Любовь трех поколений: Александра Коллонтай и дебаты о проституции
Большевистский мейнстрим разрушал патриархальную семью при помощи тотальной политизации всех отношений. Верность курсу партии должна была стать важнее личных связей, а преданность коллективу — больше романтической любви. Александра Коллонтай шла иным путем: патриархальному браку и коммерческому сексу она противопоставила свободную любовь. Рассказывает Ирина Меркулова.
Новая половая мораль?
После 1905 года Александра Коллонтай с головой окунулась в политическую и активистскую деятельность: владеющая английским, французским, немецким, харизматичная докладчица, она была незаменима для установления связей за границей и создания привлекательного образа русских социалистов на Западе. Швейцария, Германия, Англия, Франция, Америка — после 1905 года Коллонтай регулярно читает доклады, распространяет литературу, дискутирует с социалистами и феминистками.
«Я увидел Коллонтай в Париже в 1909 году, — вспоминал писатель Илья Эренбург, — на докладе, или, как тогда говорили, на реферате. Она показалась мне красивой, одета была не так, как обычно одевались русские эмигрантки, желавшие подчеркнуть свое пренебрежение к женственности; да и говорила она о том, что должно было увлечь восемнадцатилетнего юношу: личное счастье, для которого создан человек, немыслимо без общего счастья».
Читайте также
Ужасы Кренгольмской мануфактуры. Как Александра Коллонтай стала марксисткой
Многие обвиняли Коллонтай в том, что именно она, «куртизанка» и ратующая за новую половую мораль коммунистка, хочет разрушить институт семьи. Ее художественные тексты, не снискавшие популярности в нелитературных кругах, не вызывали большой симпатии у ее соратников по борьбе. Ленин придерживался традиционных взглядов и не стремился к созданию отличающейся от прежней половой морали: во главе угла по-прежнему была гетеросексуальная моногамная семья, только теперь первостепенной важностью для человека обладал не его партнер и дети, а коллектив. Излишняя сексуальная жизнь, гомосексуальность, проституция осуждались как извращения и пережитки буржуазного общества. Эту перемену во взглядах прекрасно показывает отрывок из рассказа Пантелеймона Романова «Суд над пионером» (1927):
— Ежели ты свои стихи писал и читал их не коллективу, а своей даме, то это, брат, не личное дело. Если мы все начнем стихи писать да платочки поднимать (а ты и это делал), то у нас получится не отряд будущих солдат революции, а черт ее что. Это не личное дело, потому что ты портишь другого товарища. Мы должны иметь закаленных солдат и равноправных, а ты за ней мешки носишь, да за ручку через ручеек переводишь, да стихи читаешь. А это давно замечено — как проберутся в отряд сынки лавочников…
— Я не сын лавочника, мой отец слесарем на заводе! — крикнул, покраснев от позорного поклепа, Чугунов.Но председатель полохматил волосы, посмотрел на него и сказал:
— Тем позорнее, товарищ Чугунов, тебя это никак не оправдывает, а совсем — напротив того. Сын честного слесаря, а ухаживает за пионеркой. Если она тебе нужна была для физического сношения, ты мог честно, по-товарищески заявить ей об этом, а не развращать подниманием платочков, и мешки вместо нее не носить. Нам нужны женщины, которые идут с нами в ногу. А если ей через ручеек провожатого нужно, то это, брат, нам не подходит.
— Она мне вовсе не нужна была для физического сношения, — сказал Чугунов, густо покраснев, — и я не позволю оскорблять…
— А для чего же тогда? — спросил, прищурившись, сосед председателя с правой стороны, тот самый, который вначале дернул председателя за рукав. — Для чего же тогда?
— Для чего?.. Я почем знаю, для чего… Вообще. Я с ней разговаривал.
— А для этого надо прятаться от всех?
— Я не прятался вовсе, а хотел с ней один быть.
— Один ты с ней мог быть для сношения. Это твое личное дело, потому что ты ее не отрываешь от коллектива, а так ты в ней воспитываешь целое направление.
— А если она мне свое горе рассказала?.. — сказал, опять покраснев, Чугунов. <…>
— Настоящая пионерка не должна ни перед кем нюнить, а если горе серьезное, то должна рассказать отряду, а не отделяться на парочки. Тогда отряды нечего устраивать, а веди всех к попу и ладно, — сказал председатель.
