Не только дневник Анны Франк. Две истории еврейских детей о холокосте, рассказанные ими самими

Середина ХХ века, война, Голландия. Девочка-еврейка сидит в потайной комнате за книжным шкафом и ведет дневник. Обычная девочка, да и содержание записей в целом типично для ее возраста (ей четырнадцать): девочка пишет оду авторучке, рассказывает о мальчиках, в которых была влюблена, терзается своей непохожестью на других.

Сегодня все знают имя этой девочки. Ее звали Анна Франк, и она умерла в концлагере в 15 лет. До освобождения Голландии оставалось всего два месяца.

Отрывки из дневника Анны Франк были напечатаны в моем школьном учебнике по литературе. Это был шестой или восьмой класс, не скажу точно. Зато почему-то запомнила, что рядом автор учебника разместил фрагменты дневника Цветаевой. Это было не первое мое столкновение с такой страшной вещью, как концлагеря, но впервые со мной говорила другая девочка. Обычная девочка, моя ровесница. Почти как я.

Годы спустя оказалось, что Анна Франк была не одинока. Примерно в то же время другая девочка вела дневник письменно и в памяти, а мальчик — хранил воспоминания. Они оба были евреями, оба попали в концлагерь. Девочку звали Маша Рольникайте, мальчика — Миша (Майкл, Микаэль) Грюнбаум. В отличие от Анны Франк оба выжили.

«Я должна рассказать»

В 1941 году семья Рольник жила в Вильнюсе на Немецкой улице, она же Вокечю. Отец — Гирш Рольник, прогрессивный адвокат, который не раз вызывался защищать в суде коммунистов. Много лет спустя, в марте 2016 года, единственная выжившая свидетельница, его дочь, расскажет о нем подробнее: окончил рижскую гимназию и университет в Германии, пока не встал на ноги, подрабатывал репетитором и грузчиком. Защитил докторскую диссертацию, вернулся в Литву, встретил женщину с голубиным характером. Ее звали Тайбе — на идиш и есть «голубь».

Мать не работала, хлопотала по дому и занималась детьми. Без дела сидеть не приходилось: в семье их четверо. Мире уже исполнилось шестнадцать, Маше месяц до четырнадцати, Рае семь. Последним родился мальчик — Рувику пять. В общем, благополучная интеллигентная семья. Еврейская семья, но разве это что-то меняет?..

К 1945 году в живых останется ровно половина. Что стало с мамой и маленькими братом и сестрой после ликвидации Вильнюсского гетто, точно Маша не узнает никогда. У них не будет даже могил: если они попали в Освенцим, тела сожгли.

Но пока всё спокойно. Мира готовится получить аттестат, Маша заканчивает седьмой класс. Обе ведут дневники. Тогда это было модно — многие литовские девочки-подростки брали красивые тетради и блокноты, писали в них о своей жизни. Мира прячет свои секреты, у нее тетрадь с замочком. Маша сочиняет стихи.

А потом в Вильнюс заходят фашисты. Уехать Рольники не успевают, при попытке купить билеты на поезд или найти другой транспорт пропадает отец. Мать и дети возвращаются в квартиру, больше всё равно некуда. Впрочем, там они пробудут недолго.

Сначала всё сравнительно спокойно. Ну как — спокойно. Просто все комсомольцы и коммунисты должны зарегистрироваться. Маше проходить регистрацию не нужно, она пока пионерка. Только красный галстук зашивают в отцовский пиджак, под подкладку, и прячут отцовские дела. Значок участника Международной организации помощи борцам революции от греха подальше отправляют на чердак.

Евреям нужно сдать радиоприемники и всё ценное — деньги, украшения. Обязательны опознавательные знаки на груди и спине: белый квадрат, в нем желтый круг, в круге буква J. Нет, всё-таки не нашитые квадраты, а повязка с шестиконечной звездой на левую руку. Шестиконечная звезда остается, но возвращаются квадраты на верхней одежде. В дневнике Маша предположила: наверное, какой-то фашист сильно не хочет на фронт и теперь изо всех сил пытается доказать свою полезность.

