Романтики в естественной среде обитания. Как горстка талантов из небольшого немецкого городка в конце XVIII века изменила всю европейскую культуру

В сентябре 1798 года, на следующий день после публикации сборника стихотворений «Лирические баллады», поэты Сэмюэл Тейлор Кольридж и Уильям Вордсворт отплыли из британского Норфолка в Гамбург. Кольридж несколько месяцев готовился к тому, что называл «моей немецкой экспедицией». Реализация этого плана, как объяснял он другу, имела первостепенное значение в смысле его, Кольриджа, «интеллектуальной выгоды и, конечно же, морального счастья». Поэт хотел овладеть немецким языком и познакомиться с мыслителями и писателями, которые жили в Йене, маленьком университетском городке к юго-западу от Берлина. По совету Томаса Пула Кольридж взял такой девиз: «Говорить только по-немецки. Жить с немцами. Читать по-немецки. Думать по-немецки».

Проведя в Гамбурге несколько дней, Кольридж понял, что у него недостаточно денег, чтобы проехать примерно 500 километров на юг до Йены и Веймара, поэтому он провел пять месяцев в соседнем Ратцебурге, а затем еще несколько месяцев учился в Геттингене. Вскоре он заговорил по-немецки. Хотя он считал свое произношение «отвратительным», его знания языка было достаточно для того, чтобы позже перевести драму Фридриха Шиллера «Валленштейн» (1800) и «Фауста» Гете (1808). Десять месяцев в Германии стали поворотным моментом в жизни Кольриджа. Он покинул Англию как поэт, но вернулся с умом философа — и сундуком, полным философских книг. «Ни один человек еще не был великим поэтом, не будучи в то же время глубоким философом», — писал позже Кольридж. Хотя Кольридж так и не добрался до Йены, идеи, которые пришли из этого маленького городка, были жизненно важны для его мышления — от философии личности Иоганна Готлиба Фихте до идей Фридриха Шеллинга о единстве разума и природы. «Нет сомнений, — позже сказал один из его друзей, — что у Кольриджа гораздо более немецкий, чем английский склад ума».

Мало кто в англоговорящем мире слышал о Йене, маленьком немецком городке, но то, что произошло там в последнее десятилетие XVIII века, во многом сформировало нашу интеллектуальную культуру. 

Акцент йенской школы на индивидуальном опыте, изображение природы как живого организма, уверенность в том, что искусство является связующим звеном между разумом и внешним миром, и концепция единства человечества и природы стали популярными темами в работах художников, писателей, поэтов и музыкантов по всей Европе и в США. Йенские романтики развивали идеи, которые впоследствии стали общепринятыми, оказав влияние не только на английских романтиков, но и на американских литераторов, таких как Генри Дэвид Торо, Ральф Уолдо Эмерсон и Уолт Уитмен. Многие изучали немецкий язык, чтобы читать произведения немецких философов в оригинале, другие штудировали переводы или искали хотя бы книги об этих произведениях. Но все были очарованы тем, что Эмерсон назвал «странно гениальной поэтически всеобъемлющей философией». В последующие десятилетия произведения йенских романтиков читали в Италии, России, Франции, Испании, Дании и Польше. В ту пору все страдали «германоманией», как сказал Адам Мицкевич, один из классиков польской литературы. «Если мы не можем быть оригинальными, — писал Мориси Мочнацкий, один из основателей польского романтизма, — нам лучше подражать великой романтической поэзии немцев и решительно отвергать французское влияние».

Это было не модное увлечение, а глубокий сдвиг в мышлении, знаменующий отход от ньютоновского механистического представления о природе. Вопреки распространненому сегодня предрассудку, молодые романтики не восставали против наук или разума, но сетовали на то, что Кольридж охарактеризовал как отсутствие «связующих сил понимания». Йенские романтики верили, что акцент на рациональном мышлении и эмпиризме в эпоху Просвещения лишает человека возможности благоговеть перед природой и удивляться ей. С конца XVII века ученые пытались вычеркнуть все субъективное, иррациональное и эмоциональное из своих методов и дисциплин. Все должно было быть измеримым, повторяемым и поддающимся классификации.

Романтики чувствовали, что живут в мире, где правят разделение и фрагментация — и оплакивали потерю единства. 