Большевикам удалось ударить по патриархальной семье, но не половой моралью, а тотальной политизацией: семьи раскололись на политические лагеря, впервые не считалось аморальным, что ребенок может осудить своего родителя, отказаться от него, предпочесть семье коллектив как главную жизненную опору.
И всё-таки обязательная для всех школа и учреждение Народного комиссариата государственного призрения, главой которого стала Коллонтай, совершили прорыв: изменилось отношение к детскому возрасту. Теперь детство — возраст познания, свободы от труда и установления дружеских отношений. Раньше детство не было привилегией, а теперь в кругах, где еще десять лет назад об этом не могло быть и речи, зарождалась этика обращения с ребенком, осуждались ругань при ребенке, применение к детям физического насилия. Был поднят вопрос о гигиене — ее нарушение было самой частой причиной детских смертей, а детство и материнство стали объектами социальной защиты.
«Обследование домашних условий учащихся московской школы при заводе „Серп и молот“ в 1923 году показало, что „100% родителей били своих детей“, „80% ругали детей нецензурной бранью“, „75% родителей занимались любовью на глазах у своих детей“».
Из-за разности в подходах к воспитанию детей у патриархальных родителей-крестьян и учителей, настроенных более прогрессивно, отношения между первыми и вторыми не складывались. Родители видели в ребенке рабочую силу, а школа забирала у них еще одного работника, говоря о ценности абстрактной учености и при этом передавая детям атеистическую картину мира. В 1918 году большая часть страны перешла на совместное обучение. У этого было много противников, большевиков обвиняли в совращении молодежи.
Сторонники объясняли массам смысл совместного обучения. Например, доктор Лев Василевский считал, что совместное обучение — профилактика проституции:
«Дети с первых же шагов своей сознательной жизни начинают видеть друг в друге, без различия полов, равных себе товарищей в занятиях и игре: это воспитывает в них чувство солидарности, сознания товарищества и братства… Девочка перестает быть для мальчика какой-то загадкой, которая именно в силу своей непонятности впоследствии чрезмерно привлекает его. Уменьшается и сглаживается преувеличенное чувство стыдливости между полами, из которого слишком рано развивается половое влечение».
Вопреки распространенному мнению о новой половой морали, четко сформулированной морали у большевиков 1920-х еще не было. Заявления наркомов, гигиенистов и психиатров если и появлялись в прессе, то были краткими, связанными с определенным контекстом (например, с активистами общества «Долой стыд!») и нередко противоречили друг другу.
Если Коллонтай в своих текстах писала о двух эросах, об отказе от ценности девственности, о нормализации того, что сегодня называется one night stand, то нарком здравоохранения Николай Семашко со страниц «Известий» в 1924 году пропагандировал среди молодежи воздержание от купания обнаженными в Москве-реке, поскольку «обнажение содействует безнравственности».
А популярный психиатр Арон Залкинд в «Двенадцати половых заповедях пролетариата» (1924) рекомендовал воздержание до брака, «меньше полового разнообразия» и моногамию как единственную возможную норму. При этом Залкинд, как и Коллонтай, считал чувство ревности недостойным человека нового общества, поскольку ревность исключает равное отношение к партнеру, взаимное доверие, которые он считал важнейшими в отношениях. Но можно сказать, что все они были едины в том мнении, что, пока не завершено дело перестройки общества, «любовью пусть занимаются и стихи пишут нэпманские сынки, с нас довольно здоровой потребности, для удовлетворения которой мы не пойдем к проституткам, потому что у нас есть товарищи».
Коллонтай и Бебель: дебаты о проституции
Важнейшей темой докладов Александры Коллонтай конца 1900-х была проституция. Эта тема обсуждалась в феминистских кругах Швеции, Дании, Швейцарии, Франции, Америки. В этих кругах тогда впервые столкнулись два подхода: пришедшая из Англии регламентация секс-работы и набирающий сторонников аболиционизм — запрет на покупку секс-услуг.
В 1907 году Мария Покровская, врач, главная редакторка «Женского вестника» и известная публицистка 1900–1910-х, писала о проституции:
«Мужчины уверяют, что законы тут бессильны, так как проституция неизбежное зло. Но я думаю, что бессилие закона в данном случае объясняется тем, что он направляет свой удар мимо главных виновников проституции — мимо потребителей женского тела, мимо покупателей проституток… Для уничтожения посредничества надо издать закон, карающий мужчин за покупку женщин при содействии посредника. Надо признать их соучастниками совершаемого сводниками преступления и наказывать за это. Только тогда сводничество будет уничтожено. Но подобного закона мужчины, конечно, не издадут, пока они одни обладают законодательной властью».
