Громкий шепот дьявола: о забытом романе шотландского поэта и пастуха Джеймса Хогга

Роман шотландского поэта и прозаика Джеймса Хогга «Тайная исповедь оправданного грешника» долгое время оставался неизвестным широкой публике, пока в 1924 году с ним не познакомился французский писатель Андре Жид, на которого книга произвела огромное впечатление. Удивительно было то, что Жид никогда прежде не слышал про «Исповедь», а когда попытался расспросить о книге знакомых англичан и американцев, которых встречал в Алжире, где в ту пору находился, выяснилось, что те тоже никогда о ней не слышали. После возвращения во Францию писатель не оставил попытки больше узнать о Хогге, что в конечном итоге привело к появлению французского издания романа (1947), снабженного обстоятельным предисловием Жида. Теперь «Тайная исповедь оправданного грешника» благодаря издательству «Носорог» наконец вышла и на русском, но прежде чем обратиться к самому роману, остановимся подробнее на фигуре его автора, который был весьма интересным человеком.

Джеймс Хогг родился на небольшой ферме неподалеку от шотландского города Эттрика в 1770 году и был крещен 9 декабря, но фактическая дата его рождения до сих пор остается неизвестной. Отец будущего поэта, Роберт Хогг (1729–1820), был фермером-арендатором и торговцев скотом, а мать, Маргарет Хогг (в девичестве Лэйдлоу, 1730–1813), была известна любовью к национальному фольклору и всю жизнь занималась сбором шотландских баллад (позже эта страсть передастся и ее сыну).

Более того, ходил слух, что отец Маргарет (дед писателя), известный под прозвищем Уилл о’Фаухоуп, был последним человеком в Шотландии, который владел языком фей и разговаривал с ними.

Немного повзрослев, Джеймс отправился в приходскую школу, которую посещал несколько месяцев, пока его отец, торговавший скотом, не обанкротился. После банкротства Роберт Хогг устроился пастухом на одну из соседних ферм, а Джеймс начал работать вместе с ним, ухаживая за животными и помогая отцу по хозяйству. К этому же периоду относятся и первые литературные опыты Хогга, вдохновение для которых он черпал из Библии и рассказов матери. А спустя несколько лет Джеймс сам начинает работать пастухом, устроившись к другому фермеру по соседству — он проработает так большую часть жизни, постоянно занимаясь самообразованием, влезая в долги (попытка обзавестись собственным хозяйством в 1802 году так и не увенчалась успехом) и едва сводя концы с концами (русскому читателю здесь может вспомниться Алексей Кольцов, который также родился в семье торговца скотом, с возрастом вынужден был продолжить дело отца и очень этим тяготился).

Впрочем, подобные обстоятельства не помешали Хоггу стать одним из самых популярных шотландских писателей своего времени, познакомиться и подружиться с выдающимися современниками, среди которых были Вальтер Скотт и Уильям Вордсворт (перу последнего принадлежит стихотворение на смерть Хогга), пожить какое-то время в Эдинбурге, принять активное участие в журнальных дебатах по разным политическим, религиозным и литературным поводам, жениться, обзавестись детьми и, наконец, издать огромное количество поэтических и прозаических книг — и всё это параллельно с непрекращающимися пастушескими трудами и заботами: лишь в 1815 году герцог Баклю подарил Хоггу небольшую ферму в Элтрив-Мосс, где тот смог наконец полностью посвятить себя литературным трудам (к тому времени ему исполнилось уже сорок пять лет).

При этом стиль Хогга уже при жизни писателя считали грубоватым и легкомысленным, а темы его произведений и мнения — оскорбительными (как, например, отмечал у себя в дневнике тот же Вордсворт). В то же время единогласно признавалось наличие у писателя некого «природного» таланта, что вкупе с репутацией гениального самоучки, выходца из низов, которому нипочем любые жизненные трудности, и довершало образ «этрикского пастуха».

К сожалению, именно этот образ, прямота суждений писателя и откровенная («народная») тематика некоторых его произведений сыграли с ним злую шутку во времена засилья викторианской морали.

Так, в опубликованном сразу после смерти Хогга в 1830 году собрании сочинений были купированы некоторые фрагменты. Спустя несколько десятилетий ситуация лишь усугубилась, и в следующем собрании сочинений, изданном в 1860-е годы, отсутствовали уже целые произведения. Благодаря этому у читателей могло сложиться впечатление, что значение Хогга как писателя сильно преувеличено, и его начали упоминать главным образом как пример победы человеческого духа над неблагоприятными обстоятельствами, что, в общем, и стало причиной почти векового забвения его творческого наследия.

Впрочем, значение «Тайной исповеди оправданного грешника», написанной и опубликованной в 1824 году, признавали даже недоброжелатели. И это неудивительно: роман совмещал в себе несколько интересных сюжетных и композиционных решений, к которым впоследствии в том или ином виде будут обращаться разношерстные гении будущего. Судите сами: структура «Тайной исповеди» замысловатая — одни и те же события показываются с нескольких точек зрения (позднее таким же образом Акира Куросава построит свой «Расемон»), а в главном герое романа, религиозном фанатике Роберте Рингиме, легко можно узнать будущих персонажей Достоевского — от Родиона Раскольникова до Ивана Карамазова.

Кроме того, у Рингима в определенный момент неожиданным образом появляется «блистательный друг» (то ли персонифицированная проекция его собственных страстей, то ли сам дьявол, которого главный герой между прочим принимает за русского императора Петра I), побуждающий его к совершению «сверхчеловеческих» поступков и умеющий принимать облик любого человека, в том числе — самого главного героя (распространенный в романтической литературе мотив двойничества, однако в романе Хогга ему присущи некоторые характерные особенности).

