Микрофонные войны у священной реки. Репортаж с опен-эйра в Индии с многовековой историей

1

«Илламбазар! Илламбазар!» — гнусавит на всю привокзальную площадь поджарый зазывала и резко хлопает по борту обшарпанного автобуса. Так он оповещает сидящего за рулем водителя о пассажирах. Входят трое — и старенький «Ашок Лейланд» получает три резких удара в металлический бок. Входят двое — два удара.

Автобус ждет пассажиров посреди разбитой парковки неподалеку от нарядного, веселого здания станции Болпу́р Шантинике́тан. Оно украшено разноцветными барельефами (орнаменты из цветов, неизменные бенгальские рыбы, бородатые певцы-ба́улы). Вокруг станции — торговые лавки, авторикши, бродячие коровы, мусор, пыль, гомон и суета. Над станцией — темное небо. Электронные часы у пригородных касс показывают начало девятого вечера. На дворе январь, самые холодные дни. Погода напоминает подмосковный апрель: днем худо-бедно дотягивает до плюс двадцати, к ночи холодает до десяти и ниже. Бенгальские мужички утепляются свитерами и куртками, по-старушечьи кутают голову в шерстяные платки, но упрямо продолжают носить шлепанцы на босу ногу.

Один из них, в платке и в шлепанцах, 10 минут назад встретил меня с калькуттской электрички (150 километров, 3 часа в пути), отвел к нужному автобусу и вместе со мной загрузился в него сам. Его зовут Анджан, он друг моих друзей. С ним еще несколько бенгальских ребят. В салоне наша компания оккупировала хвостовую часть. Мы только что познакомились, по-английски парни не говорят, наладить общение трудно. Но нас — да и весь автобус, который наконец-то трогается, — объединяет фестивальный настрой. Едва мы стартуем, парни начинают деловито крошить ганджу, и вскоре по задним рядам из рук в руки передаются зажженные чиллумы. За окном чернота и гул мотора, едем быстро.

Дым мягко дрейфует под потолком, но едва очередное дымное облако чуть выползает наружу в приоткрытое окно, как тотчас же его хватает дорожный ветер, плющит, рвет и швыряет ошметки в прохладный ночной воздух.

Через полчаса прибываем в деревню Илламбазар. Там, под тусклыми фонарями автостанции, меня сразу перехватывает Джоти на скутере — и везет в Джойде́в Кенду́ли, на фестивальную площадку. У Джоти большая черная борода и дреды до пояса, а сам он маленький. Я вижу его во второй раз в жизни. Он здесь мой главный друг и проводник.

Вместе с походным рюкзаком, полным видеооборудования, я (и без того неуместно крупный для здешних мест) вешу килограмм сто, и старенькая «Хонда» с натугой тащит нас двоих через темные поля, мимо притихших селений и рощ, потом через фестивальную территорию, пока еще тихую и безлюдную. И доставляет к большому прямоугольному шатру. Шатер сколочен из обтянутых материей бамбуковых жердей, мягко светится изнутри и стоит на просторной поляне со старым косматым баньяном в центре. Сквозь темноту и вечерний туман рядом с поляной угадывается лесок.

Индийские ребята, человек десять (и с ними 80-летний садху с длинной седой бородой), тепло приветствуют меня. Они разводят костер, чтобы готовить в огромном чане ужин и греться. Сельскую тишину нарушает смутный гул болливудских мелодий из динамиков где-то вдалеке да стук молотков — праздник начинается лишь завтра, наверное, организаторы достраивают сцены. При нашем лагере своя сцена тоже имеется — небольшая, с соломенной крышей. Сидя под баньяном, руками едим рис с огненно-острыми овощами. Когда все отужинали, дедушка-садху дает сигнал протяжным гудком в свой закрученный олений рог, и все идут в шатер курить чиллум, пить чай и петь песни. Заканчивается предфестивальная вечеринка поздно ночью.

Где-то высоко над туманом, за сводом ночных небес, невидимое нам солнце готовится войти в созвездие Козерога — и дать старт празднику Ма́кара-санкра́нти.

