От школы национальных наук до божественных японцев. Как интеллектуалы периода Токугава создавали японскую нацию и национализм

Исходя из устоявшейся «традиции» в зарубежном и отечественном японоведении, отсчет формирования Японии как современного государства, японской нации и национализма следует вести с середины — второй половины XIX века. Зачастую в качестве ключевого момента всех этих событий рассматривают ставшее уже легендарным прибытие к берегам Японских островов в 1853 году «черных кораблей» под командованием коммодора Мэтью Перри.

С одной стороны, оно ознаменовало окончательное «открытие» Японии западному миру и внешним контактам с ним, покончив с 200-летней изоляционистской политикой правительства сегуната, а с другой — положило начало смутному времени, известному в японской истории как бакумацу, итогом которого стало свержение власти Токугава и восстановление императорского правления в 1868 году в рамках процесса Мэйдзи Исин.

В этой связи нередко можно встретить суждения, что до 1853 года Японии, какой она представляется нам сегодня, попросту не существовало.

«Современная Япония началась в туманный июльский день 1853 года», — пишет профессор Пенсильванского университета (США) Фредерик Дикинсон. По мнению другого американского исследователя, Кевина Доака, Япония, став с этого времени на путь национального строительства, не имела практически никакого отношения к предшествующей эпохе, когда на ее островах господствовали феодальные формы политики и жизни. Автор отмечает, что тот вариант Японии — периода Эдо (1603–1867) и даже ранних лет Мэйдзи — не представлял собой ни единую централизованную политическую власть, ни осмысленную коллективную идентичность.

Прибытие кораблей Перри, утверждает Доак, явилось тем триггером, который оказал беспрецедентное влияние на формирование японского национального сознания, поскольку «побудил японцев начать думать о себе как о единой нации, а не как о представителях различных регионов и профессиональных слоев».

В итоге то, что мы сегодня подразумеваем под Японией и японцами, в действительности является продуктом недавнего контакта с Западом, заключает американский эксперт.

Между тем социолог и по совместительству доцент Кингстонского университета (Великобритания) Итидзо Ацуко, бросая вызов господствующей в науке модернистской интерпретации, предлагает альтернативную версию происхождения японской нации и национализма. В своей статье она стремится оспорить тезис о европейском основании национализма, а также подвергнуть сомнению традиционное повествование об истоках этого движения в Японии.

Так, с точки зрения исследовательницы, одной из первых форм коллективной саморефлексии и национального «воображения» в Японии было кокугаку, или так называемая школа национальных наук, — течение интеллектуальной мысли, берущее начало еще в XVII веке, однако получившее наиболее интенсивное развитие в период XVIII — первой половины XIX века.

Согласно главному тезису, который выдвигает Итидзо Ацуко, кокугаку явилось одним из ранних свидетельств подъема национализма в Японии (в теоретическом плане), а представители этого учения занимались воображением «японской нации» до того, как сама его форма окончательно была передана со стороны Запада.

Коку… что?

Как и любой другой феномен в гуманитарных науках, кокугаку не имеет однозначного толкования и универсального определения. Можно сказать, что первые трудности начинаются при переводе самого слова с японского на английский язык. Нередко кокугаку обозначается как National Learning или National Studies, Nativism, Essentialism, Exceptionalism и даже Japan Studies. Каждый из вариантов имеет своих сторонников и последователей.

Как замечает профессор истории Летбриджского университета (Канада) Фудзивара Гидеон, на сегодняшний день ни одно из имеющихся определений не может похвастаться тем, что полностью и точно передает глубину и разнообразие, присущие этой интеллектуальной традиции.

Сам же исследователь склонен переводить слово «кокугаку» как Japan Studies, поскольку это, по его мнению, лучше всего отражает принцип, лежащий в основе течения, — всестороннее изучение Японии посредством «филологии, поэзии, литературы, мифов, истории, этнографических исследований, духовности и религиозной практики».

Согласно точке зрения профессора Чикагского университета (США) Сьюзен Бёрнс, «классические» переводы кокугаку в качестве National Learning/Studies содержат в себе скрытую преемственность между представлением Японии XVIII–XIX веков и современным японским национализмом, как бы говоря о линейности взглядов и континуитете, что, как утверждает автор, на самом деле не так. Не имея другого варианта перевода, который можно было предложить, специалист предпочитает использовать японский термин без изменений.