Продукты дают по карточкам, но мало. Малыши жалуются маме, Мира и Маша — друг другу. Они уже взрослые и не хотят огорчать мать еще больше. Можно потерпеть. Было бы совсем плохо, но помогает учитель математики и физики Йонастис. Он приносит сало, дает деньги. 200 рублей — огромная для Вильнюса середины XX века сумма, вся зарплата педагога.

Иногда он ночует у Рольников дома, в бывшем отцовском кабинете, и открывает дверь во время обысков прямо в пижаме: я тут один, и вы зря меня разбудили. Он умеет быть убедительным, и фашисты уходят.

Евреям нельзя ходить по тротуарам — только по мостовой, держась правой стороны. Нельзя пользоваться автомобилями, автобусами и любым другим транспортом.

«Даже извозчики должны на видном месте повесить табличку, что евреев не обслуживают», — пишет Маша в дневнике.

Она всё еще ведет дневник. Она будет вести его в гетто и концлагерях. В тетради, в подаренной бухгалтерской книге, вычеркнув графы «дебет» и «кредит», на кусках мешковины. Маша уверена: она должна рассказать.

«Раньше я никогда не представляла себе смысла слова „расстрел“. Да и „фашизм“, „война“, „оккупация“ казались только словами в учебнике истории.

И теперь, наверно, люди других городов и стран, где нет войны и фашизма, тоже не понимают, не представляют себе настоящего смысла этих слов. Поэтому надо записывать в дневник всё, что здесь творится. Если останусь жива, сама расскажу, если нет — другие прочтут. Но пусть знают! Обязательно!»

Читая дневник, понимаешь, что девочка и правда была одаренная. Кто бы что ни говорил, написать хороший текст трудно. Особенно так, чтобы было слышно автора. Машин голос не умолкает: он звучит то плачем, то яростным криком.

«Вчера, еще только вчера под этой одеждой бились сердца, дышали теплые тела! Еще вчера это были люди! А сегодня их уже нет! Убили! Вы слышите — убили!»

Потом вся семья оказывается в первом гетто. Всего их два: первое для ремесленников, второе для всех остальных. Первое больше, оно захватывает Руднинку, Месиню, Страшуно, Шяулю, Диснос и Лигонинес.

В одной квартире живут семнадцать человек — восемь семей. Люди спят на столе и в ванной. С литовского в дневнике Маша переходит на идиш: думает, если с ней что-то случится, текст на литовском выбросят, а на еврейском прочтут.

В апреле 2015 года Маша Рольникайте даст интервью «Таким делам». Там она расскажет, что хлебные карточки получали только люди со справкой о посещении бани. А еще — что до сих пор ненавидит слово «акция». В наши дни оно обычно означает распродажу, на языке гетто так называли массовые расстрелы.

Еще в дневниках бывших узников концлагерей я часто натыкалась на слово «транспорт». Это поезда, куда людей грузили будто скот. Чаще всего поездки были в один конец.

В гетто Маше приходится забыть об образовании. Одно за другим она осваивает несколько ремесел: таскает воду для огородов, моет казармы, работает на мебельной фабрике и в вязальной мастерской. Об уборке солдатских спален, комнат офицеров, столовой и канцелярии она однажды скажет: «Очень творческая и чистая работа!» Еще научится дробить камни, ткать и доить коров.

Так пройдет два года. В голоде, под угрозой расстрела за пронесенные внутрь продукты, постоянно загибаясь на тяжелой работе. Зато с семьей. В первый свой концлагерь Маша поедет одна, без мамы и младших. Ее старшая сестра Мира жива, только Маша пока этого не знает.

