«Я призываю к тому, чтобы заняться клонированием людей легально». Интервью с генетиком Сергеем Киселевым о генной инженерии и этических проблемах биотехнологий

— Расскажите о своей научной деятельности, чем вы занимаетесь?

— Моя научная деятельность достаточно разнообразна. Начинал c изучения растений и клонирования их генов для того, чтобы делать трансгенные растения. Когда-то нашей работой даже интересовалась такая компания, как «Монсанто», которая теперь занимается трансгенными растениями. Потом я переключился на другой объект исследования — дрозофилу — и изучал мобильные элементы. Затем перешел на мышей и людей, занялся проблемами опухолевой прогрессии, созданием противоопухолевых вакцин и препаратов, генной терапией. То, чем я занимаюсь последние годы, больше связано с биологией развития, стволовыми клетками, репрограммированием клеток и терапией некоторых заболеваний. Во всех этих сферах применяется генная инженерия, то есть именно то, что служит основой синтетической биологии.

У меня вышло несколько книжек: «Жизнь в клетке», посвященная проблемам клеточной биологии, стволовых клеток и так далее, и «Человек редактированный», научно-популярная книга про редактирование генома. Генная инженерия в современном виде — это уже геномное редактирование, когда можно делать все на уровне организма. Сегодня это рутинная технология, которую может выполнять каждый у себя на кухне. Именно так и поступают так называемые биохакеры. Я же — биохакер официальный.

— Ну прямо так уж и на кухне…

— А что для этого еще нужно? Больше половины вещей в любом хозяйственном и продуктовом магазине купить можно, так что никаких проблем.

— В книге «Машина творения», которую вы редактировали, описано много организационных сложностей в науке. Например, как сложно было устроить проект «Геном человека». Вы сталкивались с подобным?

— Наука сегодня — это то же самое, что и любой другой бизнес, где есть свой рынок, покупатели и потребители, источники финансирования, инвесторы и конкуренты. Любой ученый на Западе пытается что-то изобрести, что-то найти, обнаружить что-то новое, что потом можно продать и заработать на этом деньги. Это стандартные товарно-денежные отношения. А где есть товарно-денежные отношения, там возникают и соответствующие проблемы.

Раньше в науке была и другая этика, но сейчас ее все меньше и меньше. Еще в начале XXI века и тем более в прошлом веке наука была более открыта. Ученые делились информацией до того, как они ее напечатали, запатентовали и так далее. Происходило естественное научное обсуждение. Особенно на конференциях, когда все встречались, было принято делиться информацией, создавать разнообразные коллективы, чтобы что-то эффективно сделать.

Сейчас это теряется. Каждый хочет иметь приоритет и коммерциализировать свое открытие.

Сначала оно патентуется, затем пишется статья и только потом становится известно. Это еще и поддерживается топовыми журналами, которые придерживаются договорной политики. Они узнают в лабораториях, когда там будут интересные статьи, и резервируют места для них. Такой же процесс идет со стороны лабораторий. Я знаю статьи, которые были сделаны по такой вот договоренности, это материалы ненадлежащего качества. Так происходит из-за спешки, из-за заранее предсказанного результата, под который подкладываются те или иные данные. Это большая проблема.

«Геном человека» начинался, когда все было менее коммерциализировано. Собственно, именно «Геном человека» и поднял проблему коммерциализации человеческого естества. Вот наш геном, наши гены — их можно патентовать или нет? Эти гены естественным образом возникли в природе. А если мы используем их в пробирке, что тут коммерциализировать, патентовать? Cам ген? Конечный продукт? Весь процесс от начала до конца? Деньги, находящиеся в конце этого процесса, и служат яблоком раздора.

— Как вы лично относитесь к этой проблеме?

— Я считаю, что плыть поперек течения бессмысленно. Надо жить так, как живет мир. Другое дело, что мир устроен по-разному. Мы можем брать одну модель, можем другую. Взять, к примеру, китайцев. Они все копировали и воспроизводили, нарушая любые патентные права. Не глядя на патенты, они создавали технологии, получали конечные продукты, тестировали их и продавали на своем рынке. Это привело к тому, что у них, во-первых, появились продукты неплохого качества. Те же автомобили, которые сегодня хорошо продаются. Или лекарственные субстанции, в этой области Китай сегодня один из лидеров.

