Чорные буквы Армагеддона. 8 книг, которые помогут вам достойно встретить конец света
Ни для кого не секрет, что наступивший 2021 год станет последним в истории человечества. Нравится нам это или нет, но пора готовиться к встрече с Бездной, за которой нас ждет то ли вечная жизнь, то ли абсолютная пустота. Чтобы достойно встретить конец всего сущего, темный богослов Лорд Тритогенон выбрал несколько книг, посвященных разным сценариям Апокалипсиса — от гендерного холокоста радикального феминизма до постчеловеческой эсхатологической медицины, которая оснастит наши глаза тараканьими надкрыльями.
Визионерка Хелен Эмили Вудс, более известная читателям под псевдонимом Анна Каван, прожила 67 лет, полных боли, ужаса и отчаяния. В молодости она прошла через два крайне травматичных брака с мужчинами, которых не любила (и эта нелюбовь была взаимной), потеряла двоих детей и закономерно стала постоянной гостьей психбольниц. Единственным верным спутником ее жизни был героин, с которым она подружилась в совсем нежном возрасте и не расставалась до последних дней.
За год до смерти (или, вероятно, самоубийства) Анна Каван завершила свой самый известный роман «Лед». Героиня этой странненькой книги слоняется по миру, гибнущему от резкого похолодания. Но ужас «Льда» вовсе не в эсхатологических описаниях снежного апокалипсиса, а в подробнейших и со знанием предмета прорисованных сценах психологического насилия мужчин над женщиной.
Сейчас бы критики сказали, что это роман о токсичных отношениях и свели бы его месседж к фемповестке и общественной дискуссии о домашнем насилии. Разумеется, все это во «Льде» присутствует, но главный его месседж все же заключается в другом. А именно в том, что конец света — это не обязательно роландэммериховский фильм-катастрофа: конец света может быть глобальным катаклизмом в отдельно взятой голове. Если Каван права, страшиться нам надо не звезды Полынь и не всадника на бледном коне, а одиночества, которое медленно съест каждого в его последние дни.
«Зимним днем она позировала ему в студии обнаженная, с грациозно поднятыми руками. Долго держать их в таком положении, должно быть, очень непросто, и я поражался, как ей удается сохранять такую позу, пока не увидел, что ее запястья и лодыжки связаны. В комнате было холодно. Окна покрыла густая изморозь, а снаружи на подоконниках лежал снег. На нем была длинная шинель. Ее трясло. Когда она спросила: „Можно мне отдохнуть?“ — голос ее душераздирающе дрожал. Он нахмурился, посмотрел на часы и положил палитру. „Ладно, на сегодня хватит. Можешь одеваться“. Он развязал ее. От веревок на белой коже остались красные отметины. Она замерзла, отчего движения стали медленными и неуклюжими, она неловко сражалась с пуговицами и подвязками. Его это, по-видимому, раздражало. Он неприязненно отвернулся. Она нервно поглядывала на него, руки и губы дрожали».
Моник Виттиг «Вергилий, нет!»
В совсем иной тональности выполнено одно из замечательных произведений Моник Виттиг — Йозефа Геббельса лесбосепаратизма. Ее «Вергилий, нет!» — это апокалиптическое описание последней битвы между мужчинами и женщинами, победитель в которой предрешен заранее. Земля — ад, возведенный угнетателями мужского пола, и с ней пора заканчивать.
Выжить в этом сценарии конца света можно только через насильственное сопротивление силам тьмы, а наградой за это будет феминистская Вальгалла и вечное застолье с ангелами-байкерами. Правда, войдут в этот рай только истинные лесбоамазонки, а мужчинам и их агентам среди женщин придется и дальше томиться в бесплодной пустыне гетеронормативности.
Конечно, читатель может упрекнуть Виттиг в том, что она предлагает полумеры. Мы же склонны считать, что ликвидация хотя бы половины человечества в гендерном холокосте — лучше, чем ничего.
Русское издание романа выходило в Kolonna Publications. Для оформления книги был выбран крайне уместный эсхатологический коллаж Розза Уильямса — суицидального психопата, известного по участию в музыкальных коллективах Christian Death и Premature Ejaculation.