С рассветом по всей Индии станут отмечать окончание зимнего солнцестояния и славить Сурью, бога солнца. А деревенька Джойдев Кендули, на краю которой стоит наш лагерь, начнет принимать гостей. В эти январские даты здесь происходит нечто особенное. То, ради чего в тихое отдаленное селение в бенгальской глубинке каждый год на три дня и три ночи съезжаются десятки тысяч крестьян, горожан, музыкантов, фокусников, трюкачей, торговцев, предпринимателей, садху, индуистов, мусульман, меломанов, искателей духовности, иностранцев и просто безумцев.

А именно — фестиваль под названием Джойдев Кендули ме́ла, опен-эйр с многовековой историей.

2

Впервые, гласит легенда, мелу провели сразу после смерти поэта Джаядевы — аскета, скитальца и автора эпической поэмы «Гитаговинда», который родился и умер здесь, в деревне Кендули, что на реке Аджай. Произошло это, по данным энциклопедий, в середине XIII века. С тех самых пор фестиваль и гремит тут каждый январь на Макара-санкранти.

С каких пор Джойдев Кендули мела стала фестивалем ба́улов, странствующих певцов-мистиков, неизвестно. Вероятно, с самого начала. С другой стороны, первые упоминания о баулах историки фиксируют в текстах лишь XV века. Так или иначе, сегодня этот праздник считается именно баульским. И именно по этой причине в рядах пестрой фестивальной толпы оказался я.

Снять о баулах документальный фильм я захотел давно. Но не знал, как подобраться к теме. По-английски баулы, как правило, не говорят, а я не знаю ни бенгальского, ни хинди. Живут баулы обычно в деревнях и маленьких городках, а чаще и вовсе находятся в разъездах.

Куда мне за ними отправиться? Как их искать? И общаться с ними? В какой-то момент я узнал про фестиваль — и решил просто ехать в Кендули с камерой и действовать по обстоятельствам.

Параллельно — и совершенно случайно — я познакомился в соцсети с Джоти из Калькутты, дредастым парнем, что вез меня на скутере из Илламбазара. Гитарист, певец, путешественник, любитель пофилософствовать. Вдруг оказалось, что вместе с друзьями Джоти устраивает на фестивале собственную сцену и приглашает меня к ним присоединиться. Так я неожиданно нашел себе и приятелей, и проводников в совершенно новый для меня мир сельской Индии и восточной духовности.

Впрочем, ребята (почти все — бывшие однокурсники по Калькуттскому институту технологий моды) и сами приехали на мелу лишь во второй раз.

— Я разным в жизни увлекался, — рассказывает мне ночью Джоти, — был металхедом, красил ногти в черный, тряс башкой на концертах. Потом мы с моей девушкой Пайа́л полюбили транс, ездили в Гоа, ходили на рейвы. И вдруг узнали, что у нас в штате, за 200 километров от нашего города существует свой древний опен-эйр! Отправились сюда год назад в качестве гостей — и просто обомлели. А затем решили: через год делаем в Кендули собственную сцену. Этот кусочек земли с баньяном и колодцем на время фестиваля мы взяли в аренду. Его владельцы — пятеро братьев. Каждый получил от нас по тысяче рупий.

К первому дню фестиваля о предмете моего исследования я знал лишь базовые факты: что баулы — это и старинная песенная культура, и религиозная секта, и свободолюбивая философия на стыке индуизма, исламского суфизма, буддизма и тантры. Со своими гуру, но без догм и ритуалов. Что это живущие в пути странники в поиске внутреннего бога, следующие зову не разума, но сердца. Свои философские песни-аллегории они исполняют в поездах и автобусах, в деревенских дворах и городских клубах, в храмах и ашрамах, на ярмарках и фестивалях. Я оценил их яркий внешний вид: длинные одежды (оранжевые, белые либо разноцветные, сшитые из лоскутов), бусы и браслеты, холщовая сумка через плечо, однострунная э́ктара под мышкой, борода и грива длинных волос. Еще я знал, что баульских фестивалей в ярмарочный сезон (а он в Бенгалии приходится на зиму) проводятся десятки. Есть совсем маленькие — при ашрамах. Есть средние, деревенского масштаба. И есть гигантские, на десятки тысяч гостей — совмещенные с сельскохозяйственными ярмарками. Джойдев Кендули мела среди них — самый известный и большой. Главное событие сезона.