По их мнению, проблема заключалась в том, что картезианские философы, начиная с Рене Декарта, разделили мир на разум и материю; а также, например, в биологии Линнея, в которой сколь угодно широкое представление о природе превратилось в науку классификации. Кольридж называл картезианских философов «ничтожествами». Эта «философия механизма», писал он Вордсворту, «поражает смертью». Словом, мыслители, поэты и писатели в США и по всей Европе были очарованы идеей борьбы против торжествующего материализма, борьбы с механическим лязгом мира.

Итак, что же происходило в Йене? И почему Кольридж так стремился посетить этот город в герцогстве Саксен-Веймар, ставший «королевством философии»? На первый взгляд, в Йене не было ничего примечательного: маленький городок с населением около 4500 человек, который можно было пройти насквозь менее чем за десять минут. В центре Йены располагалась открытая рыночная площадь, а вдоль мощеных улиц стояли дома разной высоты и разных стилей. Там был университет, библиотека с 50000 книг, переплетчики, типографии, ботанический сад и множество магазинов. Студенты спешили по улицам на лекции или обсуждали последние философские идеи в многочисленных тавернах города. Расположенная в широкой долине, окруженная пологими холмами и полями, Йена была любовно названа швейцарскими студентами «маленькой Швейцарией».

В XVIII веке Йена вместе с ее университетом были частью курфюршества Саксония, но из-за сложных правил наследования курфюршество было разделено, и университет номинально контролировался не менее чем четырьмя разными саксонскими герцогами.

На практике это означало, что университетом никто не управлял, что давало возможность профессорам развивать революционные идеи и преподавать любые дисциплины. 

«У нас есть полная свобода думать, преподавать и писать», — сказал один йенский профессор. Цензура в Йене была менее строгой по сравнению с другими землями, а круг предметов, о которых можно было говорить со студентами и коллегами, был более широким. «Профессора в Йене почти полностью независимы», — говорил самый известный житель Йены, драматург Фридрих Шиллер. Мыслители, писатели и поэты, которых на родине преследовали власти, приезжали в Йену, привлеченные ее свободными нравами. Сам Шиллер прибыл сюда после того, как был арестован за свою революционную пьесу «Разбойники» (1781) в родном герцогстве Вюртемберг.

Всего за один день в конце XVIII века вы, при известной степени удачи, увидели бы на улицах Йены больше известных писателей, поэтов и философов, чем в более крупном городе за целое столетие. Там был высокий, уставший Шиллер (который мог писать только когда ящики его стола были полны гнилых яблок), упрямый Фихте, который ставил в центр своей работы самого себя, и молодой Александр фон Гумбольдт — ученый, который первым предсказал антропогенное изменение климата. Кроме того, в Йене жили блистательные братья Шлегели — Фридрих и Август Вильгельм, писатели и критики, чьи перьями были острыми, как французские гильотины; молодой философ Фридрих Шеллинг, переосмысливший отношения между личностью и природой; и Георг Вильгельм Фридрих Гегель, впоследствии ставший одним из самых влиятельных философов в западном мире.

Также в Йене жила грозная и свободная духом Каролина Михаэлис-Бемер-Шлегель-Шеллинг, взявшая фамилии своего отца и трех мужей, женщина отчаянно независимая и не собиравшаяся жить в соответствии с социальными условностями. Учившийся в Йене молодой поэт Новалис регулярно навещал своих друзей, приезжая из родового поместья в соседнем Вайсенфельсе. В зимние месяцы в Йене можно было мельком увидеть самого знаменитого поэта Германии — Иоганна Вольфганга фон Гете, катавшегося на коньках по реке. Постаревший и знаменитый, Гете стал кем-то вроде доброжелательного крестного отца для молодых литераторов и философов. Он был вдохновлен новыми радикальными идеями, а йенские романтики, в свою очередь, боготворили его.

Все эти великие мыслители привлекали в Йену студентов со всей Германии и Европы.

Пораженные тем, что так много известных поэтов и философов сидели в одном ряду на концертах в таверне Zur Rose, они не могли поверить своим глазам: складывалось впечатление, что все величайшие умы Германии собрались в одной комнате.