«К этому моменту их беседы я уже с трудом сдерживалась, чтобы не обозвать их мегерами, и тут вспомнила, что усвоила благородные манеры, чтобы придать хоть немного блеска нашей порабощенной ***** [хавырке. — Л.Т.] — потому что о том, как бы втоптать ее в грязь, всегда позаботится враг, который никогда не упустит такой возможности. К тому же я испытывала легкую нежность к их раздраженности, озлобленности, чтобы не сказать — к их ненависти. В сущности, разве это не те же самые создания, которые (даже если не поднимают вопрос о „розовой угрозе“), словно не видят вас, когда вы сталкиваетесь с ними на улице? Они — те, для кого я некогда написала: „Собаки, ползающие на брюхе, ни одна из вас не смотрит на меня. Они проходят меня насквозь. Они воспринимают меня как лишение имущества и могущества, что мне представляется низостью. Длинная обнаженная рука проходит сквозь мою грудную клетку. В этот момент я для них все равно что евнух“. Их нынешняя ненависть, даже если она не является ничем другим, свидетельствует, по крайней мере, о том, что они испытывают страх. И если они обдуманно, с величайшим коварством создали карикатуру на то, что именуется „розовой угрозой“ и „лесбийской язвой“, — это также проявление почти священного ужаса».
Тимоти Мортон «Гиперобъекты. Философия и экология после конца мира»
Еще несколько лет назад экологическое движение прочно ассоциировалось с хиппи-переростками из «Гринписа» да евробюрократами, представляющими различные «зеленые» партии. Разумеется, деятельность их была, есть и будет направлена исключительно на освоение бюджетов, прикрытое красивыми лозунгами, и на продвижение интересов крупного капитала.
Как же возможен пересмотр отношений между человеком и природой в условиях, когда Всемирный фонд дикой природы лоббирует экологически чистые фермы для забоя лисят, а глобальный экоактивизм ловко сводится к ехидной мордочке Греты Тунберг, чапающей на катамаране в веганский ад самоуспокоения? Ответ кроется в трудах Тимоти Мортона, возможно, главного философа среди тех, кто пытается дать внятный проект продолжения жизни после конца света (который, согласно его совершенно верному учению, давно наступил).
Мортон предлагает забыть о романтическом отношении к природе, из которого неизбежно возникает патернализм и дальнейшее порабощение окружающей среды. Природа должна вновь стать враждебной человеку; необходимо, чтобы белый медведь вновь стал опасным хищником, а не 3D-моделью из рекламы американского безалкогольного напитка, разъедающего зубы и поджелудочную железу.
В этом деле, у мира есть верные союзники — гиперобъекты, находящиеся за пределами антропоцентрического понятийного аппарата, но видоизменяющие сами основы бытия. Глобальные климатические изменения это — гиперобъект. Нефть — это гиперобъект. Атомная бомба — это гиперобъект. И гиперобъекты прекрасны.
«Мы должны поблагодарить нефть за то, что она прожгла дыру в понятии „мир“. Какую дыру? Клейкую, как шар из дегтя. Вернемся к сцене из „Матрицы“, в которой Нео прикасается к зеркалу: кажется, зеркало плавится и покрывает его плоть; он поднимает руку и рассматривает ее с изумлением и ужасом. Зеркало перестало быть просто отражающей поверхностью, оно превратилось в вязкую субстанцию, которая прилипает к его руке. Та самая вещь, которую мы используем для отражения чего-либо, становится самостоятельным объектом, жидким и темным, как нефть, в тусклом свете комнаты, в которой Нео принял красную таблетку. […] И вот он ты, иронизирующий, — в самом центре этой иронии. Даже зеркала суть то, что они суть, независимо от того, что они отражают. В своей искренности реальность окутывает нас, как нефтяная пленка. Зеркало становится субстанцией, объектом. Гиперобъекты нажимают кнопку перезагрузки искренности — подобно тому, как Нео обнаруживает, что зеркало больше не создает дистанцию между ним самим и его изображением приятным, эстетически контролируемым способом, но прилипает к нему».
Айно Первик «Чаромора»
Эстонскую сказочницу Айно Первик можно назвать предтечей темных экологов. Небольшая по объему, но тяжелейшая по содержанию «Чаромора» — вершина ее духовных и философских поисков, впервые напечатанная в Советском Союзе в 1973 году.
