Не сыпь мне соль на травму: почему инстраграм-психотерапия может быть вредна

Нам свойственно искать название своему состоянию: мы шутим о копинговых механизмах, созависимости и избегающем типе привязанности; заботимся о своем душевном здоровье и остерегаемся токсичных людей; говорим о проекциях, декатексисе и триггерах; катастрофизируем, давим на больное и перевариваем эмоции. Нам кажется, что нас не замечают и не слышат. Мы ставим друг другу диагнозы: обсессивно-компульсивное расстройство, синдром дефицита внимания и гиперактивности, генерализованное тревожное расстройство, депрессия.

Как приз на дне коробки кукурузных хлопьев, за каждым углом скрывается травма. Травма от взросления, от непохожести на других, от образования, от женской одежды. Злоупотребление этим термином имеет двоякий эффект. Во-первых, оно лишает его смысла, а людей, которые пережили настоящую травму, — слова для ее обозначения. А во-вторых, укрепляет в тех, кто боится быть уязвимым, их страх.

Однажды твиттер показал мне рекламу, призывающую «осознать свою травму» путем приобретения абонемента на занятия йогой. «Что за глупости?» — подумала я. Я не жертва изнасилования. Я никогда не была на войне. Но мой мозг ответил на это: «Разве после четырех лет правления Трампа и года коронавируса тебе не тяжело? Земля умирает. А твои проблемы с матерью? А твои проблемы с отцом?» Я невольно навела курсор на баннер.

Быть может, популярность психотерапевтической терминологии растет именно потому, что ухудшается психическое здоровье целых групп населения. Согласно одному отчету, 19% взрослых за период с 2017 по 2018 год пережили психическое заболевание, что на 1,5 млн человек больше, чем годом ранее. Во время пандемии коронавируса резко возросло количество случаев депрессии и тревожности, особенно среди молодежи. В ходе еще одного исследования, проведенного в прошлом сентябре, более половины из 1,5 млн респондентов в возрасте от 11 до 17 лет признались, что думали о самоубийстве «почти каждый день» за последние две недели.

Увеличение объема информации о психических заболеваниях может быть еще одной причиной этого роста. «Мы живем в стране одиноких», — говорит психолог Дарби Саксби из Университета Южной Калифорнии.

Но это лишь часть общей картины. Как отмечает Саксби, психотерапевтическая лексика и раньше использовались в повседневной речи: такие понятия, как «истерия», «снарядный шок» и «внутренний ребенок», отражали психоаналитический подход своего времени. Вклад Фрейда в разговорный язык был особенно значимым: «вытеснение», «влечение к смерти», «оговорка», «отрицание», «перенос».

Новые общеупотребительные психотерапевтические термины тоже вполне фрейдовские по духу. Они происходят не из бихевиористского или когнитивного подходов, а из «современного аналога исповеди», говорит Саксби. Язык, подчеркивающий травму и насилие, направлен на «описание болезненного опыта». Он воспроизводит сосредоточенность Фрейда на обнажении душевной жизни в ходе сеанса психоанализа, а эта откровенность, в свою очередь, была возрождением религиозной потребности в отпущении грехов через исповедь.

Хотя само психотерапевтическое шасси осталось неизменным, за последние несколько лет оно доставило нас в новое место. Использование психотерапевтического языка для обсуждения своих проблем и изливания души, действительно, заставляет вспомнить Фрейда, однако акцент на заботе и уважении выдает влияние другого психоаналитика — Дональда Вудса Винникотта, известного своим сострадательным изображением детства.

Взять, к примеру, фразу «удерживание пространства» (holding space) — яркий пример из нового лексикона. Центр гендерной и половой терапии определяет ее значение так: «направление внимания на другого человека с целью поддержать его в его чувствах».

Концепция удерживания пространства берет начало в трудах Винникотта 1950–1960-х годов, когда он разошелся во взглядах со своими коллегами из Британского психоаналитического общества. Они концентрировались в своей работе на последствиях вытеснения желаний, тогда как Винникотт уделял больше внимания доэдиповым переживаниям пациентов.

Винникотт считал, что наше эго формируют потребности — удовлетворенные и неудовлетворенные. Ребенок осознает свое «я» в тот момент, когда его мать оказывается не в состоянии удовлетворить каждое его желание. Возникающее в результате разочарование дает ребенку понять, что он и его мать — два отдельных человека, а не одно целое. И тем не менее в здоровой среде ребенок учится жить дальше.

Лексикон психотерапии с его акцентом на первом лице и страданиях также подразумевает связь между уязвимостью и идентичностью. А его исповедальный аспект утверждает человечность, которая всегда означает одновременно силу и слабость.

