Ракушка гейши: литературно-эротический детектив в японских тонах
Хентай и яой, порнографические фильмы с гениталиями, стыдливо прикрытыми крупными пикселями, стрип-шоу токудаси и поедание суши с обнаженной «гейши» — Япония представляется нам одной из самых сексуально раскрепощенных стран. Но так было не всегда. Как аристократы XII века изобрели поэтический секстинг? Почему за сравнение белоснежных плеч с кувшинками можно было прослыть развратницей? И наконец, как кулик ухитрился застрять клювом в ракушке и зачем такие странные стихи печатали на эротической гравюре? Автор телеграм-канала «Клюква в сакуре» Александра Кисина ответит на эти интригующие вопросы в статье-расследовании о популярном в России японском поэте.
Багровое небо
Набухло весенней грозой
Ласточки сделали круг
Так тяжелеет нефритовый ствол
В пальцах любимой
Рубоко Шо (перевод Питера Энгра)
Процитированное пятистишие принадлежит перу Рубоко Шо. Сборник его поэм «Эротические танки» опубликовало в Москве в 1991 году издательство «Панорама». Тоненькая книжка в мягкой обложке стоила 2 рубля 30 копеек и сразу же привлекла внимание наших соотечественников. Но приведенные в ней сведения о жизни автора крайне скудны: в предисловии к сборнику указано, что «факты истинной биографии Рубоко Шо темны и полулегендарны». Тем не менее его рукопись, случайно обнаруженная в 1985 году, произвела настоящий фурор в японском литературоведении, в первую очередь потому, что все танка, входящие в этот сборник, содержали сексуальный подтекст. Вот что мы узнаём о поэте из предисловия к сборнику:
«Рубоко Шо (980–1020?) <…> Уже при первом издании не был бесспорным вопрос авторства Рубоко; полностью нельзя считать его решенным и на сегодняшний день. Единственная рукопись открывает простор догадкам издателей и литературоведов. Так, Токунага Сигэхару предполагал, что Рубоко Шо мог выступать под именем Мурасаки Сикубу (автор любовного и нравоописательного романа „Гэндзи-моногатари“): налицо сходство синтаксических приемов и некоторых особенностей орфографии.
Питером Энгром переведен основной корпус произведений Рубоко Шо. Среди них несколько, как полагает переводчик, до сих пор вызывают сомнение».
Иными словами, за исключением примерных дат, о жизни автора нам практически ничего не известно. Даже пятистишия-танка, которые, как сообщает издатель, попали в руки литературоведов случайно, сложно однозначно атрибутировать, а иногда и полностью перевести — часть из них обрывается на середине.
Но сохранившиеся целиком творения поражают своим неприкрытым эротизмом:
Рассыпалось ожерелье
Слиняли кармин и сурьма
В укусах твой рот
А пышная некогда грудь
В царапинах от ногтей
Перевод Питера Энгра
Наверное, почти каждый видел хотя бы одно трехстишие-хайку — например, известные строки Кобаяси Иссы:
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот!
Перевод Веры Марковой
Но об эротической японской поэзии наверняка слышали немногие, хотя Страна восходящего солнца в наши дни прочно ассоциируется с сексуальностью.
Можно вспомнить порнофильмы, характерно распикселизованные в стратегически важных местах, хентай-аниме, где полуодетые девушки-ниндзя душат врагов своими гениталиями, а школьницы с пятым размером груди превращаются в секс-волшебниц, расхожие истории о якобы стоящих на каждом углу в Токио автоматах с ношеными женскими трусиками и, наконец, спорную практику нётаймори, когда в качестве посуды для подачи суши выступает обнаженная работница общепита.
После выхода популярных «Мемуаров гейши» недобросовестные сайты принялись наперебой рассказывать байки о тайнах обольщения, которыми якобы владели японские прелестницы, а за ними этот образ начали эксплуатировать и производители интимной косметики, выпуская подарочные наборы Geisha’s Secret.