3

Шатер, что построил Джоти и его друзья, разделен на несколько квадратных жилых комнат. Просыпаюсь в одной из них — в спальном мешке, на толстом слое соломы, которой устлан пол. Вокруг вповалку спят индийцы. Ночью температура в этих тропических краях падает до плюс пяти, но теперь снова теплеет. Выбираюсь из спальника, обуваюсь, распахиваю полог шатра — и впервые вижу окрестности при дневном свете. На улице солнечно. Решаю идти к реке.

Штат Западная Бенгалия — это в основном плоские равнины, рассеченные Гангой и ее многочисленными рукавами. Рощи, пастбища, засеянные злаками поля. Пейзаж — особенно когда нет баньянов или пальм — напоминает российский. А река Аджай — Москву-реку где-нибудь под Звенигородом. Лиственный лес на пригорке, камыши у воды, поле на другом берегу.

Жившего в Кендули поэта Джаядеву такая идиллия устраивала не вполне, гласит еще одна легенда. Во всяком случае, купаться он ходил не сюда, а за 30 километров от дома, на Гангу, ибо Ганга (в отличие от своего притока Аджай) — река священная. В какой-то момент на помощь Джаядеве пришел бог Вишну, по чьей просьбе Ганга даровала свою святость реке Аджай в Кендули — но лишь на три дня в году, на Макара-санкранти. С тех пор у любого, кто искупается здесь в эти благоприятные дни, сбываются желания. На фестивальных снимках из интернета в реке плещутся толпы паломников, но прямо сейчас у нее безлюдно.

Искупавшись, сохну под солнцем на берегу. Понемногу появляются люди. Рядом пожилой садху в оранжевом, с дредами на длинной полуседой бороде. Пьет из реки, умывается и полощет в прохладной воде свою одежду. Двое молодых парней предлагают нам разделить с ними чиллум.

Разделив, прощаюсь и шагаю в деревню. Утро кончилось, дело идет к обеду, и местность изменилась до неузнаваемости: фестиваль стартовал. Пыльная дорога, по которой меня прошлой ночью вез на скутере Джоти, заполнена людьми так, что едва протолкнешься. С тюками через плечо, с сумками на головах, пешком и на мотоциклах. Усатые мужчины, полные женщины в сари, тощие садху в оранжевых одеждах, дети с подведенными (для защиты от порчи) веками, подростки в узких джинсах и с высокими чубами. На центральной площади вокруг храма Радхабинóд (девятиглавого мандира XVII века постройки, терракотового цвета, аккуратного и похожего на православную церковь) раскинулся огромный овощной базар. Торгуют прямо с земли. Орут громкоговорители, вопят зазывалы в лавках, грохочет праздничный киртан из храма.

Специально под фестивальные шатры отдано целое поле сбоку от деревни — примерно километр на километр. Выглядит фестиваль как рынок — недаром слово «мела» означает еще и ярмарку.

Больших, в два этажа высотой прямоугольных палаток тут десятки рядов. Вот только где музыка? Где баулы? Помню, Джоти говорил, что на фестивале чуть ли не сто или двести сцен. Я тогда не поверил. Теперь же, прогулявшись, понимаю, в чем дело: музыка на меле интегрирована в рынок. Шатры со сценами впихнуты в ряды с шатрами торговыми. Справа закусочная. Слева сантехника. А прямо между ними — баулы, народная песня, киртаны. И таких сцен действительно очень много. Жутко перегруженный звук из колонок смешивается с грохотом попсы из соседних палаток. Хрипят громкоговорители, ревут мотоциклы, что носятся по отвесным «стенам смерти» — каскадеры демонстрируют мастерство сельской публике. И толпа кругом. Время от времени встречаю одиноких баулов — но те выглядят отстраненными и необщительными.