В свою очередь отношения Рингима и его «блистательного друга», который, вне всяких сомнений, находится за гранью добра и зла, напоминают отношения героев «Бойцовского клуба». И еще Рингим порой впадает в забытье и творит в этом состоянии ужасные вещи (мотив, который можно обнаружить в «Странной истории Доктора Джекила и Мистера Хайда» Стивенсона, а если вспомнить о сверхчеловеческих амбициях главного героя, то и в «Американском психопате» Брета Истона Эллиса). Конечно, это далеко не полный список удачных художественных решений Хогга.

Главную проблему романа можно сформулировать следующий образом: куда человека могут завести ханжество вкупе с непоколебимой верой в собственную непогрешимость?

Выясняет это Хогг, заставивший главного героя романа, или скорее даже антигероя, поверить в свою богоизбранность, которая якобы позволяет ему совершать самые ужасные поступки, оставаясь при этом совершенно невинным, практически святым или заведомо «оправданным грешником». Как отмечает Андре Жид в уже упоминавшемся предисловии, подобные искаженные религиозные представления — явление не исключительно шотландское. Подобный ход мысли можно найти в учении немецкого богослова и литератора XVI века Иоганна Агриколы, учение которого о радикальной предопределенности божьего промысла получило название «антиномизма». Жид ссылается на изданный в Лондоне в 1704 году «Словарь религий», где о последователях Агриколы сказано:

«Антиномисты, называемые так за отвержение ими Закона — по их мнению, он в силу Божьего промысла лишен смысла, — считают, что добродетель не приближает к спасению, а злодеяние не препятствует ему; что дитя Божье согрешить не способно, что Господь никогда не попрекнет Свое чадо его деяниями; что убийство, невоздержность и прочие грехи — грехи лишь для тех, кто зол по природе своей, но не для подобных Богу; что тот, кого коснулась милость Его и кому однажды обещано спасение, после никогда в нем не усомнится и что Господь любит людей не за святость, и даже причисление к лику святых не есть синоним оправдания перед Богом и так далее…»

При этом интересно то, какое внимание в романе уделено риторическим ухищрениям, с помощью которых «блистательный друг» убеждает главного героя совершить то или иное непотребство, чтобы герой при этом оставался морально безупречным в собственных глазах. Так, священное Писание в устах «царя Петра» превращается просто в какой-то «Некрономикон», а размышления самого Рингима всё больше напоминают бред, который по ходу дела только усложняется, намекая уже на откровенное безумие. Ни к чему хорошему это, разумеется, не приводит, но наблюдение за подобными нечестивыми искажениями всего и вся (при условии соблюдения некоторой критической дистанции, конечно) доставляет леденящее душу удовольствие, иначе и не скажешь:

— Позвольте, сэр, — сказал он, — подобными измышлениями вы дискредитируете великое искупление, в которое сами же веруете. Разве кровь Иисусова не достойна спасти тысячу миров, буде Он за них умрет? Если же вы знаете, что Спаситель умер лично за вас (а это известно каждому избранному), то как вы смеете говорить, что Его великой жертвы недостаточно для того, чтобы обратить в ничто ваши грехи, сколь бы гнусны и чудовищны они ни были? Более того, разве не признаете вы, что Господь предначертал и предустановил порядок всех вещей? Так как же вы можете думать, что в вашей власти избегнуть некоего деяния, будь то благого или злого? Положитесь на мудрый совет великого проповедника: «Всё, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости». Стало быть, никому из нас не ведомо, что ему предначертано, но предначертанное нам надлежит исполнить и сие не вменится нам в вину.

Иными словами, в полку выдающихся литературных психопатов прибыло.

Всему этому дьявольскому религиозному бреду автор противопоставляет здравый смысл простых людей — трудолюбивого садовника, скромного приходского священника, деревенской старушки, которые, в отличие от высокообразованных реформистов, видят вещи и людей такими, какие они есть, и прямо говорят об этом, так что дьявол для них — это дьявол, а не «блистательный чужестранец», а убийство — это убийство, а не «исполнение божьего промысла». Нашлось среди этих симпатичных персонажей место и деду писателя, который, как мы помним, умел разговаривать с феями: в «Тайной исповеди» благодаря этому умению он подслушивает разговор двух коварных воронов (а что из этого вышло, можно узнать самостоятельно, прочитав книгу). Вот, например, как деревенская старушка аттестует высокую церковную ученость, а также способность ученых людей противостоять замыслу врага рода человеческого:

«Да уж, думаю, даже старый коробейник Инглиби из Ливерпуля никогда не шествовал по улице Глазго вместе с десятком лошадей, навьюченных фламандскими кружевами, индийскими шелками да атласом, так же важно, как шагает Сатана обратно в ад, закинув на свои широкие плечи целый тюк с душами горделивых ученых. Ха-ха-ха! Так и вижу, как старый воришка бредет по своим подземным владениям, насмешливости распихивая товар: „Кому свеженького богослова? Кому пьянчугу-епископа, постящегося изувера или курца-священника? И тщетны тогда будут все их мольбы и славословия, покаяния и визги, тирады и беснования! Всем конец! Какие редкие и ценнейшие товары! Жирный профессор за медяк, а тощий — всего за полмарки!“ Клянусь, я затрясся от рассказа этой карги, но остальные старухи ей рукоплескали, словно она вещала священные истины».

В общем, вполне очевидно на чьей стороне симпатии автора: Хогг, поэт и настоящий джентльмен, которому по стечению обстоятельств выпало пасти скот, ценил всё естественное, народное, непринужденное и не любил вычурности, напыщенности и ханжества.