Капитан Мутабор. Каким был Сергей Курехин — главный советский авангардист?

В детстве я был уверен, что художник Ерун ван Акен, более известный как Иероним Босх, психически был совершенно здоров. Он просто перековал свое тело на опасную бритву, заранее отсекая все грядущие теории заговоров, коды да Винчи, спекулятивную чесотку Фрейда от беспощадных объектов трезвого наблюдения и оргии творения мира. Нет никаких скрытых символов — на досках Босха летающие рыбы, гнилые волынки, клюворылы, крысогузки, купыряи, хворобушки, гробыляки, прыщики и хрящики, колобашки и баробыхи абсолютно реальны.

Толкователь Босха немедленно примыкает к кувырк-коллегии уродов, прилипает к доске, как мотылек к «расправилке», и постепенно тонет в круговерти горбатых собратьев. Есть лишь одна тайна: если присмотреться — на картинах Босха нет неба. Небо Босха — это море. Море нужно запомнить, в море пятится Босх-трилобит из пустой могилы; в озеро Лох-Несс возвращается Алистер Кроули; о море, воде, протоках, дождях и снова о море, о медузах и голубых акулах над медным шлемом Исаакия, о море затопленного Петербурга говорит незадолго до смерти Сергей Курехин. «Рефлексия должна быть на уровне произведения, иначе это хуйня собачья и козлиная отрыжка», — к интервью, взятому у Курехина 7 ноября 1995 года Сергием Черепихо (Тюриным), я буду возвращаться не раз. Взмах босхианской бритвы в его руках — и реальность становится на свои места, подступает под горло Ювенильное море, и здесь уже недалеко до Платонова с его «магическим большевизмом», с его запредельным полураспадом языка.

Попытка поговорить о Курехине — самая короткая лестница в ад. Первое, что отсекает бритва, — язык, второе — все десять пальцев. Казалось бы — богатая иконография, статьи, часы музыки и видео, несколько книг, рисунки, интервью, выверены все вехи биографии, даты, имена, адреса. Ан нет. Там, в аду, на последней ступеньке распадается все накопленное и награбленное, потому что привычные клише вроде «Босх андерграунда», «человек эпохи Возрождения», «величайший советский артист», «второй после Ленина» звучат раскатистой козлиной отрыжкой.

«Сцена была усеяна пылающими крестами с распятыми каскадерами, крутилось гигантское колесо, внутри которого томно танцевала вавилонская блудница или бегал одетый в ку-клукс-клановский костюм палач. Взрывались петарды, под ногами ползали карлики и бедуины, а пенсионерки с „Ленфильма“ пели патриотические песни. Какой-то „черт из табакерки“ пытался пристроиться сзади к одетому в костюм Ихтиандра четырехрукому Капитану (две руки были сделаны из папье-маше) с намерениями явно маниакально-сексуального характера.

Дугин под аккомпанемент тибетских ритуальных инструментов произносил на русском и французском языках какие-то магические заклинания, а Лимонов с Курехиным пели в унисон „Нам нужна одна победа“ Окуджавы. На качелях летали седовласые старушки, в леопардовых шкурах бродили эфебы, а Капитан восхвалял дух покойного Кроули. И был в этом какой-то метафизический ужас, нечто темное и дьявольское. „Сатанизм — это суперувлекательно, — признавался Курехин за кулисами одному из журналистов. — Алистер Кроули — это величайший человек эпохи…“ Зрители покидали ДК Ленсовета поодиночке, слегка ошеломленные увиденным», — цитату из книги Александра Кушнира о последнем концерте «Поп-механики» 23 сентября 1995 года я намеренно привожу полностью. Люди, выходящие поодиночке из зала год за годом, добрались до современной реальности, которая тогда казалась обериутской эксцентрикой.

В повести Германа Мелвилла «Моби Дик» словно скрыта партитура музыки и сценических действ Курехина, воссоздана точно на поле текста:

«Бог-ткач, он знай себе ткет; и стук и гудение станка оглушают его, так что он и не слышит голоса смертных; и нас, кто глядит на станок, тоже оглушают его стук и гудение; и лишь удалившись, услышим мы тысячи затерянных голосов».

Не это ли творилось на сценах домов культуры и в студиях звукозаписи?

