Культура поздней Античности

В 268 году орды герулов, пришедшие из-за Дуная, совершили набег на Афины. Его отразило само население Аттики под руководством историка Дексиппа (время активной деятельности 253–276). Жизнь вернулась в разрушенный город. Знаменитая Агора была заброшена; импровизированные стены окружали Акрополь. Однако Дексипп не упоминает этот случай в своей надписи: что для него действительно имело значение, так это что он должным образом провел Панафинейские игры. К середине IV века Афины снова стали цветущим университетским городом. Когда юный цезарь Юлиан посетил их, будучи студентом, он нашел, что философия снова поднялась по всей Греции, как регулярный разлив Нила. Через полторы сотни лет после Юлиана, когда христиане вынесли статуи из Пантеона, философу Проклу (411–485) снилось, что богиня Афина стоит рядом с ним и спрашивает, «может ли Госпожа Афина найти кров в его жилище».

История Афин являет существенную грань цивилизации поздней Античности. В этот период стойкие пережитки, перегруппировка традиционных сил и повторные обретения прошлого оказываются не менее важными, чем радикальные изменения, которые мы только что описывали. «Возрождения» поздней Античности имели для будущих веков не меньшее значение, чем ее нововведения.

Интеллигенция греческого мира жила спокойной жизнью в III веке. На пике общественных нестроений империи, в 260-х годах, философ Плотин мог безмятежно расположиться на вилле в Кампании под покровительством римских сенаторов, куда ученики приезжали к нему из Египта, Сирии и Аравии. Позднее, в IV и V веках, языческие философы и риторы процветали в городах возле Эгейского моря, которые все еще купались в воспоминаниях о Греции. Здесь еще в большей степени, чем в случае с земельной аристократией, мы имеем дело с миром давних традиций, который менялся медленно и только перестраивался, никак не порывая с прошлым.

Эти люди называли себя «эллинами», а свои верования — «эллинство». Они восстановили находившуюся в опасном положении цитадель истинной греческой мудрости. К концу III века они решительно отразили крупнейший варварский духовный набег — гностицизм. Мрачный поддельный платонизм гностиков привлекал интеллектуалов предыдущего поколения. Однако, вместо того чтобы стать более пессимистичными и склонными отвергать физический мир, люди III века сбросили с себя это темное настроение и уже больше не возвращались к нему. Поражение гностицизма в интеллектуальных кругах — яркий пример способности аристократической культуры поздней Античности разрушить движение, которое, как казалось веком раньше, вело к полному trahison de clercs.

До самого конца VI века широкий круг «эллинов» отстаивал свои убеждения против этой «варварской теософии» — христианства. Отдавая должное их престижу, греческий мир называл язычников «эллинами». Отсюда парадокс восточноримского общества: в греческом мире Константин последовательно христианизировал государственный аппарат. Восточная империя IV века была намного более «христианской империей», чем Западная. И все же язычество продолжало существовать в культурной жизни Восточной империи гораздо дольше, чем в Западной: эллины, пользовавшиеся большим уважением, поддерживали университетскую жизнь Афин, Александрии и бесчисленного множества более мелких центров до самого арабского завоевания. В Харране (Урфа, Восточная Турция) землевладельцы-язычники спокойно существовали вплоть до X века. Они усвоили себе размышления и обиды последнего века греческой мысли. В этом удивительном оазисе «эллинизма» почитали триаду божественных умов, называемых «Сократ, Платон и Аристотель».

Они верили, что Константин был прокаженным, который ловко превратил христианство в копию римского политеизма; они были убеждены, что победа христианства означала конец греческой науки.

Эти «эллины» впечатляют нас, потому что они, хотя и были подвержены смятению своей эпохи, обратились к древним методам, чтобы найти исцеление от тревог своего времени. Их спокойная вера в постоянно развивающуюся традицию, берущую начало в Платоне, возможно, являлась самым обнадеживающим аспектом позднеантичной цивилизации. Ибо многие классические и просвещенные сообщества были раздавлены весом собственного традиционализма, оставляя непосредственным преемникам только воспоминания о тревоге и кошмарах. Этого не случилось в Римской империи во многом благодаря возрождению «эллинов» и их диалогу с новой христианской интеллигенцией из высшего общества.

Илл. 20. Боги выжили. На византийском календаре изображена вселенная, которой правит бог Солнца, увенчанный диадемой, с державой в руках. Все божественные силы исходят из этого центра, проходят через планеты и зодиак в четкой, доступной для понимания последовательности с тем, чтобы оказать влияние на деятельность человека. Для средневекового астронома, как и для императора Юлиана Отступника, солнце оставалось «Царем». Иллюстрация из Ватиканской копии «Астрономии» Птолемея, изготовленной между 813 и 820 годами. Гелиос, месяцы года и цикл Зодиака. Астрономические таблицы Птолемея. Темпера, золото, пергамен. 28,1 × 20,4 см. 828–835 гг. Константинополь. Ватикан, Папская библиотека (cod. gr. 1291).