Настоящим фанатам Японии известно также о получивших скандальную славу кварталах развлечений XVII столетия (одним из них был Ёсивара, поражавший европейцев смелыми нравами) и о популярных в Средневековье порногравюрах сюнга: на этих рисунках практически резиновые дамы и их возлюбленные с неестественно огромными гениталиями изгибаются в немыслимых акробатических позах. Иногда сюжеты таких изображений подчеркнуто фантастичны. Один из самых известных образцов жанра — «Сон жены рыбака» мастера Кацусики Хокусая, где девушка занимается любовью с двумя осьминогами.
В ответ на невысказанный запрос российский японист Александр Куланов даже написал целую книгу «Обнаженная Япония». В ней он подробно рассмотрел все стороны сексуальной жизни в этой стране от истоков цивилизации до наших дней.
Так что ничего удивительного в откровенной поэзии Рубоко Шо нет. Или всё же есть? Давайте разберемся.
Как японские аристократы изобрели секстинг
Двумя руками
Ты прикрыла груди
И отвела в смущении глаза
Легко ли днем
Нам побороть стыдливость?
Рубоко Шо (перевод Питера Энгра)
X–XI столетия, на которые, как мы знаем из предисловия к сборнику танка Шо, пришлась его жизнь, считаются золотым веком японской классической поэзии и прозы. В эпоху Хэйан на историческую авансцену выходит придворная аристократия. Характерные приметы времени — дамы в изысканных многослойных и многоцветных нарядах, блистательные кавалеры с надушенными рукавами, любовные похождения и авантюры, утонченные забавы и красивые ритуалы.
Столица находилась в городе Хэйан-кё (нынешний Киото), который и дал название всей эпохе. В условиях рафинированной аристократической культуры в мужчинах и женщинах ценились умения играть на музыкальных инструментах, подбирать цветовые сочетания в одежде, соответствующие времени года (о, какой скандал в обществе вызвал бы франт, весной облачившийся в «осенний» костюм!), смешивать тонкие ароматы для платьев и, главное, писать стихи.
Поэзия составляла важную часть жизни императорского двора. Стихи сочинялись по поводу и без, а по праздникам проводились литературные состязания между вельможами. Чиновник-аристократ, умело слагавший танка, считался умным, утонченным и чувственным — важные качества для любого придворного той поры. Кроме самого стиха, оценивали и почерк (слишком старомодный был не в чести), выбор бумаги и даже благовония, которыми она окуривалась. Недаром почти все герои классической японской литературы этой эпохи жалуются на то, что вынуждены отвлекаться от действительно важных занятий — стихосложения и любования миром — на презренные мирские хлопоты вроде своих служебных обязанностей.
К мужчинам, которые пренебрегали сочинительством и предпочитали посвятить себя государственным делам, в высшем свете относились с насмешкой.
Вот, например, как придворная дама Сэй-Сёнагон, автор потрясающего литературного дневника «Записки у изголовья», описывает Нобуцунэ — одного из таких несчастных, по стандартам того времени, людей:
«— У него невозможный почерк, — стали говорить о нем, когда он покинул комнату. — Хоть китайские иероглифы, хоть японское письмо, всё выглядит ужасно. Над его каракулями всегда посмеиваются. Вот и пришлось ему бежать…
В те времена, когда Нобуцунэ служил главным смотрителем строительных работ во дворце, он послал к одному из мастеров чертеж постройки, набросав на нем собственной рукой:
„Выполнять в точности как изображено здесь“.
Я приписала сбоку на полях бумаги:
„Если мастер последует приказу, то получится нечто весьма удивительное“.
Бумага эта получила хождение среди придворных, и люди умирали от смеха».
Кроме того, поэзия служила своего рода связующим звеном между представителями двух полов, которые были строго разведены в пространстве. Благодаря сохранившимся дневникам мы знаем, что интимные отношения оставались крайне свободными и в течение жизни как мужчины, так и женщины могли иметь множество любовных связей, которые не обрывались при заключении брака. И тем не менее в социальном смысле прямые контакты между полами практически отсутствовали.