В целом, несмотря на сохраняющийся дискуссионный характер, под кокугаку в узком смысле чаще всего подразумевают мыслителей, которые на фоне господства китайского знания в период сегуната Токугава (в особенности неоконфуцианской философии, приобретшей статус официальной идеологии в стране) сосредоточились на изучении всего «японского» и поисках культурной самобытности, главным образом — с опорой на прошлое Японии как хранителя первозданных форм национальной идентичности. Уже тогда был виден авторитет «прошлого», как воссозданного, так и восполненного учеными мужами школы национальных наук: «древнее — значит истинное, а потому чем стариннее, тем лучше».

Благодаря постановке таких вопросов, как «Что такое Япония?», «Как она возникла и сохраняется?», интеллектуалы кокугаку «воображали» исходный тип японского сообщества и противопоставляли его Китаю, чье историческое влияние на Страну восходящего солнца было истолковано как пагубное.

По сути, главным источником, к которому обращались и из которого черпали вдохновение интеллектуалы для реконструкции «исконно» японских традиций и ценностей, послужил ряд письменных памятников древней японской литературы. Среди них «Кодзики» («Записки о деяниях древности», 712), «Нихон сёки» («Анналы Японии», 720), антология японской поэзии «Манъёсю» («Собрание мириад листьев», 759). Ученые кокугаку были из тех, кто с новой силой занялся тщательным исследованием этих текстов. Отличало их, прежде всего, мифоисторическое содержание и, на чем страстно настаивали мыслители, отсутствие иностранного влияния на составление данных сводов, хотя изначально они были написаны на китайском языке.

«Эти тексты считались идеальным материалом для реконструкции прошлого, поскольку они были составлены до того, как иностранное влияние, то есть буддизм и конфуцианство, прочно утвердилось в Японии», — указывает Итидзо Ацуко.

К примеру, в первых двух — от зарождения вселенной до возникновения земли — обстоятельно повествуется о происхождении Японских островов, описываются деяния божеств (синтоистских ками), а также их участие в создании всего живого на планете. Кроме того, именно в хрониках «Кодзики» и «Нихон сёки» впервые фиксируется ставшая уже широко известной «божественная» генеалогия японского императорского рода и актуализируется идея о непрерывности династии — начиная с легендарного Дзимму, потомка богини Аматэрасу, взошедшего на престол в 660 году до н. э.

В практическом плане, согласно отечественному японоведу Александру Мещерякову, для того времени, когда составлялись хроники, они имели ясно выраженную идеологическую функцию. Например, текст «Кодзики» был призван обосновать легитимность правящей династии (императоры как прямые потомки Аматэрасу), а также утвердить справедливость занимаемого ныне положения главами других влиятельных родов, предки которых участвовали в обустройстве Японии в «эру богов».

На основании анализа раннесредневековых мифов ученые кокугаку зачастую изображали период Древней Японии в «идеализированных и почти райских терминах» и приходили к одному незамысловатому выводу, что «блаженные качества» тех времен были уничтожены в результате внедрения в Японию иностранного (читай — китайского) образа мышления, чуждого японцам по природе.

В общем смысле кокугаку характеризуется как филолого-текстологический способ исследования классической японской словесности. Одной из главных задач такой работы интеллектуалы видели реконструкцию «исконного» древнего Пути на базе синто как проводника «национальной идеи» и коренной религии, которому когда-то следовала Япония; целью же объявлялось исправление и улучшение положения в стране, то есть восстановление «японского» и, как следствие, избавление от всего иностранного.

«Четыре столпа» кокугаку

Кокугаку было далеко не монолитным и однородным интеллектуальным явлением, как может показаться на первый взгляд. В сущности, оно представляло собой последовательность самостоятельных школ наподобие частных академий и состояло из различных направлений исследований — от поэзии и литературы до теологии и мифо-истории, — но объединенных общей идеей.

На этом фоне немалая часть как зарубежных, так и отечественных экспертов сходится во мнении, что в число ключевых фигур кокугаку следует включать Када Адзумамаро, Камо-но Мабути, Мотоори Норинага и Хирата Ацутанэ, нередко также именуемых «четырьмя столпами» школы национальных наук. В отдельных случаях к выдающимся ученым кокугаку относят монаха Кэйтю (1640–1701) и поэта Като Тикагэ (1735–1808).