Но исповедальность также может быть признаком классовой принадлежности: вспомните, как жители Манхэттена в одноименном фильме Вуди Аллена беспрестанно обсуждают своих психотерапевтов.

В США психотерапия по-прежнему остается привилегией богатых; неслучайно новомодным жаргоном лучше всего владеют обеспеченные белые люди. Этим объясняется раздражение, которое нередко вызывает лексикон психотерапии; к тому же язык страданий часто используется людьми, которые страдают меньше других.

Лори Готтлиб, автор книги «Может, вам стоит с кем-то поговорить», считает, что недостатки использования психотерапевтической лексики в повседневной речи очевидны. «Непрофессионалы зачастую неправильно употребляют термины», — говорит она. Например, человеку приписывают обсессивно-компульсивное расстройство, потому что он организованный, или называют его газлайтером, потому что он выражает мнение, с которым кто-то не согласен.

Как отмечали философы Мишель Фуко и Питер Конрад, медицинская лексика позволяет говорящему возвыситься над собеседником. Утверждение, что другой человек страдает пограничным расстройством личности, наделяет нас властью, патологизируя этого человека. Но использование таких слов в качестве оскорблений лишает их собственного значения.

Проблема «диванной психотерапии» — или, как мы могли бы сказать сегодня, «инстаграм-психотерапии», — по мнению Готтлиб, заключается в том, что она превращает «сложный процесс со множеством нюансов, зависящих от контекста», в процесс, где на первый план выходит эго.

Или взять, к примеру, установку границ. Под границами часто подразумевают склонность держать людей на расстоянии. «Но когда мы говорим о границах в психотерапии, речь никогда не идет о радикальных мерах», — объясняет Готтлиб. Контраст, по ее словам, особенно разителен в случае с «бездумным сочувствием» в соцсетях — абсолютным согласием со всем, что делает ваш друг, — и «взвешенным сочувствием» психолога, помогающим пациенту посмотреть на себя с другой стороны. Безоговорочное принятие, говорит Готтлиб, «приятно, когда мы его получаем, но в долгосрочной перспективе оно бесполезно».

Саксби имеет схожие опасения относительно упоминания в повседневной речи «триггеров», связанных с посттравматическим стрессовым расстройством, и «ложек», которыми люди с инвалидностью «измеряют» количество энергии, доступной им для выполнения повседневных задач и по исчерпании которой им становится трудно функционировать.

«В психотерапии эти понятия нужны, чтобы помочь пациенту постепенно преодолеть свои страхи, а в повседневной речи — чтобы попытаться избежать раздражителей», — говорит Саксби. Другими словами, в клиническом контексте акцент делается на взаимодействии с миром, тогда как в интернете люди жалуются на то, что у них не осталось ложек и они рискуют столкнуться с триггерами, чтобы укрепиться в своем намерении спрятаться от мира.

В то же время психотерапевты не слишком беспокоятся о том, что популяризация лексикона психотерапии оказывает медвежью услугу людям с настоящими психическими заболеваниями. По словам Готтлиб, большинство людей по-прежнему склонны скорее преуменьшать, чем преувеличивать трудности, с которыми сталкиваются страдающие психическими расстройствами.

Кроме того, грань между «настоящими» заболеваниями и выдуманными не столь четкая, как многие думают. В американской культуре уже давно бытует биомедицинская модель страданий. Мы считаем причиной негативных чувств химический дисбаланс в мозге. «Но научные данные не подтверждают это мнение, — говорит Саксби. — Наоборот, всё указывает на то, что психическое здоровье в значительной степени связано с социальными взаимодействиями и наличием цели в жизни».

Поэтому неудивительно, что психологическая терминология просочилась во все сферы нашей жизни, ведь психология связана с каждым ее аспектом. Наши эмоции — это одновременно физиологическое и социальное явление, и то, как мы их описываем, обнаруживает, чего мы хотим для себя и других.

Так как же стоит относиться к распространению психотерапевтической лексики в соцсетях? Этот вопрос неразрывно связан с вопросом о том, для кого существует психотерапия. Если мы скажем, что для тех, кто страдает психическими расстройствами, это будет значить, что язык психотерапии всегда будет языком, проводящим границы между людьми. Если для психотерапевтов, тогда мы даем шанс быть психически здоровыми лишь тем, кто может себе это позволить.

Но такое строгое проведение границ, кажется, устаревает. Психотерапия повлияла не только на наш язык — но и на наше представление о хорошей жизни. Психотерапевтические идеи самореализации и взаимности, сострадания и заботы всё больше определяют наши взгляды на общество. Это возвращает нас во времена античной философии, когда идеалом жизни была эвдемония (др.-греч. — процветание, блаженство, счастье), а нравственным считался человек, который стремится к достижению всеобщего счастья.