Именно поэтому в 2014 году и кажется, что делание Сергея Курехина (а к нему никак не подходит казенное слово «творчество») — удел новых эстетов, ностальгантов, а помнят в основном разве что блистательный троллинг в прямом эфире 1991 года — ленингриб, ленингриб, ленингриб.

И уморительные отзывы задетых дорогих телезрителей: «Ленин не может быть грибом, он ходил, говорил, даже пел. Всего этого не может делать гриб».

И снова распад, снова бритва. Снова — море.

В своих интервью Курехин неоднократно говорил: «Я никогда не шучу». Уверен, что эти слова — чистая правда.

Капитан Курехин не мог шутить. Такой уговор.

Тот, кто способен превратиться в любое живое существо — аиста, селедку, воробья, ящерицу, снова аиста, понюхав волшебного порошка и произнеся слово «Мутабор», — знает, что смех навсегда запрет его в чужом теле, в насекомой капсуле времени.

По латыни «мутабор» означает «я превращаюсь». Схематичное, сфинктерное мышление отталкивает превращение, классический отзыв «что курил автор» — вовсе не клише, это глубже — нутряная дарвиновская реакция на единственную реальность мира, которая открывается залпом в той же ледяной латыни «Воробьиной Кантаты» или «Донне Анне» из «Господина Оформителя».

Разочарую: волшебный порошок в шкатулке Калифа-аиста всего лишь нюхательный табак. Работает только «Мутабор». Если признать делание Курехина как реальность — остается чистая алхимия и сияющий фашизм, имеющий такое же отношение к законам о чистоте истории ВОВ, как Дугин и Лимонов, исполняющие Окуджаву под французские заклинания.

«Так, если вы подвесите с одного борта голову Локка, вас сразу на одну сторону и перетянет, но подвесьте с другого борта голову Канта, и вы снова выровняетесь, хоть вам и будет изрядно тяжело. Некоторые умы так всю жизнь и балансируют. Эх, глупцы, глупцы, да вышвырните вы за борт это двуглавое бремя, то-то легко и просто будет вам плыть своим курсом».

Герман Мелвилл, «Моби Дик».

Инициальные буквицы биографии — все из моря. Рождение в Мурманске, в семье морского офицера, Ленинград — как немаловажная остановка, все детство в Крыму, в Евпатории и возвращение в Ленинград, быть может, не возвращение, а погружение. Полное растворение — в Маркизовой луже, малых реках, каналах и «аквариумах» города, гибрид капитана Ахава и белого кита, гибридность, сочетание несочетаемого — в каждом интервью, в каждом выходе на сцену.

Эта старомодная рыцарственность, врожденное «капитанство» остается с ним в любом аду начала его делания. Я не знаю, откуда выползло ходкое определение — «лихие» девяностые, сорвать бы с его автора маску, чтобы наутро мы знали, кого повесить на крепостной стене. То было топкое и одновременно тонкое время — так истончается кожа падали, распираемой газами, и рвется удивительно тонко, оставляя скальпельные прорехи в реальности, их часто путают с ножевыми порезами, приписывают эту работу убийцам. Но тело Девяностых должно было «высмердиться»; алхимический процесс «нигредо», низшая стадия гниения и тления, не может быть иным, отчасти процесс не завершен по сей день. Курехин перенес делание в область звука, в область реальности визионерской и провокативной.

Но не казался ли провокатором Христос апокрифических евангелий, когда шел по саду с учениками и увидел во всей мерзости нигредо труп собаки?

«Говорил апостолу апостол:
„Злой был пес, и смерть его нага,
мерзостна…“
Христос же молвил просто:
„Зубы у него — как жемчуга“»

В. В. Набоков.

Какая разница, из каких теснин и глубин Капитан Курехин доставал жемчуг? Сейчас его идеи называют «пророческими, новаторскими, опередившими время», но это всего лишь стадии его работы. Мир наконец-то высмердился весь. Конца света не будет. Впереди — краснота рубедо.

В конце жизни Курехина упрекают в заигрывании с национал-большевиками, мол, как вы можете «с фашистами», с Дугиным, с Лимоновым, — начинается жужжание рукопожатных жуков-пожарников, а он им в ответ: «Да. Я с ними».