Родоначальником кокугаку, со слов исследовательницы Юлии Михайловой и не только, принято считать Када Адзумамаро (1669–1736), поскольку «именно он разработал программу деятельности будущей школы и первым стал осознавать свое учение как новое направление общественной мысли, основанное на противопоставлении японского китайскому». Он был первым, кто заявил, что работа в области исследования древней японской литературы должна определяться более существенной задачей: «Изучение „древнего Пути“ Японии, суть которого составляет „Путь государя и подданных и почитание законных, имеющих единую родословную императоров“».

Его ученик, Камо-но Мабути (1697–1769), занимаясь анализом стихов «Манъёсю», «воссоздал» образ японцев в древности. Согласно его представлениям, их отличало наоки кокоро и тэнти-но маманару кокоро, то есть «искреннее» и «естественное» (как природа) сердце. Обладание этими качествами как исконной чертой японского национального характера он связал с идей почитания императора, заявив о том, что поклонение правителю — издавна присущее японцам чувство. Ученый также считал, что все естественные японские добродетели были сокрушены и попраны с приходом искусственной морали Китая.

Однако наиболее выдающимися представителями кокугаку по праву можно назвать Мотоори Норинага (1730–1801), слывшего одним из искуснейших филологов своего времени, и Хирата Ацутанэ (1776–1843), ставшим самым эффективным популяризатором этого учения.

Филологическое кокугаку

Мотоори Норинага был одним из примерно трехсот учеников Камо-но Мабути, но никто не достиг такой известности, как он. В истории школы национальных наук интеллектуал запомнился своей комментаторской работой, проделанной в отношении мифов «Кодзики», находившихся к тому времени на периферии внимания японских мыслителей.

Ученый впервые обратил внимание на этот литературный памятник, провел его детальный филологический и историко-смысловой разбор и перевел текст на японский язык.

На составление «Кодзикидэн» («Комментарии к „Кодзики“») у Мотоори Норинага ушла значительная часть жизни, более 30 лет, а его труд, завершенный к 1798 году, в конечном варианте составил несколько томов. Как объясняет сотрудник Института философии РАН Любовь Карелова, глубокий интерес к этому памятнику вызван тем, что лично для себя Мотоори рассматривал его как «источник непреходящей ценности, посредством изучения которого возможно возрождение Древнего пути богов, а следовательно, восстановление первоначальной связи между людьми и богами, существовавшей в далеком прошлом».

Свои размышления относительно древней мифологии, судьбы Японии и видения Пути ученый последовательно изложил в трактатах «Наоби-но Митама» («Душа бога Наоби») и «Тама кусигэ» («Драгоценная шкатулка для гребней»), переведенных на русский язык отечественными японоведами. Из всего теоретического наследия ученого можно выделить ряд интересных положений, концептуализировав их.

Во-первых, Мотоори транслирует известное предание «Кодзики», согласно которому Японские острова, императорский род и сам народ являются результатом акта божественного творения первых ками, Идзанаги и Идзанами, и их дочери, богини Солнца Аматэрасу, и потому прочным основанием национальной сущности для мыслителя выступают те особенности, которые выделяют Японию на фоне остального мира, особенно Китая. Среди них — происхождение и осознание себя в качестве потомков синтоистских божеств.

Повторяя старинный миф, Мотоори настойчиво дает понять, что «сегодняшний император — не кто иной, как потомок Солнечной богини», сердце которой, а это не подлежит сомнению, воплотилось в сердцах императорских наследников, унаследовавших ее курс.

Во-вторых, согласно ученому, дополнительно отличало Японию и вместе с тем позволяло ей претендовать на превосходство над другими странами наличие у нее особого Пути. Так, «Путь Императорской страны» не является ни «естественным самопроизвольным Путем Неба и Земли», ни «Путем, выдуманным людьми», но «Путем, возникшем благодаря душе милостивого Таками мусуби-но ками». Он инициирован первыми божествами-прародителями, установлен, поддержан и передан непосредственно уже самой Аматэрасу через первоимператора Дзимму, указывает Мотоори. Одним словом, Путь богов — это «Путь, начатый и сохраняемый богами — предками императоров».

Принимая во внимание, что, согласно «Кодзики», богами «Императорской страны» в действительности являются предки управляющего Японией императора, и сравнивая с опытом того же Китая, где хоть и был представлен Путь, но в скором времени он оказался искажен и забыт, мыслитель заявлял о первостепенном значении Страны восходящего солнца и уповал на «избранность» японского народа, которому, в отличие от других, удалось сохранить верность традиции.