На протяжении всего повествования главная героиня, волшебница Чаромора (в оригинале ее зовут Kunksmoor), сталкивается с самыми разнообразными гиперобъектами: нефтью, ураганом, посевом, отражательной способностью зеркальных поверхностей, кругосветным путешествием и его симулякром. Однако в этой битве Чаромора отказывается от роли пассивного наблюдателя, которую предлагают некоторые интерпретаторы Тимоти Мортона. Являясь поистине сверхчеловеком в самом возвышенном смысле этого затертого слова, она вступает в борьбу с гиперобъектами и подчиняет их своей воле.
Айно Первик и ее героиня занимают позицию, идеологически близкую к Чучхе — доктрине, согласно которой человек должен преобразовывать мир через непрестанное покорение природы. И скорее всего, следуя заветам этого восточного учения, мы можем получить единственный позитивный для человечества сценарий всеобщего Апокалипсиса и его преодоления.
«Чаромора проткнула длинным черенком грабель в дне моря несколько глубоких дыр и стала сгребать в них мазут. Но стоило лишь небольшому клочку моря освободиться от мазута, как тот снова расползался по поверхности.
Старуха сгребала и сгребала, так что мазут и вода взвивались фонтанами. И все время внимательно следила за тем, чтобы нечаянно какая-нибудь рыбешка или рачок вместе с мазутом не попали в водоворот и в кромешную тьму под морем. Это была, что и говорить, тонкая работа. Чаромора устала и изнервничалась вконец. Когда к ней неожиданно подлетела чайка, Чаромора вздрогнула от испуга и нечаянно отхватила от скалы увесистый кусок. Осколок размером с медведя плюхнулся в воду, и брызги мазута веером разлетелись во все стороны, чайка испуганно взмыла.
— Ах ты дуреха! Не хватает еще и тебе морской чумой заразиться! — укоряла Чаромора чайку.
Потом она снова углубилась в работу и уже ничего не замечала вокруг себя.
Долго трудилась Чаромора, но вот, наконец, вода вокруг острова снова заголубела. У кромки воды желтел песок, прибрежные валуны светились чистотой, снова отливали зеленью камышовые заросли. Рыбы радостно сновали в чистой воде, чайки садились смело на ее поверхность.
Все было как прежде, и только Чаромора неузнаваемо изменилась».
Дэвид Кинан «Эзотерическое подполье Британии»
В середине 1980-х участники постпанк-ансамбля Death In June выбросили электрогитары, нацепили нацистскую форму и достали из чулана дедушкину акустику. Так появился апокалиптик-фолк.
Но центральной фигурой этой книги стало не трио под управлением Дугласа Пирса, а мяукающий шизофреник Давид Тибет — фанат Алистера Кроули, Луиса Уэйна, ЛСД, коптской версии христианства и, кстати, уже упоминавшейся Анны Каван (альбом Тибета «Сон объял его дом» отсылает к ее одноименному роману).
После конца света электричество вырубится, поэтому музицировать придется на расстроенном пианино, не менее расстроенной гитаре и вообще на всем, что попадется под руку. Например, на поющей игрушке. Звучит просто, но ничего не получится без тотального переосмысления себя и своего места в схлопнувшейся вселенной. «Эзотерическое подполье Британии» — краткое пособие по тому, как правильно блуждать под светом мягких черных звезд, натыкаясь на циклопические плиты ложного Империума. Давид Тибет на этом пути совершил немало ошибок, на которых стоит поучиться тем, кто надеется сбежать из иллюзорной ловушки завершившегося бытия.