«Что я сделала? Что сделала мама, другие люди? Разве можно убивать только за национальность? Откуда эта дикая ненависть к нам? За что?»

В самом начале дневника Маша с чужих слов описывает издевательства над раввином и другими стариками. Фашисты заставили их бросить в огонь Пятикнижие, потом голыми плясать вокруг костра и петь «Катюшу». Маша не поверит в эту историю. Не поверит, что можно так издеваться над человеком, который ничего плохого не сделал.

В концлагерях Маша понимает: история была правдой. Ей самой выбивают передние зубы, сбривают волосы, заставляют всю ночь стоять на коленях и вместе с другими заключенными прыгать по кругу, пока кто-нибудь не свалится в обморок.

Мне кажется, такое невозможно пережить. Я бы точно умерла или сошла с ума. Или, может, бросилась бы на колючую проволоку под током — некоторые решали сбежать от всего именно так.

Маша крепче меня. Маша пишет юмористические объявления для «Женского экспресса» — лагерной газеты. Она не может сопротивляться унижениям и побоям физически, зато может так.

Листы с записями ей помогают прятать другие заключенные. То, что не сохранилось, Маша перепишет по памяти. Память у нее всегда была отличная.

Про свои дневники Маша, вернувшись из концлагерей и встретившись с отцом (у него уже будет другая жена), забудет на пятнадцать лет. Только снова переведет на литовский.

Окажется не до дневников: надо учиться в вечерней школе для рабочей молодежи (японскую грамоту Маша всю жизнь потом считала более понятной, чем алгебру). Потом — Литературный институт, разъезды по стране, знакомство с мужем и переезд к нему в Питер.

А книга всё-таки выйдет, русское издание сразу после литовского. Подробнее об этом можно почитать здесь. Для версии на французском предисловие писал Илья Эренбург. Потом будут еще книги. Например, продолжение «Я должна рассказать» — «Это было потом».

Мария Рольникайте ушла из жизни в апреле 2016 года. Она свидетельствовала всю жизнь и свидетельствует даже сейчас. Ее книги перевели на 18 языков.

«Где-то в мире есть солнце»

Миша Грюнбаум жил в Праге с матерью, отцом — управляющим банка и старшей сестрой Мариэттой. Всё было хорошо. У Миши есть друзья, няня, велосипед и железная дорога с механическими паровозиками. Что еще нужно мальчишке для счастья? А потом началось.

Этот мотив медленно и неотвратимо нарастающей катастрофы есть в обеих книгах и в книгах о концлагерях вообще. Сначала евреям нельзя есть в ресторанах, плавать в городских бассейнах, учиться в школе с немецким языком, слушать радио, выходить на улицу после восьми вечера.

К этому, наверное, даже можно относиться с юмором. Как в фильме «Жизнь прекрасна». Только список запретов всё удлиняется: евреи могут ездить только в заднем вагоне, лежать в одной палате только с евреями и учиться исключительно подпольно — теперь для них закрыты вообще все школы.

«Нам нельзя покупать яблоки, нельзя участвовать в лотерее, нельзя ездить на такси, нельзя заходить в отели. На прошлой неделе мы сдали мою скрипку, потому что очередное правило запретило евреям иметь музыкальные инструменты. Нам отвели время до декабря, чтобы от них избавиться, но мы сдали скрипку сразу. Наверное, потому, что играл я ужасно».

Следующая станция — освобождение старой квартиры и переезд в ту, что поменьше. А там уже и концлагерь.

Можно сказать, Грюнбаумам повезло больше, чем Рольникам: войну не пережил только отец. В Терезин он так и не попал — забрали раньше.

Через много лет Миша (уже Майкл) расскажет писателю Тодду Хазаку-Лоуи, как это было: эсэсовцы увели отца посреди шахматной партии. В справке о смерти напишут, что причиной стала уремия — это когда почки отказывают.

«— У папы болели почки? — спрашиваю я и пытаюсь сесть.
— Нет, — отвечает мама. — Не болели».