По сложившимся к X веку нормам аристократки должны были почти всё время проводить в своих покоях. Более того, для дамы считалось неприличным показывать лицо незнакомому человеку, поэтому широкое распространение получили веера и ширмы. Во время редких поездок женщины знатного происхождения пользовались непроницаемыми для чужих взглядов повозками.
В таких условиях именно переписка позволяла людям знакомиться, оценивать друг друга, влюбляться, разочаровываться, пускаться в романтические авантюры, сходиться и расставаться. Отношения начинались с того, что заинтересованная сторона посылала потенциальному партнеру стихи, содержащие завуалированное признание в чувствах.
Если слог и почерк были достаточно изящны, то завязывалась переписка, которая заканчивалась тайным визитом мужчины к даме его сердца.
После ночи, проведенной вместе, аристократ обязательно должен был прислать стихи, где описывал, как прекрасна его возлюбленная, как он по ней скучает и жаждет новой встречи. Дама отвечала в той же манере. Не черкнуть пару поэтических строк в такой ситуации считалось верхом неприличия:
«Унылая картина! Вы послали кому-то стихотворение. Вам оно кажется хорошим, но увы! Не получаете „ответной песни“. Грустно и обидно. Если это было любовное послание, что же, не всегда можно на него отозваться. Но как не написать в ответ хоть несколько ничего не значащих любезных слов… Чего же стоит такой человек?» (Сэй-Сёнагон, «Записки у изголовья»).
Во многом танка напоминали короткие сообщения в мессенджере. «Приходи сегодня: вишня как раз в цвету», — выводила дама строфы тушью на надушенной бумаге. «Я занят, но скучаю так сильно, что мои рукава потемнели от пролитых на них слез», — отвечал ее кавалер, тоже поэтическим пятистишием.
Часто подобные послания имели сексуальную «изнанку» и намекали на то, что партнеры отлично провели время вместе или мечтают о такой возможности. Пример подобного «протосекстинга» мы находим в литературном сборнике «Повесть из Исэ»:
«В давние времена жил кавалер. Даме, в которую был он влюблен, пук послав морской травы, сказал при этом:
Если б любила меня ты,
легли б мы с тобой в шалаше,
повитом плющом.
И подстилкою нам
рукава наши были б…»
Почему упоминается такой необычный сувенир — водоросли? Выражение «морская трава» по-японски созвучно слову «подстилка», поэтому кавалер создал ажурный каламбур, тонкую игру смыслов: согласно традиции, на любовном ложе верхняя одежда снималась и подкладывалась в виде своеобразной простыни, которую символизировал пучок водорослей. Так что перед нами синоним современного сленгового эвфемизма Netflix and chill, бытовавший в Японии X века.
Встреча маленькой обезьянки с коварной ракушкой
С улыбкой
Развязала кимоно
Но просишь отвернуться
Большие чувства
Маленькая грудь
Рубоко Шо (перевод Питер Энгр)
В 2019 году за короткую сцену в романе «Среди садов и тихих заводей» Дидье Декуэн получил премию Bad Sex Award журнала The Literary Review — награду за худшее описание секса в литературе. Вот этот фрагмент:
«Кацуро застонал, когда под материалом его кимоно сформировалась выпуклость — выпуклость, которую Миюки схватила, разминала, массировала, сжимала и раздавливала. После ласк член и яички Кацуро превратились в единый холм, раскинувшийся под ее ладонью. Миюки чувствовала, будто она манипулирует маленькой обезьянкой, свернувшей свои лапки».
Сюжет разворачивается в XII веке в Японии — на закате эпохи Хэйан. Скорее всего, «маленькая обезьянка, свернувшая свои лапки», которая так развеселила литературных критиков, шокировала бы утонченных хэйанцев куда меньше, чем общая откровенность описанного: как видно по приведенному выше отрывку «Повести из Исэ», в литературе той поры ценились изысканные намеки. Чувственность достигалась благодаря тонкому восприятию мира, а не натуралистичному изображению альковных сцен.