В работе с людьми, занимающимися проституцией, и Покровская, и Коллонтай склонялись к методу повышения сознания.
Социалисты говорили о том, что либеральная идеология в той или иной мере игнорирует социальный контекст. Дискурс выбора в отношении к проституции стал на Западе преобладающим к 1980-м годам.
Однако в начале XX века, во время Первого всероссийского съезда по борьбе с проституцией в Петрограде в апреле 1910 года, у этого взгляда едва ли можно было найти сторонников. Коллонтай отозвалась рядом статей, но на конгрессе присутствовать не смогла — она ездила по Саксонии с докладом «Проституция и бедствия брака в современном обществе». Не могла она вернуться и из-за высокой вероятности ареста.
Для Александры Коллонтай и немецкого социал-демократа Августа Бебеля казалась важной борьба с биодетерминистским пониманием проституции (мужчины имеют традиционное и присущее им право покупать женщин всегда, когда они в этом нуждаются).
«Предложение женщин для разврата растет быстрее, чем спрос. Постоянно ухудшающиеся социальные условия, нужда, соблазн, стремление к блестящей с внешней стороны и якобы свободной жизни — всё это способствует появлению проституток из разных общественных слоев. Трудно решить, какой город больше походит на древний Вавилон: православный ли Петербург или католический Рим, христианско-германский Берлин или языческий Париж, пуританский Лондон или жизнерадостная Вена. Одинаковые социальные условия порождают одинаковые явления».
Концепция выбора освободила покупку секса от социального контекста, сведя на нет усилия Марии Покровской и Александры Коллонтай, критиковавших прежде всего властные отношения, порождающие такой тип работы. В Швеции в 1910-х Коллонтай познакомилась с активистками женского движения, заставшими споры о законе о проституции 1875 года, который предписывал «наблюдение и контроль за проституирующими женщинами, осуществляемый особым инспекционным бюро».
В Швеции с 1870-х во взглядах на проституцию шла борьба между регламентацией и аболиционизмом.
Регламентация не защищала от распространения венерических заболеваний, аболиционизм, казалось тогда, требовал от мужчин невозможного — отказаться от покупки секса. Для Швеции именно этот конфликт стал отправной точкой дискуссии о равенстве полов.
Из Швеции Коллонтай приехала с намерением сформировать новые этические ценности. Впоследствии, когда Коллонтай станет послом в Швеции, ее ближайшей подругой там будет врач и популяризато сексуального просвещения Ада Нильссон.
Социальная проблема?
«А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти! Когда единородная дочь моя в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел… (ибо дочь моя по желтому билету живет-с…) — прибавил он в скобках, с некоторым беспокойством смотря на молодого человека».
Этот отрывок из романа «Преступление и наказание», пожалуй, самый известный фрагмент о проституции в русской литературе. Желтый билет, или заменительный билет, и смотровая книжка, названная так по цвету своих страниц, выдавались женщинам, предоставляющим секс-услуги, взамен паспорта, который оставался в полиции. Такие проститутки назывались билетными (в противовес бланковым и тайным, которые пытались работать, не получая билета). Эту политику власть оправдывала необходимостью контроля за распространением венерических заболеваний.
Николай I освободил женщин от оплаты лечения, проституток госпитализировали в полицейское отделение Калинкинской больницы в Петербурге. Конечно, учет и отнятие паспорта уменьшало для женщин, вставших на такой путь, возможность с него сойти.
Венерические болезни по-прежнему оставались огромной проблемой, больниц катастрофически не хватало: к 1860-м годам в Москве и Петербурге сифилисом болел 1% жителей каждого города.
Мужчины, заразившись в результате кратковременных связей, брали в жены девушек, чьи родители гордились целомудрием своих дочерей, и заражали их сифилисом или гонореей.
В последней четверти XIX века о лечении «любострастной болезни» начали писать открыто. Заражены были и беспризорные дети, продававшие себя ради пропитания. Для оформленных желтобилетниц единственной возможной карьерой было стать хозяйкой борделя, на это имели право женщины старше 30 лет. Официально получить желтый билет могли девушки с 16 лет. Но число вовлеченных в проституцию намного превышало число желтобилетниц. Дети улиц вставали на такой путь с 7–11 лет, мальчики начинали заниматься проституцией раньше девочек: возраст начала варьировался для них от 5 до 9 лет, тогда как девочки продавали свое тело с 9–11 лет. Большинство врачей в России тех лет, так же как и их европейские коллеги, оправдывали проституцию беспризорных врожденной перверсией.