Каждый из этих великих умов прожил жизнь, о которой стоит рассказать отдельно, но тот факт, что все они собрались вместе в одно и то же время в одном и том же месте, еще более необычен. Вот почему я назвала их «йенской группой» в своей книге «Великолепные повстанцы» (2022).

В эпоху, когда большая часть Европы все еще находилась в железном кулаке абсолютизма, йенская группа была одержима идеей свободного «я». «Человек, — кричал Фихте с кафедры во время своей первой лекции в Йене в 1794 году, — должен определять самого себя, никогда не позволяя определять себя чему-либо внешнему». Философия Фихте обещала свободу в эпоху, когда немецкие правители контролировали мельчайшие детали жизни своих подданных: могли воспрепятствовать заключению брака, произвольно повышали налоги и даже продавали своих подданных в качестве наемников в другие земли. Властители немецких земель были законодателями, полицейскими и судьями в одном лице. На протяжении веков философы и мыслители утверждали, что миром управляет божественное провидение. Теперь же Фихте говорил, что самость (по-немецки — Ich) «изначально и безоговорочно утверждает свое собственное бытие» — и приводит саму себя к существованию. Кроме того, благодаря этому мощному изначальному акту самоутверждения самость вызывает в воображении так называемое не-Я (внешний мир). Согласно Фихте, реальность внешнего мира была просто перенесена из Ich в не-Ich. Это не означало, что Ich создает внешний мир, однако оно создает наше знание о мире. Сделав «я» первым принципом всего сущего, Фихте изменил наше понимание мира. «Я» было не только «источником всей реальности», но и было наделено самой захватывающей из всех сил: свободой воли и способностью к самоопределению.

Философия Фихте была вдохновлена пожаром Французской революции. Когда французские революционеры осудили аристократические привилегии и объявили всех людей равными, они пообещали новый социальный порядок, основанный на свободе.

«Моя система от начала до конца является анализом концепции свободы, — заявлял Фихте. — Подобно тому, как французская нация освобождает человека от внешних оков, так и моя система освобождает его от оков вещей-в-себе и оков внешних влияний».

Идеи йенских романтиков были радикальными и влиятельными, и наше современное мышление и наше отношение к природе очень многим обязаны им. История йенского сообщества — это история о рождении современного понимания «я», но в ней можно и разглядеть своего рода «мыльную оперу», в рамках которой молодые мужчины и женщины нарушают общественные условности и используют собственную жизнь в качестве лаборатории для своей революционной философии. Они делали свободное и смелое «я» не только руководящим принципом своей работы, но и центром своей жизни. Их жизнь стала сценой, на которой они знакомились с философией Ich.

Между романтиками завязывались страстные любовные связи, они постоянно ввязывались в скандалы и драки с представителями власти. 

Например, Каролина Шлегель, овдовевшая в 24 года, общалась с немецкими революционерами и была заключена пруссаками в тюрьму за то, что симпатизировала Французской революции. В тюрьме она обнаружила, что забеременела, после того как провела одну ночь с молодым французским солдатом. По выходу на свободу с ней обращались как с изгоем, но молодой писатель Август Вильгельм Шлегель пришел ей на помощь: он женился на ней и дал ей свою фамилию, а вместе с ней и новую жизнь. У Шлегелей был открытый брак — он, как объясняла Каролина, был «союзом, который мы никогда не рассматривали иначе, как совершенно свободный». У них обоих были любовники. Когда Каролина влюбилась в Фридриха Шеллинга, который был на двенадцать лет моложе ее, Шлегель не возражал. Он пошутил по поводу нового увлечения свой «жены»: она «никак не успокоится… ее новый любовник все еще носит маленький матросский костюмчик!»

Шлегели были не единственными, кто пришел к такой необычной форме брака. У Гумбольдтов тоже был открытый брак, и любовник Каролины фон Гумбольдт жил вместе с ними; Гете жил со своей любовницей; а Фридрих Шлегель возмутил литературный истеблишмент и светское общество, пригласив читателей в свою спальню посмотреть, как он и Доротея Вейт занимаются любовью. Таким образом Шлегель намеревался шокировать публику, и ему это удалось. «Я хочу, чтобы в моем творчестве произошла настоящая революция», — говорил он Каролине.

