Бруно Беттельхейм

Итак, мы обсудили непосредственное воздействие, которое оказывали на узников концентрационные лагеря нацистов. Остается обсудить не менее важный вопрос: как эти чудовищные учреждения опосредованно запугивали гражданское население Германии в целом и способствовали трансформации личностей отдельных граждан? К счастью, в этом отношении тотального успеха концлагеря не достигли. Тем не менее многие, а американцы в особенности, не могут понять, как люди, уже познавшие свободу и пользовавшиеся ее плодами, уступили ее, зачарованные мороком национал-социализма.

Пожалуй, лучше всего начать с жертв нацистского государства, которые гибли, в буквальном смысле придавленные спудом собственного земного имущества. Аналогичные события, хотя и не с таким ужасающим исходом, происходили и во Франции. Потоки беженцев, спасавшихся от армий вторжения вермахта, завязали на дорогах из-за огромного количества добра, которое тащили с собой на повозках, тачках, велосипедах или собственных спинах, потому что не мыслили жизни в отрыве от нажитого. Не спорю, приобрести новое добро взамен утраченного было не так-то легко, хотя и не настолько неосуществимо, как добыть себе в прямом смысле новую жизнь. Более того, вскоре первое благодаря техническому прогрессу перестало представлять сложность.

Как я неоднократно упоминал выше, успех или провал массового общества определится способностью или неспособностью человека перестроить свою личность так, чтобы он смог видоизменить общество в сторону подлинной человечности. В нашем случае — построить общество, в котором не технологии гнут нас под себя, а мы, люди, гнем их под наши человеческие нужды.

Соответственно, в русле одной из требуемых от нас адаптаций к новому технологическому положению вещей мы должны ясно осознать, что неодушевленные предметы утратили жизненную важность для человека, какой обладали в прошлом, поскольку теперь не нужно целый год работать, чтобы приобрести новый костюм и удобную кровать. Признание этого факта, если мы хотим углубить свою свободу, а не зависимость от вещей, означало бы питать мало эмоциональной привязанности к вещам. С другой стороны, сила сегодняшней привязанности к предметам быта, вероятно, поможет американцам, которые так гордятся своими свободами, понять, что пережили немцы при Гитлере.

Никто не желает отдавать свою свободу. Но дело сильно осложняется, когда возникает вопрос: какой частью своего имущества я готов рискнуть, чтобы оставаться свободным, и насколько радикально я готов изменить условия своей жизни, чтобы сберечь свою автономность. Когда на кону жизнь или смерть, а индивид полон сил, принимать решения и действовать не так уж сложно. То же касается физической свободы человека. Но если речь о личной независимости, все обстоит совсем не так ясно и понятно. Большинство людей вряд ли готовы рисковать жизнью для отражения мелких посягательств на свою автономность. И когда государство исподволь, пядь за пядью лишает тебя самостоятельности, как ты определишь момент, когда должен спохватиться и сказать себе, что больше не отдашь ни крупицы, пускай бы это стоило тебе жизни? Между тем мелкие, но многочисленные посягательства успевают настолько подточить твое мужество, что тебе уже не хватает силы духа действовать. То же относится к тревожности, вызванной страхами за свою жизнь, за свою свободу или за то и другое.

Человеку относительно легко начать действовать в ответ на первый приступ тревоги, поскольку тревога — мощный побудитель к действию. Если индивид откладывает действие, то чем дольше испытывает состояние тревоги, чем больше сил расходует на то, чтобы сдержать ее (т. е. бездействовать вместо того, чтобы утолить ее действием), тем больше теряет жизненной энергии и тем меньше ощущает себя способным к самостоятельному действию. В Германии первые ласточки надвигавшейся тирании не вызвали ответа, и чем дольше немцы откладывали действие, тем больше слабела их воля к сопротивлению. Но запущенный, этот процесс набрал собственный момент движения. Долгое время многими владело убеждение, что как только государство в следующий раз покусится на их автономность, отщипнет еще кусочек от их свободы, еще чем-то унизит, они непременно дадут ему решительный отпор. Увы, к тому времени они уже утратили способность действовать и слишком поздно осознали, что дорогу к личностному распаду или, того ужаснее, в лагеря смерти им вымостили их собственные намерения, вовремя не переведенные в действие.