Хожу по рядам ошалевший и разочарованный. Снимать ничего не хочется. Неужели это и есть баул-мела? Неужели те вдумчивые песни, что брали меня за душу, когда я смотрел баульские видео на ютубе, исполняются вот так?

Позже, в Калькутте, я встречусь с Мимлу Сен и ее спутником жизни Па́баном Дас Ба́улом. Она — писательница и переводчица. Он — один из самых известных певцов-баулов. Без особой надежды на ответ я напишу Мимлу в соцсетях с просьбой об интервью — и окажусь приглашен на обед. Они-то мне и расскажут, что таким фестиваль стал уже давно — с тех пор, как стали доступны микрофоны. По крайней мере, в начале 80-х молодая Мимлу, впервые приехав на мелу в Джойдев Кендули, увидела примерно ту же картину, что и я.

— Я называю это эрой микрофонных войн. Тут ведь как: есть, скажем, микрофон в какой-нибудь а́кхре. А по соседству еще одна акхра, тоже с микрофоном — и они начинают между собой соревноваться. Каждый выкручивает громкость до предела. Я всегда считала, что мощность усилителей в голосах баулов имеется изначально. Голоса у них очень сильные. И когда для столь громких голосов применяется звукоусиление, слушать невыносимо. Это сильно повлияло на культуру баулов. Встать, спеть в микрофон одну песню, отойти в сторону, дав место другому певцу — это как поставить баулов на конвейер. Изначально эти песни были чем-то вроде аргументов в дискуссии, философском споре. Например, поет песню Пабан. Я с ним не согласна — и своей песней ему возражаю. Кто-то третий говорит: нет, вы, ребят, не понимаете, у меня другая точка зрения — вот, послушайте. Это было очень интересно. Теперь эта традиция оказалась утрачена, в ходу другой стиль общения, в котором старые баулы попросту теряются. Потеряны и подавлены оказались и мы. Пабан, приезжая в Кендули, никогда не выходит наружу раньше 10 или 11 вечера.

Тем временем я возвращаюсь с ярмарки в наш лагерь. Он расположен на самом краю деревни, фестивальное неистовство доносится досюда лишь глухими отзвуками. Ребята под руководством дедушки-садху оформляют под баньяном очаг для проведения ха́вана — огненного ритуала. В земле выкопана квадратная яма около полуметра глубиной, ее борта обложены глиной и расписаны яркими красками. Вокруг собирается вся компания, и ритуал начинается. Распевая мантру «Ом Намах Шивайя», участники бросают в огонь подношения богам: зерна, семена, смесь ароматных трав и цветов.

Жизнь в лагере Джоти и его друзей — за одну минуту

После ритуала все обедают на траве. Поев, за папироской биди делюсь первыми впечатлениями о фестивале. Жалуюсь.

— Ты сходи в Моне́р ману́ш, тебе понравится, — говорит Джоти. — Это акхра совсем недалеко от нас, практически через дорогу. Легендарное место. И там совсем другая атмосфера.

С этими словами Джоти берет гитару, его девушка Пайал — укулеле, и пара заводит медленную мажорную песню на бенгальском с рефреном «мило́н хо́бе ко́то ди́не ама́р моне́р ману́ш». Он поет хриплым баритоном, она — чистым высоким голосом. Закончив, Джоти объясняет:

— Песню «Монер мануш» написал факир Ла́лон Шах в XIX веке. «Мануш» значит человек, «мон» — разум. «Монер мануш» можно перевести как «человек разума», «человек моей души», «мой избранник». Это один из ключевых образов в лирике баулов. Баулы верят, что бога следует искать внутри себя, это песня о поиске. «Милон хобе кото дине амар монер мануш» означает «когда же состоится встреча с моим монер мануш?» И далее: «Как молнию в облаках, его невозможно скрыть. И, если я теряю своего Господа, то вновь нахожу в зеркалах своего разума».