Японское стихотворение вообще и любовно-эротическое произведение в особенности — это всегда литературная игра между автором и читателем, ребус, который необходимо разгадать. Вот как, например, поэт говорит о распространенных в монастырях гомосексуальных отношениях:
На горе Коя,
Где не любят женщин,
Отчего там растут «девичьи сосны»?
Впрочем, даже если выкорчевать
«Девичьи сосны»,
Разве не продолжат по ночам сиять
Звёзды любви.
Перевод Андрея Фесюна
Что значат эти метафоры? «Девичья сосна» — буквальный перевод названия хвойного дерева «мэмацу». Но подниматься на гору Коя могли только мужчины. Потому, считает поэт, следует выкорчевать и мэмацу, ведь они — «женские». Однако, даже если это сделать, ночная любовь не исчезнет. Почему? Вывод напрашивается сам собой.
Как видим, японская поэзия говорит об интимной стороне жизни намеками, загадками, очень мягко, деликатно, обходя острые углы и неприличные темы. Лучшая чувственность — в недосказанном, достроенном самим читателем.
Этот принцип сохраняется в японской культуре и в дальнейшем, а малейшее его нарушение вызывало в обществе недоумение и фрустрацию. В 1901 году громкий скандал произвел сборник стихов поэтессы Ёсано Акико «Спутанные волосы», где она довольно откровенно писала о своих переживаниях, в том числе эротических. Например, в нем впервые в танка использовано слово «грудь», что вызвало шквал критики. Современники считали подобные стихотворения безвкусной нецензурщиной, которую нужно прятать от детских глаз. Вот одно из них:
Белеют плечи мои —
В деревянной бадье купаюсь;
Некто подумает, увидав:
Белых кувшинок бутоны
Распустились.
Перевод Елены Дьяконовой
Даже в XVI веке, когда расцвела традиция порнографической гравюры сюнга, поэтические строфы, которые часто сопровождали неприличную иллюстрацию, были весьма сдержанными.
На достаточно целомудренной (по меркам жанра) картине мастера Китагавы Утамаро изображены два целующихся любовника. Но на веере в руках у мужчины начертано юмористическое стихотворение, которое довольно прозрачно и вместе с тем сдержанно намекает на продолжение сюжета.
Не улетит кулик:
Захлопнулись створки
Ракушки
И застрял его клюв
Этим осенним вечером.
Перевод автора статьи
А на полях этой, несколько более откровенной гравюры, изображающей ныряльщицу за жемчугом, написано:
Так трепетно мелькнула
В волнах ракушка.
Как расцветший бутон!
Перевод автора статьи
Метафорическая составляющая обоих стихотворений совершенно понятна, и тем не менее оба автора избегают откровенных описаний и сохраняют рейтинг произведений на уровне E for Everyone.
Элементарно, Ватсон-сан!
За рощей бамбука
Ты вновь приставала ко мне
Забрезжил рассвет
Вспоминать напрасно, где и когда
Впервые вздрогнул коралл
Рубоко Шо (перевод Питера Энгра)
Так откуда же в стране, где ценилось утонченное эвфемистичное искусство, взялся этот дерзкий новатор Шо, еще в XI веке славивший женское тело и бесстыдно описывавший свои сексуальные похождения? Попробуем препарировать несколько его стихотворений и провести небольшое литературное расследование.
Для начала можно взять процитированное выше пятистишие о роще бамбука и нервном коралле. Во-первых, не очень понятно, о какой девушке идет речь. Вспомним, что в эпоху, когда жил поэт, женщины редко покидали свой дом, а тем более — город. Откуда вдруг в Хэйан-кё взялась целая бамбуковая роща?
Да и девушка для представительницы своего времени ведет себя странно: вместо того чтобы плакать от любви и трепетать от восторга, она «пристает» к лирическому герою, причем так настойчиво, что у него в ответ «вздрагивает коралл».
Кстати, последняя метафора тоже необычна: в классических стихах эпохи никакие полипы не фигурируют — в этом несложно убедиться, пройдясь быстрым поиском по сборнику танка «Манъёсю». К тому же кораллы не имеют свойства двигаться и тем более «вздрагивать», поэтому образ становится несколько размытым, но и более откровенным, поскольку строфы уже совершенно утрачивают прямой смысл и воспринимаются только как эвфемизм.