Группа встречалась почти ежедневно. «Наша маленькая академия», как назвал ее Гете весной 1797 года, была очень занята. Ее члены сочиняли стихи, переводили великие литературные произведения, проводили научные эксперименты, писали пьесы и обсуждали философские идеи. Они ходили на лекции, концерты и званые обеды. Их интересовало все — искусство, наука и литература. Они были в восторге от такого коллективного способа работы. Поэт Новалис сказал об этом так: «Лучше всего я творю в диалоге». Они назвали этот способ работы термином собственного изобретения — «симфилософия». Они добавляли приставку «сим-» к таким словам, как философия, поэзия и физика — по сути, это означало «вместе». «Симфилософия — вот истинное название нашей связи», — сказал Фридрих Шлегель, поскольку они верили, что два разума могут думать вместе.

Они часто встречались в залитой солнцем гостиной Каролины на первом этаже дома Шлегелей недалеко от рыночной площади. Каролину не совсем интересовала роль жены в привычном понимании этого слова.

Обычно она подала гостям несколько корнишонов, картофель, сельдь и безвкусный суп. Никто не жаловался. Вкус, по словам одного из посетителей, был обеспечен не ингредиентами блюда, а интеллектуальным меню, которое каждый раз подготавливала Каролина.

Каролина Шлегель руководила дискуссиями, спрашивала мнения гостей, а ее острый аналитический ум задавал направление мышлению собеседников. Например, у Фридриха Шлегеля она пробудила интерес к древнегреческой поэзии, редактируя его эссе, предлагая книги и рассказывая ему о сильных женских фигурах в древних мифологиях. «Я почувствовал превосходство ее ума над моим, — признался он. — Она сделала меня лучшим человеком». Суждения Каролины о поэзии, как сказал Фридрих Шлегель своему брату Августу Вильгельму, были вдохновляющими, а ее страстная поддержка Французской революции оказалась заразительной.

Каролина также написала много рецензий под именем своего мужа, и Август Вильгельм Шлегель всегда мог рассчитывать на ее литературный вклад. Вместе они подготовили первый крупный стихотворный перевод Шекспира на немецкий язык, переложив шестнадцать пьес за шесть лет. Это было тесное сотрудничество: Август Вильгельм переводил, а Каролина читала стихи вслух, проверяя, как они звучат. Шекспир в их переводе по сей день считается в Германии каноническим, хотя имя Каролины отсутствует на обложке даже и современных изданий.

Более того, лекции Августа Вильгельма Шлегеля о Шекспире поспособствовали реабилитации драматурга в родной Англии. В XVIII веке Шекспир попал в немилость к критикам, описывавшим его язык как беспорядочный, безграмотный и вульгарный. Вольтер, например, назвал «Гамлета» «произведением пьяного дикаря». Однако для йенской группы Уильям Шекспир был воплощением «природного гения», квинтэссенцией писателя-романтика.

В отличие от отточенной утонченности французских драматургов Жана Расина и Пьера Корнеля, которые следовали жестким правилам, пьесы Шекспира были эмоциональными, а его язык — неуправляемым и органичным. 

В языке Шекспира «резко выражен дух романтической поэзии», считали йенские романтики. Английские поэты и писатели, такие как Кольридж, Перси Биши Шелли, Уильям Хэзлитт и Томас Карлейль, читали изданные книгой лекции Августа Вильгельма по драматическому искусству и литературе (1809–1811) и восхищались ими. По словам Кольриджа, Вордсворт заявлял, что «немецкий критик первым научил нас правильному пониманию Шекспира».

В конце 1797 года Фридрих Шлегель убедил своего брата Августа Вильгельма, свою невестку Каролину Шлегель и своего друга Новалиса в необходимости издания собственного литературного журнала. По его словам, это было бы «величайшей дерзостью», с помощью которой они могли бы противостоять тогдашнему литературному истеблишменту. Журнал был назван Athenaeum — словом, означающим обучение, демократию и свободу. Каролина стала его редактором. Напечатанный на дешевой бумаге без иллюстраций, Athenaeum мог показаться непритязательным, но в действительности он был подлинным манифестом йенской группы. Именно на страницах этого журнала авторы впервые употребили термин «романтический» в новом литературном значении, положив начало романтизму как международному движению. Таким образом они дали этому движению название и цель, а также интеллектуальную основу — это была «наша первая симфония», как выразился Август Вильгельм.