4

Монер мануш и правда оказался совсем рядом с нами. Его легко не заметить: со стороны акхра выглядит как небольшая зеленая роща. Территория огорожена плетеной изгородью. Над воротами надпись: «Монер мануш. Сообщество баулов и факиров». Вхожу — и будто бы оказываюсь в деревне внутри деревни. На фестивале внутри фестиваля. Глиняные хижинки, соломенные крыши. У одного из домиков готовится на костре еда. Над маленькой центральной площадью — гигантский баньян, увешанный гирляндами из оранжевых бархатцев. Вокруг дерева поют, шумят перкуссией, жгут благовония и курят чиллумы.

По аллеям прогуливается очень пестрая публика. Представители городской интеллигенции при бородах и очках, хиджры (то есть транс-персоны) при макияже, несколько европейцев, садху разных мастей.

Тантрики — в красном, кришна-бабы́ — в оранжевом, суфии — в зеленом, факиры — в белом, баулы — в долгополых кафтанах из разноцветных лоскутов.

— Как дела? Хорошо тут тебе? — обращается ко мне по-английски мужской голос.

Поворачиваюсь и вижу крупного индийца лет сорока. Курчавая шевелюра, круглое выбритое лицо, распахнутый ворот клетчатой рубахи, умные и насмешливые глаза. Кажется, он немного выпивши.

— Здесь, в Монер мануш, по-моему, классно, — говорю. — Я Василий. Из России. Снимаю документалку о баулах.

— Меня зовут Чандан, я музыкант из Калькутты, — представляется мужчина. — Приезжаю сюда каждый год. Как-то само собой выходит: к 13 или 14 января начинаю ощущать, что меня тянет в Кендули. Это всё харизма моего гуруджи́, его притяжение. Магнетизм Са́дхана Дас Байра́гьи.

Кто такой Садхан Дас Байрагья, мне известно — не раз видел его в ютубовских баул-видео. Даже среди эксцентричных баулов он выделяется. Степенный белокожий старец с длинной бородой и струящимися по плечам седыми локонами. Основатель ашрамов. Всегда со своей спутницей — баулини-японкой по имени Маки Казуми.

— Баул — это не музыкальный стиль, — продолжает Чандан, — а культура. Как хиппи в США, которые из 70-х. В том же духе: что я хочу делать, то и буду. Это значит, что я настоящий, истинный. Я могу выпивать или делать что угодно — но я всегда настоящий. Вот в чем суть. Делай что хочешь, но никого не обманывай. И не обязательно носить бороду и длинные одежды, чтобы быть баулом.

— Можешь познакомить меня с твоим гуру?

— Пойдем! — и Чандан ведет меня вглубь рощи.

Садхан и Маки, оба в белых одеждах, восседают на глиняном подиуме (который вечером станет сценой). Совсем такие же, как на экране. К ним то и дело кто-то подходит. Чандан ложится на бок рядом с седобородым Садханом и кладет свою голову ему на колени. Тот гладит его по волосам. Я включаю камеру, достаю микрофон. Переводить ответы гуруджи с бенгальского вызывается круглый мужчина в джинсах и рубашке, сидящий тут же. Спрашиваю первое, что приходит в голову.

— Что происходит с культурой баулов сегодня? Она меняется?

Садхан произносит в ответ всего несколько слов, но переводчик после этого выдает длинную речь.

— Раньше баулами считалась лишь узкая группа людей, противопоставляющих себя обществу и пытающихся донести до него свою философию, которая состоит в том, чтобы распространять любовь. «Баул» — от слова «байю», то есть воздух. Воздух поступает внутрь, мы вдыхаем и выдыхаем, воздух путешествует через нас. Философия баулов — это философия странствия. Баулы, факиры, санья́си, монахи не должны оставаться в одном и том же месте дольше, чем на три дня. Иначе ты начинаешь привязываться к обществу. Поэтому обычно они странствовали с остановками на три дня. Сегодня молодые люди отпускают бороды, длинные волосы, одеваются как баулы, поют песни, но они лишь исполнители. Баул же — это практика, культура. Чтобы стать баулом, нужно пройти особый путь.

— А как в этот мир попали вы? — обращаюсь я к японке Маки.