Коллонтай одна из первых заговорила о проституции не как об объекте общественного морализаторства, но как о социальной проблеме, для которой можно найти решение. Государство, а не аморальность подталкивают женщину к такому способу заработка.
Главное отличие социалистов от либералов в этом вопросе заключалось в том, что либералы санкционировали проституцию, если ей занималась женщина, достигшая совершеннолетия. Для социалистов же и детская, и взрослая проституция представали как одинаковая проблема, они, пускай и утопически, верили в возможность ее искоренения с началом нового строя. И на первых порах существования Советского государства их попытки ресоциализировать женщин были успешны. Однако уже к середине 1920-х система утонула в коррупции со стороны правоохранительных органов: под видом проверок проституток приводили в участок и насиловали те, кто должен был способствовать их перевоспитанию.
Свободная любовь против торговли сексом
Важной частью нового быта и новой морали была переделка гендерных ролей, поскольку именно через гендер, гендерное воспитание и стереотипы в обществе формируется представление о должном сексуальном и социальном взаимодействии.
Социалисты, в том числе Коллонтай, верили, что упразднение социального неравенства и различной половой морали для мужчин и для женщин ликвидирует или хотя бы уменьшит процент выбирающих проституцию как способ заработка.
«Зависимость женщины от мужчины нигде не проявляется так ярко и возмутительно, как в этом различном отношении к удовлетворению одной и той же естественной потребности», — писал Август Бебель в труде «Женщина и социализм» в 1906 году.
Преследуемая этой же мыслью, Коллонтай в 1923 году написала повесть «Любовь трех поколений». В этом тексте она предстает повествователем и героем одновременно, очевидно, примеряя на себя образ рассказчицы, главы женотдела, которой пишет большевичка и дочь известной народницы Ольга Веселовская, чтобы посоветоваться по поводу своей 20-летней дочери Жени. Ольга расходится с Женей, такой же страстной революционеркой и активисткой, в вопросе половой морали:
«Раньше меня радовало, что Женя без предрассудков, что она смело глядит в глаза жизни, что она умеет выпутаться из любого практического затруднения, что в ней нет никакого интеллигентского безволия, нет фальши, что она (так мне казалось) до наивности правдива».
Но Ольгу Сергеевну ужаснуло то, что для Жени значат нормальные отношения между мужчиной и женщиной. Женя говорит матери:
«Скажи мне откровенно, мама, если бы я была мальчиком, твоим двадцатилетним сыном, побывавшим на фронте и вообще живущим самостоятельно, ты тоже пришла бы в ужас, что он сходится с женщинами, которые ему нравятся? Не с проститутками, которых покупают, и не с девочками, которых обманывают (это пошло, я не спорю), а с женщинами, которые ему нравятся и которым он нравится? Ты бы тоже пришла в ужас? Нет? Ну так зачем же ты приходишь в отчаяние от моей „безнравственности“? Уверяю тебя, я такой же человек. Я прекрасно сознаю свои обязанности, я знаю свою ответственность перед партией. Но какое отношение имеет партия, революция, белогвардейский фронт, разруха и всё, что ты тут приводила, к тому, что я целуюсь с Андреем и еще с кем-нибудь?.. Вот ребенка не надо иметь. Это во время разрухи — не годится. Я это понимаю и пока ни за что не стану матерью».
Тогда СССР стал первой страной, где аборт был легализован и шла кампания нормализации этой практики (фильм «Аборт» 1924 года, например). В повести Женя делает аборт, аргументируя это так:
«Если бы я себя продавала или если бы они меня изнасиловали — это дело другое. Но ведь я шла на это добровольно и охотно. Пока мы друг другу нравимся — мы вместе; пройдет — разойдемся. Ущерба от этого никому нет… Разве что из-за аборта придется недельки две-три работу прервать. Это, конечно, обидно. Но тут я сама виновата. На будущее время — приму меры».
