Бал монстров на руинах Европы: зачем читать романы Курцио Малапарте, который описывал Вторую мировую как макабрический маскарад

Курцио Малапарте (1898–1957) — не самый популярный герой XX века. Биография его сумбурна: он получил контузию (и ордена) в Первую мировую, в 1921 году вступил в итальянскую фашистскую партию, участвовал в походах фашистов, затем начал критиковать Муссолини с Гитлером и хвалить Ленина с Троцким, вылетел из партии и стал регулярно попадать в тюрьму. Тюремное заключение он в своей биографии романтизировал, а вытаскивал его из-за решетки министр иностранных дел и зять дуче Галеаццо Чиано (1903–1944). Его журналистские статьи во время Второй мировой публиковали сначала фашистские издания, а начиная с 1943-го — пресса стран антигитлеровской коалиции. При этом в 1944 году его корреспондентскую работу еще спонсировала партия. После падения режима Муссолини Малапарте судили за связи с фашистами, поэтому жить он уехал во Францию, а также вступил в компартию Италии, съездил в Китай и даже завещал правительству КНР свою виллу на острове Капри.

Ни в одной из своих ипостасей — фашист, военкор, коммунист, писатель — он как будто не был на своем месте и, едва оказавшись в одной точке, уже стремился в противоположную.

Его внутреннее состояние, которое передается в книгах Малапарте через фигуру повествователя, почти всегда контрастирует с окружающей реальностью. Этот конфликт выливается в гротеск: трапезы с нацистами, изобилующие подробными пересказами треш-анекдотов, напоминают запечатленное состояние наркотического опьянения. Нацист, сопровождавший альтер-эго автора в Варшавском гетто, лицом похож на ангела. Его рефлексия — сны внутри снов, причем изобилующие жуткими физиологическими подробностями. Подход Малапарте к военной теме приводит в ступор читателя, привыкшего к реалистической русскоязычной прозе и к традиционной «литературе о войне». Однако если принять на веру, что история, и в том числе история XX века, повторяется в виде фарса, то «бал монстров» Малапарте — наилучший аккомпанемент для него.

С 1941-го Малапарте работал корреспондентом газеты Corriere della Sera на Восточном фронте и тогда же начал писать дилогию о Второй мировой. В России «Капут» и «Шкуру» издали в 2015 году. Несмотря на то что главы этих книг похожи на журналистские тексты — роман маскируется под репортаж, — не стоит считать всё описанное фактами. Малапарте много раз переписывал свою биографию (реальных подробностей известно не так много), а в романах и вовсе создавал свой мир, показывая его читателю глазами одного из своих альтер-эго. Всё это, впрочем, не отменяет военкоровского опыта и знания фактуры.

Малапарте пишет, что «нигде в Европе немцы не проявили себя так явно и неприкрыто, как в Польше».

Рассказ про Польшу — пример тех самых контрастов и гротеска, доведенного до жути. Сначала автор за трапезой общается с нацистским губернатором Варшавы Людвигом Фишером (1905–1947) и генерал-губернатором оккупированной Польши Гансом Франком (1900–1946), а потом описывает экскурсию в Варшавское гетто.

«Я сидел за столом Франка, немецкого короля Польши, в Вавеле, древней резиденции королей Речи Посполитой: Франк восседал напротив на стуле с прямой, высокой спинкой, как если бы сидел на троне Ягеллонов и Собеских, и выглядел искренне убежденным в том, что он воплощает собой великую традицию королей и рыцарства Польши, — пишет Малапарте. — Наивная горделивость освещала его бледное лицо с отвисшими щеками, орлиный нос выдавался вперед как признак тщеславной и неуверенной натуры. Черные, блестящие, зачесанные назад волосы открывали высокий, цвета слоновой кости лоб. В нем было нечто младенческое и старческое одновременно: в его пухлых губах, надутых, как у обиженного ребенка, в глазах слегка навыкате под тяжелыми веками, может, несколько великоватыми для таких глаз, и в манере щуриться, отчего на висках появлялись две глубокие, прямые складки. На лице Франка постоянно выступала легкая испарина, на которую свет от больших голландских люстр и серебряных канделябров, отраженный от богемского хрусталя и саксонского фарфора, ложился так, что лицо казалось покрытым маской из целлофана».