Повторю, меня здесь интересует не значение этого процесса в уже почившей государственной системе, а тот факт, что аналогичные тенденции проявляются в любом массовом обществе, и их действие мы в определенной степени можем наблюдать в наши дни.

Концентрационные лагеря тоже постепенно, пядь за пядью, наступали на автономность гражданского населения. В первые годы (1933–1936) концлагеря служили цели наказать и обезвредить активных противников нацизма в рамках старой парадигмы, видевшей в каждом заключенном отдельную личность, наказанную за совершенные конкретно ею «преступления». Но позже было внедрено важное новшество — систематические попытки уничтожить личность как таковую. Выше я рассказывал, как это делалось в концлагерях. А сейчас покажу, как режим проделывал то же самое с остальным населением Германии и насколько гестапо опиралось в этом на тщательно спланированные, эффективно «рекламируемые» методики.

После 1936 года, когда гитлеровское государство окончательно разгромило политическую оппозицию и прочно утвердило свое положение, в Германии не осталось отдельных индивидов или организованных групп, представлявших серьезную угрозу режиму. Хотя в следующие пять лет людей продолжали сажать в концлагеря за индивидуальные акты протеста, основную массу новых заключенных составляли люди, лишенные свободы по признаку принадлежности к определенным категориям населения, которые по неким причинам вызывали недовольство режима или могли вызвать его в будущем. Наказывали и запугивали уже не отдельного человека и его семью, а крупные сегменты населения. Этот перенос карательного акцента с отдельного человека на целые группы людей, хотя и совпал по времени с военными приготовлениями, имел главной целью утвердить тотальный контроль над людьми, не до конца лишенными всякой свободы действий, иными словами, принудить индивидуализм раствориться в тотальной послушной массе.

К тому времени большинство немцев уже приняли гитлеровское правительство и его режим, хотя недовольные еще оставались и продолжали ворчать по поводу тех или иных моментов. Но в целом принятие немцами режима рассматривалось как акт свободной воли со стороны людей, еще располагавших значительными внешними свободами и сохранявших ощущение внутренней независимости. Типичным примером тому служили авторитет и власть, которыми по-прежнему пользовались у себя в доме главы семейств. Никто не скажет о человеке, который держит в руках бразды правления своим семейством и черпает самоуважение и чувство безопасности в своей работе, что он полностью лишился автономности.

Таким образом, следующей задачей государства было устранить все факторы, которые препятствовали развитию тотального общества обезличенных субъектов.

Профессиональные и социальные группы, которые приняли идеологию национал-социализма, но противились его вмешательству в сферу их личных интересов, следовало поставить в рамки и внушить им, что в тоталитарном массовом государстве нет места персональным устремлениям.

Режим не считал нужным уничтожение всех групп населения, еще сохранявших долю независимости, — это нарушило бы работу государственной машины и могло повредить промышленному производству, жизненно необходимому в преддверии грядущих войн. И значит, группы населения, которые еще сомневались, стоит ли полностью подчиниться новым тоталитарным порядкам, следовало привести к повиновению устрашением. Эти групповые репрессии, впервые примененные гестапо в 1937 году, назывались «акциями».

На первых порах система развивалась медленно и уничтожала целостность личности скорее в силу логики, присущей самому тоталитарному государству, чем сколько-нибудь целенаправленно. Только позже, когда первые акции в полной мере доказали свою действенность, их начали намеренно применять для ликвидации автономности крупных групп населения посредством избирательного истребления отдельно взятых из их рядов индивидов.