«Тибет жил на спидах пополам с кислотой и спал так мало, что постоянно галлюцинировал. Однажды ночью, когда он стоял на крыше дома Роуз в Мазвелл-хилл, ему явилось видение — Нодди, распятый в небе над Лондоном. „Нетрудно понять, какое это на меня произвело впечатление, — признавался он мне в 1997 году. — На следующий день я просто на нем помешался. До того момента я интересовался Нодди не больше, чем любой, кто в детстве читал о нем книги. Я принимал тогда столько спидов, что у меня была тьма энергии, и вот я начал ездить по магазинам и рынкам и возвращался оттуда с мешками для мусора, набитыми всем, что было с ним связано. Коврики, кружки, тарелки — скупал все, что видел, и в конце концов начал болтаться по Лондону в красном колпаке Нодди с колокольчиком. Что, конечно, было не лучшим решением с точки зрения моды…. В общем, так я увлекся Нодди“. После того откровения Тибет начал формировать свою безумную „кукольную теологию“, согласно которой Нодди как символ невинности и условной идиллии детства страдал до скончания веков за грехи взрослого мира. […]
„Для меня, — продолжает Тибет, — Нодди являлся совершенным символом невинного детства. Какой самый неподходящий предмет можно было ему подарить? Мне тогда казалось, что свастику“».
К сожалению, по России сейчас гуляет только пиратская версия этого чудесного трактата, качество перевода которой оставляет желать лучшего. Впрочем, ходят слухи, что одно московское издательство купило права на «Подполье» и уже весной выдаст полноценный релиз, который порадует уставшие глаза всех ценителей жанра.
В первую же очередь этой книгой стоит обзавестись музыкантам, которым совсем скоро деревянные ложки понадобятся не только для того, чтобы есть борщ.
«Житие протопопа Аввакума, им самим написанное»
Совсем недавно человечество с размахом отметило 400-летний юбилей великого Аввакума Петрова — автора, с которого по-настоящему началась русская литература. Как и Давид Тибет, Аввакум был свидетелем конца света, коим стал церковный раскол и приход к власти «никонианцев», как их называли будущие староверы. При всем внешнем сходстве судеб огнепального протопопа и английского шансонье, принявшего «Книгу Закона» Кроули за сборник блатных песен, их опыт, естественно, кардинально различается.
Если Тибет добровольно отдал свой разум на растерзание бесам, то Аввакума погубила объективная действительность, которой он до последнего сопротивлялся, сохраняя мужество и достоинство. А именно их нам больше всего будет не хватать в это нелегкое время.
Помимо того, что «Житие» содержит массу ценной информации о выживании в условиях, его не подразумевающих, самый известный труд Аввакума являет собой прекрасный учебник риторики. Мало кто из русскоязычных авторов с таким изяществом бранит чертей, вероломно оккупировавших нашу с вами Родину, а с ней — и наши души.
«Аз же паки ему дал святыя воды; он же и судно у меня отнимает и съесть хочет, — сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскал и давать стал; он и не стал пить. Ночь всю зимнюю с ним простряпал. Маленько я с ним полежал и пошел во церковь заутреню петь; и без меня беси паки на него напали, но легче прежнева. Аз же, пришед от церкви, маслом ево посвятил, и паки бесы отыдоша, и ум цел стал; но дряхл бысть, от бесов изломан: на печь поглядывает и оттоля боится; егда куды отлучюся, а беси и наветовать ему станут. Бился я с бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, дондеже взял книгу и деньги за нея дал. И ездил к другу своему Илариону игумну: он просвиру вынял за брата; тогда добро жил, — что ныне архиепископ резанской, мучитель стал xристианской. И иным духовным я бил челом о брате, и умолили бога о нас, грешных, и свобожден от бесов бысть брат мой. Таково то зло заповеди преступление отеческой! Что же будет за преступление заповеди господня? Ох, да только огонь да мука! Не знаю, дни коротать как! Слабоумием объят и лицемерием и лжею покрыт есмь, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждении всех человек погибаю, и мняся нечто быти, а кал и гной есмь, окаянной — прямое говно! отвсюду воняю — душею и телом. Хорошо мне жить с собаками да со свиниями в конурах: так же и оне воняют, что и моя душа, злосмрадною вонею».
Юрий Мамлеев «Судьба бытия»
Юрий Витальевич Мамлеев долго шел к своему читателю, да так, увы, и не дошел. Все знают и любят его за макабрическую прозу, которую сам писатель относил к абсолютному реализму, однако Мамлеев-философ до сих пор не слишком известен. Меж тем его метафизические труды — как минимум интересный опыт создания синкретического учения на основе казалось бы несовместимых интеллектуальных систем. В «Судьбе бытия» Мамлеев совершил алхимический брак двух больших эсхатологий — православной и индуистской, доказав, что первая удивительным образом несет в себе многие черты второй.