Таких описаний, живописных и дополненных снижающими образ сравнениями, у Малапарте много. Понятие «маска» встречается часто, и это не негативная характеристика застывшего лица (наоборот, вовсе не застывшего), а более глубокое явление. В нем можно найти след итальянской комедии дель арте — театра масок. В культуре Неаполя, которому посвящена «Шкура», традиционно сильны позиции «народного» театра, который вырос из той самой ренессансной комедии, поэтому приемы театра XVI века у Малапарте переплетаются с наблюдательностью военкора. Зная «театральную» подоплеку, легко заметить, что в описании Ганса Франка встречаются ремарки касательно мимики, реквизита, освещения.

Всё это создает эффект, описанный в «Театральном романе» Михаила Булгакова: текст становится «коробочкой», театральным пространством, в котором двигаются герои-фигурки.

Часто Малапарте описывает, в каком порядке сидят за столом сотрапезники-нацисты, какая перед ними стоит еда и как на них падает свет. Но, несмотря на обилие деталей, это не журналистская зарисовка, а внутренний мир альтер-эго Малапарте. Описывая Бригитту Франк как «королеву», он наделяет ее определенными качествами и желаниями на основании внешних признаков:

«Упитанная и приземистая, со сверкающими золотыми браслетами на запястьях, с тесными перстнями на отекших пальцах <…> Необычная маска чувственности была на ее сверкающем возбуждением лице. И вместе с тем какое-то чистое, тоскующее, отсутствующее выражение сияло в ее взгляде. Она всем телом тянулась к кушаньям, наваленным на драгоценном мейсенском фарфоре, тянулась к ароматным винам, сверкавшим в бокалах богемского хрусталя, и выражение неутолимой жажды, почти бешеной прожорливости трепетало в ее ноздрях, дрожало на пухлых губах, прорезало паутину мелких складок на щеках, которые при вздохе натягивались и углублялись у носа и рта. <…> Хотелось помочь: встать, наклониться через стол и затолкать кусок гуся ей в рот, набить его картофелем».

Здесь мы опять видим маску — чувственной прожорливой королевы, а сцена с набиванием ее рта гусем и картофелем как будто взята из грубого площадного театра, причем прожорливость — тоже масочная черта. Прожорливым был Пульчинелла, традиционная неаполитанская маска «глупого слуги». Так что о журналистской приверженности факту в романах Малапарте речи не идет (зато, возможно, его можно считать предтечей гонзо-журналистики).

Но вернемся в Польшу. «Они недостойны чести быть под немецким хозяином», — говорит рассказчику о поляках Ганс Франк, отмечая, что хотел бы «поднять польский народ до уровня европейской цивилизации». Немцев он называет нацией господ, а Гитлера — высшим существом. Малапарте развивает тему: Франк спрашивает о Гитлере, и рассказчик утверждает, что Гитлер — женщина. Это звучит тем абсурднее, что герои разговаривают о «сверхчеловеке» и благоговении, которое нацисты испытывают при личной встрече с фюрером.

К теме обжорства добавляется еще один традиционный элемент грубых комедий — фекалии.

Франк, его «королева» и рассказчик обсуждают за столом внешность польских женщин. Фрау считает, что польки «моются недостаточно часто», а «король» рассказывает о том, что заказал «для раздачи польским паннам» большую партию мыла из человеческого дерьма. Они с рассказчиком долго обсуждают преимущества этой технологии, после чего Франк шутит насчет вони, которая исходит от такого мыла, и сидящие за столом хохочут.

На таких контрастах — изысканная трапеза и обсуждение фекалий, «королева» и мысленное заталкивание ей в рот гуся — и держится абсурдная реальность текстов Малапарте. Степенное обсуждение полек или Гитлера соседствует с внутренней драмой — «стыд сожаления жег мне лицо», пишет Малапарте, — и обожженное стыдом лицо на глазах у нацистов становится маской рассказчика. Образ Франка дополняют образованность, насмотренность и интерес к искусству. Малапарте пишет, что он «изображал итальянского сеньора эпохи Возрождения».

В исполнении рассказчика увлеченность Франка искусством выглядит как кривляние — словно в театре масок, где есть лжеученые, трусливые «храбрецы», и вообще высмеивается всякое притворство.

