александровском театральном училище — за перо ее вынудила взяться нужда.

В 1901 году выходит ее повесть «Записки институтки», основанная на собственных воспоминаниях об учебе в Павловском институте. Книга, впоследствии получившая не одно продолжение, завоевала любовь детской и подростковой аудитории и не пришлась по душе критикам. Тем не менее Чарскую охотно публиковали и переводили на иностранные языки вплоть до самой революции, когда писательницу официально заклеймили за «слащавую сентиментальность» и «мещанство». При этом популярность — показательный момент — не сделала ее обеспеченной: издатели активно эксплуатировали все новые повести и выплачивали за них мизерные гонорары. Судьба непривилегированной женщины отразилась в ее творчестве сильнее, чем кажется на первый взгляд.

Сюжетно книги Чарской действительно непритязательны. Так, главная героиня «Записок» и серии других произведений Люда Влассовская, добродушная и, как описывает ее Чарская, кроткая, лишившись во время Русско-турецкой войны отца, отправляется на казенное содержание в петербургский институт. Здесь она находит подруг и особенно сближается с бойкой и своенравной девочкой по имени Нина Джаваха.

Дружба между девочками нарисована сентиментальными карамзинскими красками: объятия и разговоры по душам, предельная экзальтированность поступков и обязательная трагическая смерть в конце (Нине суждено умереть от чахотки). Чем порожден такой накал сентиментальности и как он связан с квир-настроением произведений?

Как и в случае с «содомитскими» стихами Лермонтова и «Правоведами» Вечорки-Толстой, серия книг об институте была гораздо больше своего художественного нарратива и отразила целое социальное явление: ученицы действительно вступали в отношения друг с другом. Однако речь идет не просто о закрытом учебном заведении, а о женском учебном заведении, и здесь вновь напомним себе, каким на тот момент оставалось положение женщин в России.

В действительности качество образования в институтах долгое время было низким, а порядки — суровыми. В мемуарах «На заре жизни» Елизавета Водовозова, описывая свои годы в Смольном институте, вспоминает о жестком распорядке дня, ранних подъемах для чтения молитв, длительных постах, которые ученицы обязаны были соблюдать, скудном питании, холодных полусырых спальнях, из-за которых девушки часто болели, и полную изоляцию от внешнего мира (как правило, стен института не покидали даже на каникулах). Здесь готовили будущих жен и гувернанток (один из немногих жизненных сценариев для небогатых и непривилегированных женщин, которым полагалось в первую очередь быть терпеливыми и послушными), и вопрос интеллектуального развития отходил на второй план. Изучаемые предметы, по ее словам, были немногочисленными и преподавались на самом базовом уровне, а основной акцент делался на музыке, французском языке и чтении Библии. Новаторскими усилиями педагога Константина Ушинского программа стала более основательной, в ней появились литература и естественные науки (он настаивал на индивидуальном подходе к обучению), однако среда менялась медленно, и Чарская в своих книгах наследовала старым порядкам, идеализируя их.

Закрытость и специфичность мира пансиона способствовали сентиментализации и экзальтации, питающим романтические связи, как в кривом зеркале, отражавшие бинарно-патриархальный мир снаружи. Один из примеров — феномен «обожания» — практически куртуазное ухаживание младших учениц за старшими, имена которых девочки вырезали на своих тетрадках и ради которых совершали «подвиги», а те взамен проявляли благосклонность — угощали лакомствами, покрывали шалости и позволяли проводить время со своей семьей в дни праздничных визитов. «У нас принято „обожать“», — говорит Нина Люде и делится своим тайным «обожанием» взрослой воспитанницы, которую она любит «первой после папы», считая самой красивой.

На новогодние праздники Нина одна из всех наряжается в национальный грузинский костюм, выбирая при этом традиционную мужскую одежду, и в гриме, по признанию подруг, становится неотличимой от мальчика-джигита, танцуя с предметом своей влюбленности и неосознанно примеряя другую гендерную роль.

Если в отношениях старших и младших легко угадывается квир-настроение, то отношения одногодок Нины и Люды — это сестринство, эмоциональная и искренняя дружба равных. Как и «обожание», институтская дружба была способом выжить, сплотившись в суровых пансионских условиях, и наивно-сентиментальную, столь нелюбимую критиками — современниками Чарской беллетристику можно ценить уже хотя бы за эту фиксацию горького женского опыта.