Вероятно, именно эта повесть прославила Коллонтай как пропагандистку разврата. Разошедшуюся рецензию на повесть Коллонтай написал критик под псевдонимом Финоген Буднев:
«Но позвольте спросить: что тут нового? Ведь все эти — двухпарные, трех- и четырехпарные браки так же стары, как стар весь буржуазный мир! Этот мир знал одновременные половые сожительства: матери и дочери с одним мужчиной, отца и сына — с одной женщиной. И даже: отца — с родной дочерью и матери — с родным сыном. Да в придачу: связь с несколькими проститутками и альфонсами. А к чему приводила эта половая распущенность, прикрываемая разными чувствами любви одной особи к двум другим особям одновременно? <…> Всё это приводило к тому, что старое буржуазное государство изнемогало, и сейчас изнемогает под тяжестью проституции (платной и любительской) и под тяжестью венерических болезней. Это проклятое наследие старого мира получили и мы».
Из повести «Любовь трех поколений»:
«Вас удивляет больше всего, что я схожусь с мужчинами, когда они мне просто нравятся, не дожидаясь, когда я в них влюблюсь? Видите ли, чтобы „учиться“, на это надо досуг, я много читала романов и знаю, сколько берет времени и сил быть влюбленной. А мне некогда. У нас в районе сейчас такая ответственная полоса… Да и вообще, когда был досуг у нас все эти годы? Всегда спешка, всегда мысли полны совсем другим… Конечно, случается полоса менее занятая… Ну тогда вот и замечаешь, что кто-нибудь нравится… Но понимаете, некогда влюбиться… Не успеет понравиться, а его уже зовут на фронт или перекидывают в другой город. Или сама бываешь так занята, что о нем забудешь… Ну и дорожишь часами, когда случайно вместе и обоим хорошо… Ведь это совершенно ни к чему не обязывает… Единственное, чего я боюсь всегда, это венерической болезни. Но вы знаете, если спросить прямо, глядя в глаза — болен человек или нет, он никогда не солжет. Со мной было два таких случая. Одному я очень нравилась, кажется, он меня даже любил. Когда я его спросила, ему было очень тяжело признаться, я видела, что он страдает. Но мы не сошлись. Он знал, что этого я не простила бы».
Здесь Коллонтай вносит в образ Жени ту наивность относительно половых заболеваний, которая была свойственна многим. В деревнях сифилис часто списывали на простуду, золотуху или сглаз. В обеспеченных семьях, где девушек заражали мужья, болезни стыдились, лечением считались серные ванны и минеральные воды, больным давали мышьяк, пораженные места смазывали ртутью. Прорывом в медицине стал изобретенный в 1909 году немецким врачом Паулем Эрлихом на основе мышьяка сальварсан, его сразу же начали использовать в России — впервые лечение дало положительный результат. Но в отдаленных губерниях и деревнях, среди простого населения, сифилис по-прежнему был распространен.
Коллонтай, прекрасно зная статистику заболевания, поставила себе целью нормализовать разговор о сексе, снять табу не только с темы мужской полигамии, сделать секс равно доступным для мужчин и женщин и при этом научить молодых людей без стеснения обсуждать половые вопросы и предохранение от болезней.
Художественная ценность этих текстов вторична, Коллонтай действительно сложно назвать яркой писательницей: ее персонажи топорны, часто отсутствует психологизм, это мешает читателю воссоздать образ героев. Многие из них — ходячие лозунги, рупоры для идей, витающих в воздухе революции, их диалоги не противоречивый, часто неоднозначный человеческий диалог, но попытка показать те конфликты, с которыми столкнулись люди 1900–1910-х, показать столкновение морали разных классов, трансформацию культуры и взглядов на быт в переходный период.
Из текста Александры Коллонтай «Любовь и новая мораль»:
«Всё современное воспитание женщины направлено на то, чтобы замкнуть ее жизнь в любовных эмоциях. Отсюда эти „разбитые сердца“, эти поникшие от первого бурного ветра женские образы. Надо распахнуть перед женщиной широкие врата всесторонней жизни, надо закалить ее сердце, надо бронировать ее волю. Пора научить женщину брать любовь не как основу жизни, а лишь как ступень, как способ выявить свое истинное Я. Пусть и она, подобно мужчине, научится выходить из любовного конфликта не с помятыми крыльями, а с закаленной душою. „Уметь в любую минуту сбросить прошлое и воспринимать жизнь, будто она началась сегодня“ — таков был девиз Гёте. Уже брезжит свет, уже намечаются новые женские типы — так называемых „холостых женщин“, для которых сокровища жизни не исчерпываются любовью. В области любовных переживаний они не позволяют жизненным волнам управлять их челноком; у руля опытный кормчий — их закаленная в жизненной борьбе воля.