И опять предельную правду принимают за «эпате», за уморительный кунштюк и растаскивают на цитаты.

«То, что мы с Дугиным говорим, то, что Лимонов говорит, это как раз и есть возвращение к истинному, нормальному романтическому идеалу. Что такое романтический идеал? Это бывает экстремистский, чистый порыв, самопожертвование, бывает более умеренный. Это когда у человека есть то, во что он верит и чему служит. Вот это как раз то, что мы проповедуем, то, о чем мы говорим. Сейчас никто ни во что не верит. То, что сейчас называют верой, это одна из форм неверия».

Так виноват ли Капитан, что веру, путь наверх, в свое верхнее море духа он смог найти только у «фашистов», а не за столиком в «Жан-Жаке» вечером легкого дня? Сейчас очень модно строить теории «а как бы поступил великий мертвец?», вроде «что бы сказал Высоцкий?». За кого бы проголосовал Булгаков и чьего высокопоставленного звонка ждал бы в своей мертвой квартире, когда же ему «телефонирует его Единственный Зритель и Самый Большой Поклонник» — нет, он не разрешения постановок ждал, но голоса. Капитан и здесь выходит из круга «богемных кухонных икон».

Курехин, мальчик за фортепиано в городе Евпатория, — клишированный, клишированный образ, но бессмертный, как линялые полосы детской матроски, — взял бы он автомат. Надел бы Георгиевскую ленту? Или на тот момент ему уже не нужны были бы вещественные доказательства того, что он отправляется высоко в небеса Ювенильного Черного моря.

Демиург, творивший большую часть современного русского мира — и куда еще придем в свой срок, создатель символов, он берет их отовсюду и комбинирует, так же как и звуки.

Его последнее интервью в программе «Те, кто» — тринадцатиминутное видео — поражает предельной честностью, ведущие развлекательного шоу тактично посмеиваются, он смеется в ответ, но не так ли посмеивались над теми, кто уходил в крестовые походы? Сейчас любят втаптывать «отжившие» идеи обратно в нигредо, крестоносцы-де были подонками и прокаженными гопниками, их Иерусалимское королевство — некий прообраз ДНР, объект интеллигентских насмешек. Но с ними шел Капитан. В какой-то из моментов растворяясь в них и снова собираясь в единую веру — Царствие Божие Силой берется.

«С помощью искусства духовно оживлять руки и пальцы некоторые члены Ордена превращали свои трупы в мечи, уже будучи похороненными в земле… При „выплавлении меча“ в гробу на месте трупа появляется меч. Это — волшебное оружие, предназначенное для времен Последней Великой Битвы… Кто обретет этот меч, для того оживет смысл псалма:

„Повесь свой меч на пояс, используй во благо истину,
содержи страждущих по справедливости,
тогда твоя правая рука сможет вершить чудеса!“».

Густав Майринк, «Белый доминиканец».

Жуткая перекличка двух мистических городов — Праги и Ленинграда, Густава Майринка и Сергея Курехина.

«Физические изменения присутствуют. Я научился контролировать некоторые процессы, которыми раньше не удавалось управлять, потому что они как бы ускользали. Я научился перемещать функциональность органов. Я об этом уже несколько раз говорил, все воспринимают это как шутки. Я никогда не шучу. Все, что я говорю, это чистая правда».

Сергей Курехин, интервью Сергию Черепихо (Тюрину).

И даже смертельный диагноз, почти невероятная «саркома сердца» могла бы дать пищу для кликуш на долгие годы: значит, процесс переплавки был запущен и совершился?

Нет. Да. Смерть.

---

Юрий Сапрыкин, журналист:

В Курехине поражают одновременно масштаб и метод. Он пропустил через себя несметное множество стратегий и стилистик: музыкальных, артистических, философских, политических, — причем не просто изучил их и освоил, а пытался управлять ими, расположить их в пространстве жизни — точно так же, как на перформансах «Поп-механики» он дирижировал одновременно группой «Кино», стадом гусей, выводком балерин и художником Бугаевым-Африкой. Расцвет Курехина пришелся на то время, когда большинство из этих фигур и эстетик (за возможным вычетом гусей) в лучшем случае быстро теряло витальную силу, в худшем — превращалось в истлевший, лишенный цели и смысла остов, и его работа с ними, вопреки распространенному заблуждению, не была просто игрой в бисер, постмодернистским соединением несоединимого: Курехин ставил все эти эстетические окаменелости в не свойственный им контекст, разворачивал под странными углами, сталкивал лбами, жег, плавил, подвергал осмеянию, проверяя, выдержит ли.