— Он приехал в Японию с концертами, — указывает она на Садхана, — тридцать лет назад. Я работала тогда с подругой, у нее было туристическое агентство. Садхана я встретила на индийском фестивале.

— Каково вам было впервые оказаться на Джойдев меле?

— Это было как сон, — улыбается Маки. — Будто я перенеслась на 400 лет назад.

Вскоре пару уводят очередные почитатели. Мы прощаемся, и я остаюсь один. На Джойдев Кендули опускаются короткие южные сумерки, по всему Монер мануш зажигают костры и свечи. Сразу в нескольких углах акхры на маленьких сценах баулы начинают свои концерты. Звенят однострунные до́тары и двухструнные эктары, гремят тамбурины-ду́бки, звучат песни на бенгальском — то медленно-задумчивые, то лихо-задорные.

Тут я, наконец, замечаю: в Монер мануш нет электричества. Ни электрического света, ни микрофонов на сценах. Только естественная акустика.

— В какой-то момент многие садху поняли, что хотят вернуться к акустике, к более тесной связи со зрителем, — объяснит мне позже Мимлу Сен. — Так и появилась в 2003 году акхра Монер мануш и ей подобные. Их размещают в стороне от основных фестивальных зон, что-то вроде убежища от шума.

Поздно вечером возвращаюсь в лагерь к друзьям. От разочарования моего не остается и следа. Ночь проходит в кутеже под бесконечные песни, чиллумы, чай. К нам приходят музыканты, крестьянские мужики, садху, баулы, звенит гитара, гудит диджериду, стучат барабаны и дым стоит коромыслом.

5

Во второй день фестиваля продолжаю изучать фестивальную территорию с камерой в руках. Работается непросто. Хотя народ вокруг доброжелательный, я здесь — все-таки элемент чужеродный, еще и без знания местных языков. Однако один раз мне крупно везет: ближе к вечеру я знакомлюсь с Диндайалом Дас Баулом — общительным (а главное, англоговорящим) мужчиной лет 65, которого накануне вечером видел на сцене рядом с Садханом Дас Баулом во время концерта.

— Если хочешь сделать документалку о баулах, тебе потребуется время, — с ходу говорит мне Диндайал. — Ты можешь всё тут обойти и заснять, конечно. Но тебе нужно понять, ЧТО значит баул. Обрести внутренние знания. Узнать не только песни, но и их смысл.

Диндайал устраивает мне небольшую экскурсию по Монер мануш. Вечером заглядываю к нему в хижину в гости. Там сидят двое иностранцев, мужчина и женщина, театралы из Италии. Когда они уходят, мы с Диндайалом идем в забегаловку пить чай. Перед прощанием он оставляет мне свой номер.

— Приезжай как-нибудь в гости. Я живу в Кальяни, округ Надиа, 60 километров от Калькутты.

Номер я записываю, но без особой надежды на новую встречу — в планы на ближайшие недели она точно не вписывается. В тот момент я еще не знаю, что спустя два месяца действительно приеду к Диндайалу в Кальяни, стану его учеником и буду колесить с ним по деревням и ашрамам.

Бáулы Бенгалии: поющие скитальцы-мистики из Индии

Вечер вновь провожу в нашем лагере. Сцена у баньяна кажется мне самой необычной из всех, что я видел на меле. То Джоти и Пайал поют под гитару, то исполняют баулы, то зачитывают речитатив рэперы из Калькутты, то кто-то врубает псай-транс.

Изможденный от обилия впечатлений, чиллумов и общения, засыпаю в шатре еще до полуночи, хотя вокруг не смолкают песни. Вдруг просыпаюсь перед рассветом, часов в пять. Одни спят, самые же неутомимые продолжают тусить. В том числе и Аникет — молодой паренек из Калькутты, у которого есть ром. Начинаю вместе с Аникетом этот ром пить. Хорошеем довольно быстро. Шатаемся по нашей поляне, стучим в барабан и в какой-то момент решаем идти на реку — купаться и снимать таймлапс восхода солнца.