И обывательское восклицание „У нее есть прошлое!“ перефразируется холостой женщиной: „У нее нет прошлого — какая чудовищная судьба!“».
Коллонтай приняла эстафету в теме немоногамии от австрийской феминистки Греты Мейзель-Хесс, авторки труда «Ненависть к женщинам», написанного как ответ на разошедшуюся по Европе работу «Пол и характер» Отто Вейнингера. Коллонтай прочла ее опубликованную в России в 1917 году книгу «Сексуальный кризис: критика нашей сексуальной жизни», где Мейзель-Хесс ставит под сомнение существующий кодекс половой морали как лицемерный и не работающий на благо мужчин и женщин.
«Поскольку проституция является грубым и антисанитарным институтом, станут популярными отношения иного характера, где здоровье как мужчины, так и женщины будет охраняться так же, как и в законном браке. Отпадет нужда в секретности, ведь никто не будет ненавидеть человека за эти отношения. <…> В будущем, когда проституция перестанет существовать, станет развитой система профилактики половых заболеваний, эти заболевания исчезнут с лица земли. Мужчины и женщины, которые по той или иной причине не могут или не хотят иметь постоянные отношения, не планируют детей, будут вступать в свободные временные союзы открыто и не подвергнутся за это осуждению или остракизму. Ибо следует признать, что для некоторых мужчин и женщин это единственная возможная форма сексуальных отношений, как психически, так и физиологически».
В тексте Коллонтай «Любовь и новая мораль», написанном как рецензия на книгу Мейзель-Хесс, приводятся два важнейших недостатка брака: понимание психики как неизменной в своей структуре и понимание другого как своей собственности.
«Но еще тяжелее искажает человеческую психологию другая форма сексуального общения — продажная проституция».
Коллонтай первая написала о том, что проституция «уродует нормальные представления людей, она калечит и беднит душу, она урезает, отнимает у нее самое ценное — способность пылкого, страстного любовного переживания, расширяющего, обогащающего индивидуальность запасом пережитых чувствований».
Именно проституция «сводит половой акт до чего-то постыдного, грубо животного», каковым тот на самом деле не является, вопреки распространенному и внушаемому молодым поколениям мнению. Коллонтай окружали женщины, выросшие на идеале тургеневской девушки, они запоем читали «Рудина» и «Асю» Тургенева, «Овод» Войнич, вольно переведенную «Джейн Эйр» и популярных женских писательниц Евгению Тур, Лидию Чарскую и Веру Желиховскую. Не было гендерной, поведенческой вариативности женских персонажей, возможности ассоциировать себя с кем-то иным, не с тургеневской девушкой, не с экзальтированной гимназисткой.
Коллонтай первая заговорила с девушками и женщинами о любви иначе. Ее героини, яркие и независимые, сами выбирающие себе дело, сами решающие важные вопросы своей жизни, не были похожи на вечно краснеющих, пассивных, скромных девушек из книг прошлого.
Вероятно, слишком резок был этот переход, поэтому намного популярнее была продолжающая традицию романтизации женщины, воспевающая недоступность и загадку литература Серебряного века. Теперь, правда, женщина обретала голос, как в стихах Ахматовой, появилась субъектность. Художественные же тексты Коллонтай не смогли конкурировать с превосходящими их образностью и яркостью текстами Александра Блока, Валерия Брюсова, Леонида Андреева, Ивана Бунина. Не была готова к новым героиням и аудитория, по-прежнему живущая мечтами о романтической моногамной любви. Пришедшие к власти большевики не стремились радикально переделывать половую мораль.
1920-е, с их минутной эмансипацией, с вспышками в виде пьес «Хочу ребенка» Сергея Третьякова и стихов Маяковского, незаметно перешли в 1930-е. Теперь в абсолютном большинстве школ было смешанное обучение, женщины трудились наравне с мужчинами, Серебряный век канул в Лету, как и спорящая с его идеалами писательница Коллонтай. Никто уже не рассуждал о том, какой должна быть половая мораль, — казалось, об этом вопросе забыли, он застыл где-то в 1920-х, так и не сумев стать важной частью общественных споров. Стихли и феминистские дебаты, страна закрывалась от любых актуальных мировых дискуссий и внешних веяний, в России прошло время Александры Коллонтай.