На похоронах дядя Миши поднимает крышку гроба, в котором лежит его брат, меняется в лице и говорит остальным: не смотрите. Причину смерти автор раскрывает только в послесловии. Раньше нельзя — сломается логика, ведь маленький Миша об этом не знал. Поэтому волей-неволей думаешь: в тюрьме его забили до смерти. Нет, всё хуже.

Книга вышла в 2015 году, русский перевод — пять лет спустя. Майкл из мальчика превратился в старика, многие воспоминания поблекли. Автор книги даже не пытается врать: это мемуары, а не автобиография.

Тодд Хазак-Лоуи ездил в Прагу, перелопатил гору документов, много раз говорил с Майклом и его товарищами по Терезину. Конечно, не со всеми:

«Восемьдесят мальчиков прошли в разное время через комнату 7. Выжило одиннадцать. По меркам Терезина это почти невероятный успех».

Хотя некоторые воспоминания Майкл сохранил на всю жизнь: как уводили отца, как с ним прощался перед посадкой на «транспорт» его лучший друг и как еще до лагеря мальчишки привязали его к дереву со спущенными штанами.

«— Если кому-то его звезды покажется мало, то вот это, — Оскар ткнул пальцем и заржал, — их точно убедит.

И они наконец убежали.

Слезы больше не хотели оставаться, где им положено.

Прошло много времени, прежде чем какой-то прохожий меня отвязал. Он не спрашивал, что со мной случилось, а я не рассказывал. Поблагодарил, не глядя ему в лицо».

Майкл скажет: я покидал Прагу с облегчением. Да, на поезде, который вез его и семью в концлагерь. Но после эпизода выше этому не слишком удивляешься.

Они уехали в ноябре 1942 года на двадцать девятом «транспорте». То есть раньше по маршруту «вокзал — Терезин» (немцы называли этот лагерь Терезиенштадтом) отправились двадцать восемь набитых до отказа поездов. Дети, старики, женщины, мужчины. Все с чемоданами, сумками и свертками: на человека позволено взять сто фунтов багажа. Это примерно 45 килограммов. У Грюнбаумов было, конечно, меньше — сколько унесут двенадцатилетний мальчик и две женщины.

Миша и его семья проведут в Терезине два с половиной года. И их — я сейчас не шучу — можно в какой-то мере назвать неплохими.

Терезин создан для показухи, чтобы Красный Крест снимал красивые фильмы о перекормленных детях, которые отказываются есть сардины, и не лез куда не надо. Поэтому можно даже ставить пьесы, а в штате есть ландшафтный дизайнер.

Миша играет в футбол и дерется подушками. Его мама шьет милых плюшевых мишек.

«Если не вглядываться слишком внимательно, пожалуй, и не догадаешься, что это всего лишь огромная тюрьма».

Но это, конечно, тюрьма. В Терезине умирают, из Терезина отправляются в другие лагеря — например, в печально известный Аушвиц. Он же Освенцим.

Грюнбаумы в полном составе тоже должны были туда отправиться. Спасло чудо и умелые руки матери: сшитые ей медвежата — «маленькие светло-коричневые медведики с симпатичным круглым животиком, черными пластмассовыми глазами, черным носом и улыбающимся ротиком, каждый в маленькой фланелевой рубашке с пуговицей у горла» — очень понравились дочерям важного лагерного чина и другим детям.

На сайте Майкла Грюнбаума есть краткое описание его постлагерной биографии: уехал в США в 1950 году, там окончил Массачусетский технологический и Йель, отслужил, поработал в департаменте общественных работ в Бостоне, стал сооснователем консалтинговой фирмы. Пятьдесят лет провел в браке с Тельмой Грюнбаум, после овдовел. Трое детей, четверо внуков.

А его отца в тюрьме загрызли собаки. Нацисты натаскивали их специально.