Во-вторых, были созданы кадры. Люди научились все это делать и делать правильно. Получая такой опыт на протяжении нескольких десятилетий, сейчас Китай переходит в другую фазу: мы будем вести себя более цивилизованно, будем патентовать. Но опять-таки это больше касается общемирового рынка, чем внутреннего. А для них это сравнимые величины: почти полтора миллиарда там и 2–2,5 миллиарда на стороне.

Надо брать и пользоваться достижениями, невзирая на чужие патенты, если это жизненно необходимо. Если речь идет о чем-то интересном и действительном оригинальном.

Конечно, патентовать и соблюдать права нужно, но должен быть здравый подход. Патенты — это бумажка. Если патент в дальнейшем не реализован в продукте, который продается, то этой бумажке грош цена. У меня этих бумажек штук 40, а реально работающих из них штук пять. Это тоже нормально.

— С чем связан растущий интерес к синтетической биологии, как вам кажется? С экономическими и социальными процессами?

— Я, если честно, не очень понимаю, что подразумевается в данном случае под синтетической биологией. Она возникла тогда, когда появилась генная инженерия, когда был синтезирован первый продукт — инсулин человека. С тех пор синтетическая биология существует, поскольку есть потребность в других продуктах. Это рекомбинантные продукты, которые и в сельском хозяйстве применяются, и в пищевой промышленности, и в медицине. Чем дальше, тем большее количество таких продуктов человечество осваивает.

Как говорится, аппетит приходит во время еды. Чем больше продукта, тем больше его хочется делать. А давайте попробуем это, давайте то. В начале 1990-х никто особо не задумывался о такой вещи, как клеточная терапия. Хотя была клеточная биология. Прошло пять-семь лет, все заговорили о стволовых клетках. Почему? С одной стороны, появились определенные знания и технологии, позволяющие манипулировать с клетками. С другой, было стареющее население, для которого не разрабатываются лекарства. Но пожилые люди тоже хотят жить лучше, есть определенный потребительский рынок. Иными словами, я не могу сказать, что популярной стала сама синтетическая биология. Скорее, популярностью пользуются вот такие ее продукты.

Конечно, мы прочитали геном человека, определили, что в нем находится. Смысла этого генома (как и многих других) мы еще не понимаем.

Но мы потихонечку начинаем понимать значение генетических букв и слов. И как только мы понимаем их значение, то хотим что-то синтезировать, чтобы это слово правильно работало. То есть идет процесс, связанный с познанием того, как геном устроен.

Из растений первым прочли геном риса. Почему? Потому что рисом питается вся планета. Повысить его продуктивность — это важнейшая задача, это борьба с голодом. А что значит повысить продуктивность? Мы узнали, какие гены есть в рисе. Сейчас есть технология редактирования генома на уровне целого организма, мы можем точечно что-то подкорректировать, не внося каких-либо других изменений. Такого инструмента раньше не было, он появился совсем недавно, три года назад за него дали Нобелевскую премию. И сейчас его результаты уже на рисовых полях. Они повышают урожайность, устойчивость и так далее.

Таким образом, синтетическая биология существует уже давно. Просто только теперь мы ее лучше узнали. А генная инженерия звучит не так торжественно. То есть дело всего лишь в распространенности того или иного словосочетания. По сути, синтетическая биология — это и есть хорошо развитая генная инженерия.

— Как вы думаете, будут ли создаваться комиссии по этике в синтетической биологии? Одно дело рис, другое — когда мы переходим к человеку. Это будет тормозить прогресс? Или, наоборот, лучше регулировать, направлять?

— Применительно к растениям и животным подобные комиссии работают уже давно и плодотворно. Правда, их работа не имеет никакого отношения к науке, продуктивности земледелия или здоровью человека. Это всего лишь политическое лобби либо одних продуктов, либо других. Либо тех, в которые с помощью генной инженерии введены какие-то модификации, либо растений и животных, которые получены традиционными методами без генной инженерии. Селекция — это длительный процесс, но непрерывный. Отличие в том, что там нет ускоренного и направленного действия.

В середине прошлого века новые сорта получали с помощью радиоактивного или химического воздействия на семена. В результате происходили случайные мутации — и плохие, и хорошие.

В генной инженерии процесс направленный. С помощью геномного редактирования можно вводить модификации точечно. Поэтому в области сельскохозяйственной продукции такого рода комиссии ни к науке, ни к здоровью, ни к пище никакого отношения не имеют. Они имеют отношение только к тому или иному политическому лобби.