Вообще Малапарте часто упоминает о вкусе и утонченности, причем обычно в контексте отсутствия вкуса у людей, которые хотят быть (или казаться) аристократами. Несмешны только описания рабочих — их автор заметно романтизирует. В сцене «экзамена по чтению» в советском колхозе, где немцы выбирают грамотных колхозников из крестьян и рабочих, чтобы их расстрелять, рабочие описаны как рослые сухощавые люди с умными глазами, которые ведут себя принципиально иначе, чем смешливые загорелые полевые работники. Персонажи-пролетарии у Малапарте выделяются: они не похожи на маски. Кроме того, автор наблюдает за ними с интересом романтика, словно видит в них Другого, привлекательного и непонятного — он разглядывает их мозоли, их особую бледность, отмечает их грамотность. Возможно, такое отношение к пролетариям связано не только с увлечением большевистской революцией, но и с детством писателя — он родился и рос в тосканском промышленном городе Прато. Впрочем, отделить симпатии Малапарте от симпатий его альтер-эго тоже непросто.

Сам автор пролетарием не был — он любил элитные ночные клубы и построил ту самую виллу на Капри.

В описании Варшавского гетто у Малапарте также много масок, но там это не подвижные персонажи грубой комедии, а именно застывшие лица:

«На всех лицах — голубая печать смерти. На лицах из серой бумаги или белого гипса — глаза, странные насекомые, собравшиеся пошарить в орбитах мохнатыми лапками и высосать неяркий свет, еще сиявший в глазницах».

Маски угасающих в гетто людей написаны бегло: «кожа — воск, лица детей и женщин — бумага». Мертвецов Малапарте сравнивает с «мертвыми евреями Шагала»: «Бороды у покойников были залеплены грязью». Лица из бумаги и воска и шагаловских покойников сопровождает «слабый напев, монотонная жалобная песнь», раздающаяся из домов, и, конечно, здесь место трагедии. Из-за склонности Малапарте к гротеску «высокая» трагедия ему не дается, и в такие моменты он может заменить описание окружающих «масок» своей собственной. Например, погром в Яссах описан как сон, в котором к рассказчику приходит просить помощи еврей, бывший директором тюрьмы, в которой сидел рассказчик (речь про Regina Coeli, знаменитую римскую тюрьму в замке XVII века, где Малапарте действительно отбывал срок). В ответ на просьбу старика он отвечает:

«Я отвык действовать. Я итальянец. Мы уже не умеем действовать, разучились принимать решения после двадцати лет нашего рабства. У меня тоже исполосована спина, как и у всех итальянцев. За прошедшие двадцать лет мы и тратили всю нашу энергию на выживание. Мы ни на что не годны. И только и умеем что аплодировать».

Это одна из самых горьких фраз альтер-эго автора о себе, а поскольку действие происходит во сне, здесь нет кривляния — редкий момент, когда автор передает инициативу по созданию «маски» читателю. Можно злобно смеяться над человеком, который умеет только аплодировать и не может помочь людям в смертельной опасности, можно принять его слова близко к сердцу или унять свою сентиментальность.

Рефлексии еще больше в «Шкуре», где описано освобождение Италии — на итальянском материале приемы Малапарте работают безотказно.

Ему нравится описывать американцев, иронизировать над их чувством собственного превосходства, отмечать их человечность и одновременно документировать глубокое унижение итальянцев. Например, про генерала Корка (командующего 5-м американским корпусом) он пишет:

«Как и все добрые американцы, он был убежден, что Америка — первая в мире нация, что американцы самые цивилизованные, самые честные люди на земле и, естественно, презирал Европу. <…> Он, конечно же, подсознательно чувствовал то, что я из стыдливости старался не показывать ему: он был для меня не победителем, а просто „другим человеком“».

Италия участвовала в войне на стороне стран Оси, пока не потерпела крах и не потеряла свои африканские колонии. В июле 1943 года Муссолини арестовали, осенью итальянцы капитулировали, а затем вступили в войну на стороне антигитлеровской коалиции. Впрочем, речь идет о Королевстве Италия, располагавшемся на юге страны, а ее север и центр в то же время оккупировали немцы и освободили Муссолини: он был расстрелян только в апреле 1945-го, когда нацисты капитулировали и уже не могли его защитить. В «Шкуре» герой Малапарте постоянно пишет о бедности и унижении, слышит от американских солдат упреки в том, что итальянцы не смогли сами «выгнать немцев».