Плотин, выдающийся мыслитель, прошел абсолютно типичный для своей эпохи путь развития. Он был египтянином из провинциального городка, родился в 205 году и не шутя интересовался гностицизмом. У него был тот же учитель, что и у Оригена-христианина. Он пытался узнать что-то об экзотической философии персов и индусов и только на более позднем жизненном этапе с умиротворением погрузился в древнюю диалектику Платона. Его произведения привлекают к себе так же, как и беспокойный и упорный человек, который суровой и рациональной дисциплиной доcтиг безмятежности и ясности среднего возраста. Ученики будут задавать ему отчаянные вопросы предшествующего поколения: почему случилось так, что душа соединилась с телом? Но Плотин не даст им готовых ответов, он будет настаивать на том, что вопрос надо обсудить «в эллинской манере» — путем многодневного диалектического рассуждения, подкрепленного писаниями Платона.

Подобным же образом его последователи стояли на переднем крае религии своего времени. Порфирий Тирский (ок. 232 — ок. 303) написал невероятно ученую и разгромную критику христианских Писаний: его критические замечания оставались непревзойденными вплоть до появления исторической критики XIX века. Младший коллега Порфирия — Ямвлих Апамейский (ум. ок. 330 2) — воспитал целое поколение греческой молодежи. Подобно многим профессорам — как тогда, так и сейчас — он охотно изображал мистагога; он был раздражающе болтлив как пользующийся успехом учитель, который легко разделывается с обвинениями противников религии. Но в то время, как Константин собирал вокруг себя христианский двор, Ямвлих сумел убедить целое поколение знатных греков, что их традиционные верования были полностью совместимы с самым возвышенным платонизмом. Он отомстил Константину. Последний представитель династии Константина, его одаренный племянник Юлиан, был обращен из христианства назад в «эллинство» учениками Ямвлиха. Юлиан Отступник был императором с 361 по 363 год (см. с. 99–102). И даже через полтораста лет, после того как битва за официальную веру была проиграна христианству, философ Прокл будет писать — в настроении спокойного вечера после грозы — задушевные гимны богам и абсолютно языческие «Элементы теологии».

«Эллины» создали классический язык философии раннего Средневековья, по отношению к которому христианская, иудейская и исламская мысль вплоть до XII века представляет собой лишь набор производных диалектов. Когда гуманисты заново открыли Платона, их зацепил не Платон современных ученых, а живой Платон религиозных мыслителей поздней Античности.

Коротко говоря, эти мыслители верили, что в Платоне и интеллектуальной дисциплине греческих университетов они нашли способ сдерживать напряжение, сохранять натянутую между двумя полюсами нить, в то время как более радикальные мыслители и более революционные движения так или иначе допускали ее разрыв. Они подчеркивали, что через рациональное созерцание можно понять внутреннюю связь между разными уровнями видимого мира и их источником в едином Боге. Следовательно, можно «прикоснуться» мыслью к той сердцевине, которая ощущается через развернутую красоту всех видимых вещей. Если прибегнуть к простому образу, в их представлении мир в его отношении к Богу был похож на йо-йо, которое быстро крутится на ниточке туда и сюда. По их мнению, гностики обрезали эту ниточку: ибо гностик говорил, что не существует связи между миром и благим Богом, между внутренней и внешней стороной человека, между душой и телом. Христианин, напротив, не давал йо-йо раскрутиться: его внимание было приковано к единому Богу. Резкий свет грубого монотеизма затмил радужные сочетания невидимых и видимых богов, которые были необходимы, чтобы красота Единого достигала смертных глаз.

Поддержание связи между видимым и невидимым, между невыразимым внутренним миром и его содержательным выражением в мире внешнем, убеждение, что для вещей возможно, чтобы душа наделяла их значимостью, — вот та услуга, которую оказал Плотин своим современникам и наследникам. Христиане, чья мысль господствовала в Средние века, — Августин на Западе и неизвестный автор «Небесных иерархий» (позднее известный как Псевдо-Дионисий), писавший около 500 года на Востоке, — оба в равной степени были обязаны этому вдохновенно поддерживаемому равновесию Плотина.