В-третьих, саморефлексия и акт воображения государства как ограниченной территории со своей идентичностью у Мотоори говорят об очевидном переходе от универсалистского к партикуляристскому осмыслению Японии. Постепенный отказ от порядка, навязанного догматической неоконфуцианской космологией с ее универсальными принципами бытия, в пользу восприятия мира с точки зрения его многообразия обусловил поиск (конструирование) самости и культурной идентичности Японии.

Обращаясь к далекому и нередко идеализированному прошлому, представленному на страницах мифоисторической хроники «Кодзики», Мотоори тем самым пытался реконструировать «истинно» японский образ жизни и первоначальный облик японского общества, утраченные вследствие влияния китайской мысли на Японию начиная с периода Нара (710–794).

Кокугаку как политическое движение

Последний из «столпов», Хирата Ацутанэ, оставаясь верным интеллектуальному течению и его предшественникам, на базе своего учения создал систематизированную религиозную концепцию, легшую в основание идеологии государственного синто в эпоху Мэйдзи. Со временем это становится мощным идеологическим оружием в борьбе за свержение правительства сегуната. Отчасти такая эволюция обуславливается качествами самого Хирата, привнесшего личные характеристики в учение кокугаку.

Как замечает историк японской интеллектуальной мысли Мураока Цунэцугу, в отличие от своего духовного учителя Мотоори Хирата был более склонен к занятиям политикой, амбициозен и страстен.

Кроме того, Хирата придавал большое значение количественному фактору, чтобы с его помощью обосновать собственную значимость и подтвердить статус своего учения как авангардного и передового, идеями которого проникалась растущая контрэлита в поздний период Токугава, составившая политический и духовный костяк Мэйдзи Исин. Так, если ко времени смерти Хирата в 1843 году количество его последователей составляло 553 человека, то уже к 1876-му оно приблизилось к 4283, достигнув своего исторического максимума.

Конечно, как и остальные представители кокугаку, Хирата убедительно настаивал на том, что «среди всех стран нет ни одной, которая могла бы сравниться» с Японией. Непоколебимая вера в то, что сначала боги создали непосредственно Японские острова, а потом всё остальное, и благоволили им, глубоко укоренилась в представлении ученого о стране как высшей среди азиатских и западных государств.

В целом воображение Японии и японской нации у Хирата выстраивается путем бинарных оппозиций, попытки же отличить себя от Других рождаются посредством сравнения не только с Китаем, но и в целом с западным миром. Об этом может свидетельствовать рефлексия интеллектуала на тему происхождения Японии и образования «иноземных стран», зачастую мыслимых на фоне божественной «Страны Государей» в категориях «варварства». Принципиальное значение в этом вопросе Хирата придает акту творения, что, по его мнению, «предопределяет качество земли, которое сказывается и на качестве населения».

К примеру, если Япония возникла из чрева богини-прародительницы Идзанами, так же как рождаются дети, то все остальные территории, включая «иноземные страны», были созданы божественной парой из морской пены. Согласно Хирата, это автоматически лишало последних права на какое-либо превосходство в мире, поскольку они были порождены «неестественным» способом. Если японцы считались «умножившимися потомками богов», души которых были «прямы и справедливы, лишены встречаемых за границей бесстыдных ухищрений», то все иноземные люди, в представлении Хирата, отличаясь «вульгарной внешностью» от японцев, действительными потомками богов не являлись — по той причине, что возникли из вторичного материала (как правило, из земли, что было с жителями Запада и Китая), и это заведомо понижало их в статусе.

Источник

Та разница в происхождении и мысль, что «различные земли порождают настолько различных по своему качеству людей», в учении Хирата выступают определяющим фактором в формировании характера отношений между Японией и различными странами. Этот же аспект определяет земной иерархический порядок, в котором Страна восходящего солнца среди других государств находится на вершине, поскольку, возникнув первой, ближе всего была к небу и, соответственно, к богам.

Таким образом, феномен кокугаку, являясь одним из важнейших реформаторских течений своего времени, ознаменовал вызов господствовавшему образу мышления, основанному прежде всего на неоконфуцианских представлениях; наметил поиски «японского»; позволил утверждать уникальность и превосходство Японии среди других стран мира в силу ее божественного происхождения (с удвоенной силой такая риторика будет использоваться начиная с эпохи Мэйдзи и вплоть до окончания Второй мировой войны). Наконец, учение школы национальных наук послужило прочным теоретическим основанием для конструирования японской нации и национальной идентичности уже политической элитой после событий Мэйдзи Исин 1868 года.