Контроль снизу

Первые акции имели целью наказать только лидеров строптивых групп по той простой причине, что нацистский режим сам строился на принципе вождизма — единоличного лидерства, — согласно которому всю полноту ответственности несет лидер группы, а ее рядовой состав беспрекословно ему подчиняется. Но такой подход работал только в случаях, когда все руководство сосредоточивалось в руках одного или нескольких лидеров или когда речь шла о малочисленной сплоченной группе. И не срабатывал в отношении рассеянных групп, не имевших четкого единого руководства. Все решения в конечном счете исходили от фюрера, но немецкое общество, как всякое общество современного типа, требовало разделения не только на группы, но и на множество подгрупп. Причем даже образованные самим государством подгруппы стремились утвердить свою независимость и отстаивать свои особые интересы от посягательств других групп, созданных государственной бюрократией.

Таким образом, требовалось не только привести к повиновению уже существовавшие группы, но и поставить под тотальный контроль новообразованные. И те и другие приносили известную пользу и обеспечивали функционирование государственной машины. Что прекрасно понимали члены группы и потому всячески укрепляли свою самостоятельность. Более того, если члены группы, как им было велено, полностью и беспрекословно подчинялись своему лидеру, могло ли государство поручиться за свою безопасность, вздумай один из лидеров взбунтоваться против режима? Значит, требовались методы, позволяющие тотальный контроль всех групп сверху донизу, но не подрывающие принцип единоличного лидерства в основе подгрупп. Такие методы нашлись: так запугивать членов группы, чтобы послушание своему лидеру уравновешивалось их страхом за собственную жизнь.

Практическим решением был контроль снизу. Он не должен был наделять низовых членов группы силой, иначе рисковал подорвать принцип вождизма и дать им независимость. Напротив, контроль должен был как можно больше ослаблять низовых членов группы. В ход пошли такие движущие силы, как обида, злоба или тревога.

Действия, продиктованные обидой, тревогой или тем и другим, не дают индивиду ни веса, ни защищенности, а только ослабляют его, даже если его действия увенчаются успехом. В некоторых группах для обеспечения государственного контроля снизу вполне хватало одной только обиды на лидера. В других группах интересы их членов настолько совпадали с интересами лидера, что обида на него становилась слишком слабым мотиватором, и тогда к ней следовало добавить тревогу.

Среди малых групп семейная ячейка не только является самой значимой, но и во многих отношениях служит прообразом всех групп. И сейчас мы на примере семьи рассмотрим механизм контроля снизу, замешанный на тревоге и обидах. В рамках семьи родителям отводится роль лидеров, а детям — рядовых членов группы. В Германии исторически сложился огромный авторитет родителей. В такой семейной ячейке формировалась общность значимых интересов, однако ее жесткая иерархичность порождала у детей сильную боязнь и озлобление по отношению к родителям. Если из этой системы изъять страх перед родителями — и заменить более сильным страхом перед государством, поддержкой детей против родителей или и тем и другим, — тогда довольно легко провоцировать и поощрять злобу детей по отношению к родительской власти. Манипулируя этим чувством, государство могло взять под полный контроль всю семью целиком.

Правда, дети не так часто доносили на родителей, а супруги друг на друга, чтобы это сильно вредило сплоченности родителей или рушило семью как оплот внутренней безопасности ее членов. Но чтобы посеять недоверие в семьях, достаточно было придать широкой гласности всего несколько реальных случаев, когда дети разоблачили своих родителей, а также ужасные последствия этих разоблачений. При этом на взрослых особенно разрушительно воздействовал постоянный страх за всякое неосторожное слово или поступок в присутствии собственных детей.

Этот страх цепко держал в своих тисках родителей, расшатывал их чувство защищенности в собственном доме и тем осушал источник, который мог бы по-прежнему питать их самоуважение, давать чувство собственной значимости и , соответственно, внутренней независимости. Именно страх, больше чем предательство детей или второй половины, мешал человеку снизить порог самозащиты даже в своих родных стенах. Беззаветное доверие, эта величайшая ценность близких отношений, из утоления печалей превратилось в опасность. От этого семейная жизнь принуждала все время держаться начеку, вносила в отношения с родными вечную осмотрительность, напряжение, подозрительность, если не недоверчивость. Такая жизнь ослабляла, вместо того чтобы служить залогом наибольшей безопасности.

Как государство трансформирует личности людей в своих целях. Случай нацизма

Контроль снизу

Читайте также