На реке, несмотря на ранний час, людно. Ставлю камеру на штатив и направляю ее в сторону восхода. Продолжаем прибухивать. Настроение у нас дурашливое.

Вдруг обнаруживаю, что почти все вокруг пришли на берег, чтобы испражниться. Процесс осуществляют деловито, не чинясь, подмываются из луж.

Картина сюрреалистичная: мы с барабаном и ромом, камера снимает оранжево-розово рассвет, а кругом какают люди. Раскисший глинистый берег под ногами стал как минное поле. Все эти три дня фестивальная толпа использовала его в качестве отхожего места. Видимо, в то первое утро, когда я тут купался, его еще не успели изгадить. Известное дело: к водоемам у простых азиатских людей подход утилитарный. И это несмотря на всю святость реки Аджай в дни Макара-санкранти. Так или иначе, купаться мне уже не хочется.

Как это выглядело

Аникет теряется, остаюсь один. Солнце всё выше, алкогольный кураж сменяется потерянностью и даже отчаянием. Зачем? Зачем я пил? Хожу по лесам и лугам. Испытываю к себе отвращение.

В лагере нашем все еще спят. Лишь седобородый дедушка-садху сидит в одиночестве под баньяном. На живых выступлениях он танцует лучше всех. В компании всегда подыграет хорошей песне на эктаре, кхамаке, аккордеоне. Ему 77 лет, из которых, как говорят, двадцать он скитался по Индии и окрестностям без имущества и одежды. Сажусь рядом — и дедушка протягивает мне леденец. Отправляюсь в шатер поспать.

6

До конца фестиваля остается еще полдня. После обеда к нам приходит Танмóй Дас Баул, один из организаторов Монер мануш. Ему лет 45, черноволосый, длиннобородый, косматый и улыбчивый. Джоти помогает мне взять у него интервью и выступает в роли переводчика. Я уже привык, что на мои практического характера вопросы («Какова ваша роль в организации ашрама?») мне дают примерно один и тот же ответ. «Моя роль в том, чтобы обмениваться любовью. Ашрам был создан при помощи любви». Тогда я спрашиваю Танмоя:

— Как поступает баул, когда имеет дело со своими внутренними демонами? Как он реагирует на собственную зависть, гнев или зависимости?

Танмой оживляется: «Гуд, гуд!» Ему явно нравится вопрос.

— Хотел бы я быть человеком, — начинает петь он. — Хотел бы я быть человеком, но жадность, похоть и гнев затмили мой разум, и я потерял свою надежду… У каждого из нас свой собственный характер. Баулы, йоги и гуру прошлых поколений дали нам философию, по которой существует шесть грехов, шесть демонов. Это похоть, жадность, зависть, гнев, гордыня и опьянение. Внутренние демоны всегда будут рядом, они пытаются взять верх над нами. Бороться с ними бесполезно — с ними нужно подружиться. Прежде всего осознать их. Философия баулов и их практики нацелены на осознание того, что происходит внутри тебя. За один день это осознание не придет. Ты заботишься о своих внутренних демонах, делаешь их своими друзьями, начинаешь понимать, чего они хотят — и со временем перестаешь попадать в их ловушки.

Когда Танмой уходит, прошу об интервью дедушку-садху, который угостил меня леденцом. В отличие от Танмоя, он немногословен. На вопрос, как в его возрасте ему удается сохранять такую бодрость, он, не говоря ни слова, начинает для меня урок йоги на полчаса.

Наутро Джойдев Кендули мела окончена. Территория пустеет так же быстро, как наполнялась тремя днями ранее. Разъезжаются участники нашего лагеря порознь. Кто-то остается разбирать сцену и шатер. Я обнимаюсь на прощание с новыми друзьями, сажусь в автобус и еду в Шантиникетан. Там собираюсь пересесть на электричку до Калькутты. Перебираю в голове фестивальные впечатления. Вдруг из глаз обильно начинают течь слезы, сбегая по щекам в бороду. Отворачиваюсь к окну. День погожий, и за окном по обе стороны от дороги видны густо-зеленые леса.