Сегодня термин «романтизм» вызывает в памяти образы одиноких фигур в залитых лунным светом лесах или на скалистых утесах (как на картинах Каспара Давида Фридриха) — а также художников, поэтов и музыкантов, которые подчеркивали значение человеческих эмоций и стремились быть наедине с природой. Некоторые наши современники говорят, что романтики противостояли разуму, другие просто думают об ужинах при свечах и страстных признаниях в любви. Однако для йенской группы романтизм был чем-то гораздо более сложным и радикальным.

Романтическая поэзия, говорили они, должна быть неуправляемой и динамичной, словно «живой организм». Они хотели романтизировать весь мир. Они стремились объединить человечество и природу, искусство и науку. 

Если два элемента могли создать новое химическое соединение, то и романтическая поэзия гипотетически могла объединить различные дисциплины и сюжеты и соединить их во что-то новое. «Придавая обыденности высший смысл, — сказал Новалис, — придавая обыденности таинственный вид, наделяя известное достоинством неизвестного и придавая конечному мерцание бесконечного, я романтизирую». А для этого, говорили романтики, нужно воображение.

Они считали воображение высшей способностью разума. Иными словами, они не были против разума, но считали его недостаточным для понимания мира. На протяжении веков философы не доверяли воображению, полагая, что оно затемняет истину. Британский писатель Сэмюэл Джонсон назвал его «распущенной и бродяжнической способностью», но йенская группа считала, что сам процесс обретения новых знаний невозможен без работы воображения. Новалис заявлял, что «все науки должны быть поэтизированы», а ученый Александр фон Гумбольдт говорил, что мы должны использовать наше воображение, чтобы осмыслить мир природы. «То, что говорит с душой, — сказал он, — ускользает от измерений».

В центре романтизма были эстетика, красота и важность искусства — термины, которые для йенской группы обладали глубоким политическим и моральным смыслом. Все романтики с самого начала приняли Французскую революцию, но, когда сотни голов скатились с гильотин во время террора Максимилиана Робеспьера, многих немцев это привело в ужас. В 1795 году Фридрих Шиллер утверждал, что преобладание разума над чувствами в эпоху Просвещения привело в итоге к кровопролитию Французской революции.

Никакие знания о мире сами по себе не смогли развить в человеке способность различать добро и зло. Наука научила его понимать законы природы или добиваться успехов в лечении тела, например создать прививку от оспы, даже вдохновила его на стремление к всеобщим правам, таким как свобода и равенство.

Но ужасающие эксцессы Французской революции были кровавым доказательством того, что одного разума для достижения свободы и справедливости недостаточно.

Общества в Европе того времени были ориентированы на прибыль, производительность и потребление. «Полезность — это великий идол нашего времени, которому все отдают дань уважения», — сокрушался Шиллер. Искусство же было отодвинуто в сторону. В своих «Письмах об эстетическом воспитании человека» (1795) Шиллер утверждал, что только красота приведет нас к этическим принципам и сделает нас морально зрелыми, ибо красота защищает нас от жестокости и жадности. Возможно, французы просто не были готовы к свободе и равенству, предположил он, потому что для того, чтобы быть по-настоящему свободным, нужно быть морально зрелым. Он не имел в виду бытовую мораль наподобие верности супругу. Шиллер писал о морали общества, которое было готово управлять самим собой. Французская революция и последовавшие за ней зверства показали, насколько насущной была потребность в философии красоты. «Искусство — дочь свободы, — говорит Шиллер. — И именно через красоту мы достигаем свободы».

Интеллектуальное влияние йенских романтиков оказалось беспрецедентным. Йенская группа поставила «я» в центр мышления, пересмотрела отношения человека с природой и провозгласила романтизм международным движением. Эти идеи глубоко проникли в нашу культуру и поведение: личность, как бы мы к этому ни относились, с тех пор остается в центре внимания, и романтическая концепция природы как живого организма сегодня является основой нашего понимания мира природы. Мы по-прежнему мыслим умами этих дальновидных мыслителей, видим их воображением и чувствуем их эмоциями.