Это был поиск истины посредством бесконечного краш-теста: все, что непрочно и гнило, развалится само, туда ему и дорога, а то, что не поддастся и не сломается, — то и будет живо. В пулеметной скорости его пальцев, в головокружительно-шутовских интервью всегда звучит томительная и напряженная нота тоски по идеалу, и мы никогда не узнаем, было ли обретено искомое под конец жизни в сфере политического — или это был лишь материал для очередного опыта.

Возможно, это прозвучит кощунственно, но сам его уход выглядит сейчас как еще одно, доведенное до последнего физического предела испытание, новая ступень его апофатического богословия — призванная утвердить или опровергнуть, что человек не исчерпывается телом.

Алексей Тегин, музыкант:

Плотно мы с Сергеем общались один вечер. Музыканты, мы и говорили про музыку. Не про ноты, а про волны, движения, их природу и то, как к ней подходить. Образованный музыкально, он, что важнее, понимал, чем сущностно является звук, и понимал безупречно. Единственное, будучи человеком глубоким и тонким, он выказывал социально обусловленную веселость характера. Впрочем, тогда все были веселыми; дань времени. Внутри же он был печальник, как и положено настоящему художнику.

Та же «Поп-Механика» — это скорее ситуация «талантливый человек на отдыхе». Хотя чего-то своего он добился. Сложись обстоятельства иначе, думаю, он мог бы стать по-настоящему серьезным классическим композитором. Не изготовителем симфоний, а таким, которых вспоминают спустя века, чьи имена всплывают нежданно-негаданно.

Была ли ему присуща наравне с интеллектуальной рефлексией склонность к магическому мышлению? Конечно. Когда мы беседовали с ним об аккордах, о движениях, я понял, что он знает это. Однако в жизни он в большей мере успел выразить первую свою сторону — сторону социального художника. Не мистического создателя артефактов, которые людьми не востребованы сейчас или даже никогда не окажутся востребованы.

Все подлинно истинное мы вспоминаем, а не придумываем, плодя смыслы. С воспоминаниями многократно сложнее работать. Это очень трудоемко. Зато достойно. И они приносят счастье. Я не врач, но метафизически вполне может быть, что он и умер из-за «дилеммы несчастья», противоречия между социальностью и той внутренней песнью, которая в нем была «подзадушена». По общению с ним, по фотографиям помню: видишь — он улыбается, а на деле нет. Скорее мимику строит. А в глазах у него иное. Всегда. Но это иное не было поддержано в то время. То время не нуждалось в нем. Оно нуждалось в «Ассе».

Сергей Летов, музыкант:

Курехин был на голову выше всех соратников-музыкантов в Ленинграде. Он пользовался ленинградскими музыкантами исключительно как материалом для создания своих собственных проектов. Все современники Курехина в Ленинграде работали либо в классической, либо в модернистской эстетике. Его просто мало кто понимал, и, я подозреваю, не очень хорошо понимают в Петербурге и сейчас. В очень высокой степени ленинградско-петербуржская эстетика — это часть общеевропейской культурной традиции. Курехин же деятель контркультуры, ему ближе всего американец Джон Кейдж, разрушавший условности европейской культурной традиции. Неслучайно в сознании обывателей Курехин остается создателем мема «Ленин — гриб» (Ленин — революция, гриб — реверанс в направлении главного грибника Америки Джона Кейджа). Неслучайно последний записанный Курехиным диск назывался «Дорогой Джон Кейдж». Курехина в Ленинграде окружали люди, занятые имитацией европейской моды, как они ее понимали: одевались в комиссионных магазинах (выражение «секонд-хенд» еще не привилось), делали прически, принимали статические позы на концертах — как в привезенных из Финляндии журналах. Что можно из этого материала слепить? Из музыкантов-дворников, кочегаров, откосивших от армии в психбольницах, музыкантов-любителей, так и не удосужившихся овладеть нотной грамотой… Почти как у Анны Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора…»