Что касается использования генной инженерии для здоровья человека, тот же рекомбинантный инсулин был с радостью встречен миром. Все сказали: «Вау, нужно!»

И тут же пошли другие рекомбинантные белки без каких-то проблем. К концу 1990-х появилось такое направление, как генная терапия. Берем ген и тем или иным способом вводим в организм. Этических вопросов по поводу генной терапии тоже не было. Активно обсуждалось, как доставить ген. В основном его доставляли с помощью вируса, потому что вирусы — это естественный транспорт для того, чтобы доставить генетический материал в клетку. И вот в связи этим уже возникал вопрос. Вирус, в который мы засунули интересующий нас ген, может сделать человеку плохо? Конечно, в этом плане надо оценивать риски, безопасность, эффективность воздействия.

С генной терапией не возникает этических проблем, потому что работа, как правило, ведется с клетками взрослого организма. То есть лечат ту или иную болезнь уже взрослого человека. Это не профилактика какого-то заболевания.

Количество генетических заболеваний в популяции постоянно растет. Ведь мы выпускаем средства терапии, чтобы люди с плохими генами оставались в обществе. Вот тут уже возникает большой этический вопрос. Можем ли мы, опираясь на синтетическую биологию, профилактически устранить генетическую причину болезни у человека еще до появления его на свет?

Если мы делаем это на уровне зародыша, то генетические изменения проникают и в клетки зародышевого пути, в половые клетки и в дальнейшем передаются по наследству. Потомки человека тоже будут избавлены от этого заболевания.

Вроде бы хорошая цель — избавить Землю от мутаций, связанных с болезнями? Но стоит ли? Сегодня мы не знаем, что будет завтра.

Например, одной из причин диабета, когда у человека повышенный уровень сахара в крови, а изначально в клетках, могли быть полезные мутации, которые позволили людям пережить ледниковый период. Потому что чем больше сахара в клетке, тем ниже температура замерзания жидкости в ней. Соответственно, этот индивидуум лучше переносит низкую температуру. И это преимущество.

Серповидноклеточная анемия — это тяжелая болезнь, но одновременно она обеспечивает устойчивость к малярии. Люди с этим заболеванием успевают зачать потомство в молодости, и род продолжается дальше, хотя в дальнейшем у них развиваются проблемы со здоровьем. Мы не можем предсказать, что будет при устранении этих мутаций. А уж тем более через сто лет. Вероятность правильного предсказания сводится практически к нулю, а жизнь должна сохраняться.

Слово «мутация» в основном имеет негативный оттенок — вот это неправильно. Мутация — это всего лишь изменение. С чего мы взяли, что одна мутация плохая, а другая хорошая? Мы вешаем ярлыки на мутации. Сегодня некая мутация у конкретного человека, в данном сочетании генома и окружающей среды, может быть неудачной, да. Но это не значит, что для человека как вида она действительно плоха.

Конечно, комиссии по этике должны существовать и работать, но работать объективно. Клонирование человека — это тоже синтетическая биология, только на уровне целого организма. Нельзя безоговорочно запретить все клонирование, а для рассмотрения конкретных случаев как раз и нужны комиссии. Они нужны и для контроля разработки технологий. Вот запрещено клонирование человека, поэтому легально им никто не занимается.

Но нелегально все уже происходит. Я же призываю к тому, чтобы клонированием людей заняться легально, но под жестким контролем.

Иначе мы окажемся через сто лет перед ситуацией, что жуть как надо отклонировать, а технологии у нас до сих пор нет. Мы должны обладать этими технологиями. Запретительная тактика — априори проигрышная.

Надо разрабатывать критерии, кто может получать лицензии на проведение тех или иных работ. Комиссии должны это жестко контролировать, наблюдать за процессом и так далее. В определенных областях необходима и законодательная работа. Например, в Великобритании на протяжении семи лет менялись законы в области работы с эмбрионами человека, с эмбрионально-стволовыми клетками и их продуктами. Это нормальный срок — семь лет от полного запрета до разрешения работы. В таких делах ничего не должно быть закостенелым.

В России в 2017 году появился закон о биомедицинских клеточных продуктах. То есть закон о том, чего в России до сих пор не существует. Как можно регулировать то, чего еще нет? Конечно, должны быть определенные правила, которые в динамичных областях пересматриваются ежегодно. В биомедицине постоянно появляются новые методы, поэтому многие вещи в ней должны пересматриваться. Какие-то запрещаться, потому что показали свою вредность, а другие разрешаться, потому что они перспективны.