Конечно, ортодоксы придут в ужас от одной мысли о том, чтобы привить индийскую метафизику к православному христианству. И это будет совершенно естественная реакция на текст, предлагающий во имя спасения осуществить Богореализацию через отказ от того, что в глазах профана делает человека человеком, а заодно довести свое Я до тьмы Абсолюта, в которой не останется ничего, кроме любви к этому самому Я.
Если пламя Апокалипсиса не расплавит ваши несчастные мозги, то эта книга поможет вам не отставать от коллектива.
«Не человек „является“ в своей потенции (или „становится“) Богом (что нелепо), а тот, кого мы называем человеком, в своей окончательной истине им не является. Он, следовательно, в своей последней глубине есть не кто иной, как Бог, скрытый в оболочке человека.
Процесс уничтожения этой оболочки (включая тело, психику, ум, etc) и отождествления себя с Богом (путем знаний и метафизической практики), т. е. со своим собственным истинным (а не ложным) Я называется Богореализацией или Освобождением (т. е. освобождением от всех ограничений, связанных с любым феноменальным миром). Понятно, что этот опыт не имеет ничего общего с религиозным, который основан на доктрине дуализма между Богом и „сотворенным миром“ и который касается лишь так называемого „спасения души“.
При всей безусловной необходимости — особенно в теперешний период падения, период „Кали-юги“, — традиционных религий (для России — православия) в плане доктрины „спасения души“ после смерти, надо, однако же, ясно представлять все глубочайшее различие между метафизическим статусом „освобожденного“ и религиозным статусом „спасенного“ (и соответственно доктрины: в метафизике Богореализации или реализации Абсолюта, в религии — Рая)».
Мишель Жмайель «Логика таракана. Постчеловеческая утопия и ее ловушки»
Массивное междисциплинарное исследование Мишелья Жмайеля — ливанского философа, специалиста по биоэтике и антропологии медицины. На пяти тысячах страницах ближневосточный мыслитель анализирует основные тенденции прикладного трансгуманизма: от использования тараканьих надкрылий в качестве имплантов для пораженной радиацией роговой оболочки глаза до попыток взлома и трансформации сознания механическим путем.
В своей книге Жмайель выдвигает концепцию «тотальной зачистки смыслов» (ТЗС), которая осуществляется одновременно в прошлом, настоящем и будущем. ТЗС может носить характер как позитивный, так и резко негативный. В чем-то его подход близок к трудам представителей объектно-ориентированной онтологии, однако, в отличие от адептов ООО, ливанский философ настаивает на сугубо прикладном значении своей работы, призванной нащупать выход из тупика нечеловеческого до наступления всеобщей сингулярности, которая ознаменует истинный конец времени и схлопывание всех символических значений бытия.
«Когда я учился в Российском университете Дружбы народов, мои соседи по общежитию для борьбы с населявшими нашу комнату насекомыми раздобыли мелок Mashenka — популярное в России средство истребления тараканов, впрочем, с недоказанной эффективностью. От вредителей избавиться не удалось, но зато все плинтусы и вся одежда оказалась перепачкана этим мелком с кисловатым привкусом.
Нынешние механизмы биоэтической регуляции пост/не-человеческих (уже — трансгуманистических) проектов напоминают именно такой мелок Mashenka: процесс регулирования лишь намечается, но справляется с заявленной функцией. Субъекту в таких условиях приходится ежесекундно сталкиваться с садистическим выбором „или/или“. Или осуществить покушение с заведомо непригодными для этого средствами, или постичь логику таракана, примерив на себя его ложнофасеточное зрение. Нет никаких сомнений в том, что эта дихотомия ложная, а на смену ей должен прийти принцип „и/и“. Актору не-человеческого постбудущего придется стать и истребляемым, и орудием его истребления».
К сожалению, эта книга еще не написана. Изложенная в ней мудрость еще ждет своего часа, чтобы раскрыть людям тайны (не)существования. Возможно, «Логика таракана» явится нам в виде огненных скрижалей, которые сойдут с небес, пламенея взрывными волнами последних бомб.