Перед освободителями рассказчик кривляется — говорит, что нет смысла утруждать себя свержением фашистского режима и освобождением от немцев, если есть американцы, которых можно нанять для этого и «расплатиться нашими женщинами».

Самоуничижение рассказчика смешано с его привязанностью к Неаполю, с болезненной любовью к городу, который он видит в самом непотребном состоянии.

«До освобождения у всех народов Европы было удивительное чувство собственного достоинства, — пишет Малапарте. — Они дрались, не склоняя головы. Сражались за жизнь. А когда люди сражаются, чтобы не умереть, они отчаянно хватаются за всё подлинное и вечное, благородное и чистое, что есть в их жизни: достоинство, гордость и свободу».

Очередной романтизированный образ нужен для контраста с борьбой за выживание, которая началась после освобождения. Малапарте пишет о героическом сопротивлении, которое оказывали немцам даже дети, а затем мы читаем:

«Как могли эти люди, торгующих на дорогах собой, своей честью, своим телом, телом собственных детей, несколькими днями раньше на тех же самых дорогах явить великие и страшные доказательства своего беспримерного исступленного мужества в борьбе против немцев?»

В «Шкуре» есть эпизод, когда рассказчик отправляется с американским солдатом «смотреть девственницу». Девочку, одетую в красное шелковое платье и напомаженную, показывают победителям — некий мужчина берет по сто лир с каждого.

«Девочка взяла кончиками пальцев край юбки и медленно подняла его: вначале показались колени, мягко охваченные шелком чулок, потом голая белизна бедер, затем тень лобка. <…> Потом, неторопливо опрокидываясь на спину, она растянулась на постели и медленно-медленно раздвинула бедра. <…> — Она девственница. Можно потрогать. Потрогайте пальцем внутри. Одним пальцем».

Американский солдат подошел и потрогал.

«Я огляделся вокруг: все стояли бледные от ужаса и омерзения».

Американец, с которым герой Малапарте ходил «смотреть девственницу», был уверен, что даже если бы Америка проиграла войну, такой позор и унижение ей не грозили — и американским девочкам не пришлось бы лежать вот так перед победителем, сующим в них пальцы. Малапарте смеется над его наивной самоуверенностью.

Освобожденный Неаполь подкрашивается драматическим талантом Малапарте: в «Шкуре» это место, где продают маленьких девочек, и в то же время город-стихия с собственной волей.

Когда американцы говорят, что итальянцы — не христиане, а язычники, рассказчику льстит их упрек. Возможно, это попытка найти новую идентичность после краха фашизма — Неаполь мог опереться на языческие Помпеи (древний город находился неподалеку от Неаполя). Не изменяет себе Малапарте и в выборе «низких», грубо комических тем. Герой обсуждает с генералом Корком проблему «русских вшей», которых «итальянские солдаты привезли из России», и теперь они досаждают американцам. Их диалог напоминает беседу с Гансом Франком о мыле из фекалий для польских женщин: такой же абсурдный обмен репликами на треш-тему в «приличном» обществе.

Помимо этих двух книг Курцио Малапарте написал еще много чего, но большинство его произведений не переведены на русский язык. В 2019 году вышел «Бал в Кремле», который должен был стать продолжением дилогии, но автор его не закончил. Ганса Франка в Нюрнберге приговорили к смертной казни, и он единственный из всех осужденных на смерть нацистов раскаялся. Его повесили 16 октября 1946 года.

Варшавское гетто перестало существовать после того, как там произошло восстание: те евреи, что остались в живых после его подавления, были отправлены в лагерь смерти.

А в Неаполе по сей день располагается штаб Военно-морских сил США в Европе и Африке.

«Капут» и «Шкура» — не самые популярные романы о войне: они лишены строгости изложения, благородной документальности и трагедийной масштабности, а их автор ускользает, оставаясь «маской». Однако это отличный пример неисторических романов о Второй мировой: благодаря гротескному осмыслению столь сложного материала, нескончаемому «маскараду» и хорошему переводу романы Курцио Малапарте выделяются в контексте привычной нам «литературы о войне» и, безусловно, заслуживают самого пристального внимания.