То же можно сказать и о следующем пятистишии:
Влажная роза
Опять распустилась
В тумане
Счастье осталось
На кончике языка
Рубоко Шо (перевод Питера Энгра)
Эта танка не так откровенна, как другие произведения Шо, но всё же крайне непристойна по меркам классической поэзии. В ней присутствует некий секрет, который нужно разгадать, — «влажная роза», но и здесь намек очень прозрачен — его можно понять даже без дополнительных знаний о японской культуре.
Куда интереснее выбор цветка. Простой поиск всё по тому же огромному сборнику «Манъёсю» не дает ни одного стиха, где фигурируют розы. В классической японской поэзии любовь символизирует другое растение — слива.
Может быть, это проблема перевода и имеется в виду «ямабуки» — керрия японская (Kerria japonica) семейства розоцветных? Подобное маловероятно, потому что ее бутоны имеют золотистый цвет: если европейская алая роза действительно кажется подходящей метафорой для обозначения женских гениталий, то ярко-желтая керрия в такой роли — сомнительный выбор.
Еще больший интерес представляет стих-танка, посвященный куртизанке из квартала развлечений в Осаке (в эпоху Хэйан город назывался Нанива), в котором автор решил совершенно отбросить скромность и пустился во все тяжкие:
Кто дал тебе имя
Малышка из квартала Симмати?
Зачем так искусно
Губами ласкаешь коралл?
О бездна блаженства!
Рубоко Шо (перевод Питера Энгра)
В этих стихах Шо повествует о посещении публичного дома.
Никакой литературной игры здесь уже нет: даже самый наивный и неискушенный читатель троп «ласки коралла губами» интерпретирует однозначно. Практически исчез и эротический подтекст, та самая элегантная «изнанка», которой славилась классическая японская поэзия, — о своих переживаниях герой говорит не полунамеками между строк, а без обиняков.
Но больше всего удивляет то, что автор, умерший в XI веке, смог встретиться с «Малышкой из квартала Симмати», ведь аристократия в основном жила в Хэйан-кё — современном Киото. Однако, даже если представить, что ради визита к этой прекрасной девушке Шо решил преодолеть километры пути до Нанивы, их рандеву всё равно маловероятно: как и любые другие кварталы развлечений, Симмати появился в Японии только в XVII веке. Выходит, или перед нами путешественник во времени, или Рубоко Шо не тот, за кого себя выдает!
Как вы уже могли догадаться, никакого японского поэта Рубоко Шо никогда не существовало. Во всяком случае он не посещал куртизанок в Наниве, не целовал цветы ямабуки, и его «коралл» ни разу не вздрогнул.
«Великий новатор» японской поэзии не более чем плод удачной мистификации двух русскоязычных литераторов — Олега Борушко и Виктора Пеленягрэ. Рубоко Шо и его верный переводчик Питер Энгр выдуманы, а эти экзотические имена представляют собой анаграммы фамилий их «создателей». Потому даты и места не сходятся, игра с читателем практически утеряна вместе с поэтической сдержанностью, в японские строфы прорастают европейские цветы, а герои летают в будущее на свидание с позднесредневековыми куртизанками.
Впрочем, перед нами образец весьма талантливой и изящной мистификации. Олег Борушко учился в МГИМО, был не понаслышке знаком с поэзией Востока, переводил и сам писал стихи. Так что «ляпы» в строфах и комментариях, скорее всего, классический пример использования бага как фичи.
Первое издание «Эротических танок» оказалось настолько успешным, что Борушко даже выпустил вторую часть истории мастера сексуальной поэзии в сборнике «Обитель 100 наслаждений». Поэтому неудивительно, что изречения из тонкой желтой книжки в мягкой обложке давно разлетелись по Рунету и часто всплывают в дискуссиях о классических японских стихах. Главное — не цитировать средневекового мастера танка знакомым из Страны восходящего солнца.