В представлении платоника отношение между душой и телом являлось микрокосмом трудной проблемы отношения между Богом и вселенной. Характерным было решение этой проблемы Плотином: наличие тела является не большим «грехом», чем отбрасывание тени. Тело на самом деле — это прекрасный инструмент, с помощью которого душа стремится выразить себя: человек должен заботиться о своем теле и упражнять его, точно так же как музыкант настраивает лиру. Его идеал — физически подтянутый, тонко чувствующий человек, — но он совершенно не имеет отношения к аскетизму. Мы можем понять, что Плотин имел в виду, если посмотрим на искусство, которому покровительствовало слушавшее его поколение. Это искусство не «неотмирное», оно «в мире сем». В портретах Поздней империи совсем не отвергалась грация и индивидуальность тела, но оно являлось антуражем для тех врат, через которые можно шагнуть от тела человека к его душе. В этих портретах акцентируются глаза. Глаза сверкают, раскрывая внутреннюю жизнь, сокрытую в грозовом облаке тела. Поздняя Античность — эпоха портретов, приковывающих к себе внимание.

Неудивительно, что именно человек поздней Античности написал первый (и один из лучших) «автопортретов»: в автобиографической «Исповеди» Августина, написанной в 397 году, самый способный латинский читатель Плотина трансформировал безличную интеллектуальную страсть «старого мастера» в первый настоящий «автопортрет» европейской литературы.

Плотин и Августин представляют единое направление платоновского возрождения поздней Античности — то, которое наиболее близко современному человеку. Однако для современников и в общем для людей вплоть до XVII века не менее важной чертой платонизма было его отношение к месту человека во вселенной в целом. В писаниях «эллинов» люди вернули себе уже было потерянное ощущение близости с миром вокруг них.

Темные спекуляции гностиков, христианский монотеизм, позднее — христианский аскетизм угрожали оставить одинокого человека в мире, смысл которого был исчерпан. Для позднеантичных философов мир, как известно, стал таинственным. Они в печальных размышлениях созерцали его красоту, словно последние нежные лучи заходящего солнца. Но вселенная, хотя и таинственная, была исполнена смыслом: она являлась знаком, данным Богом. Унаследованные мифы принимались философами как знаки (во многом, как если бы современные физики-ядерщики унаследовали от прошлого — а не сделали для себя сами — эти наивные двухмерные наброски орбиталей протонов и нейтронов, в которых, с точки зрения профана, воплощены головокружительные истины о физической вселенной). Пустоте «духовного служения» христиан в холодных базиликах языческие философы противопоставляли «исполненные душевности жесты» традиционного жертвоприношения, во время которого огонь алтаря превращал их приношения в простую ясность вздымающегося пламени.

Тоска по близости в бескрайней вселенной выражается в повторении тех слов, которыми неоплатоники выражали сродство единого Бога с бесконечными сочетаниями связей видимого мира: они делали акцент на «цепи» сущностей, «переплетении», «перемешивании», которое соединяло человека с его великим источником. Все творения соотносятся с этим невидимым центром, подобно тому как цветок лотоса потихоньку раскрывается навстречу восходящему солнцу.

В IV веке такие идеи представлялись венцом достижений мыслящих культурных людей Римской империи и их единственной надеждой. Христиане разделяли их, поскольку считали себя культурными людьми. На Западе, где интеллектуальная жизнь была судорожной и не имела крепкого оплота в виде преимущественно языческой университетской среды, христианские интеллектуалы стали практически неоспоримыми наследниками Плотина: христиане — Марий Викторин в середине IV века, Амвросий, Августин, затем Боэций (ок. 480–524 1) являлись узловыми фигурами между греческой философией и латинским Средневековьем. И даже на Востоке оказалось, что языческие профессора дают христианам не меньше, чем своим ученикам: типичная плавная эволюция от аудитории философов к епископской кафедре была осуществлена Синезием, епископом Птолемаиды с 410 по 414 2 год. При этом Синезий мог оставаться другом языческой дамы, Гипатии Александрийской (см. с. 113). Он стал епископом в 410 году на том условии, что, хотя он мог «говорить мифологически» в церкви, он сохранял свободу «думать как философ» в частной жизни.

Илл. 21. Новая языческая манера выражения. «Госпожа многих благословений» на египетском гобелене VI века. Величественная абстрактная фигура, раздающая дары добродетели и совершенствования, приходит на смену слишком человечным богам популярной мифологии. Kathrin Colburn, «Hanging with Hestia Polyolbus, BZ.1929.1» technical analysis, July 2019, in Catalogue of the Textiles in the Dumbarton Oaks Byzantine Collection, ed. Gudrun Bühl and Elizabeth Dospěl Williams (Washington, DC, 2019).

Именно тот элемент возрожденного платонизма, который спасал людей от пустоты и бессмысленности перед лицом видимого мира, христиане приняли от своих языческих учителей. Мир, который во II и III веках находился под угрозой выцвести под беспощадным светом призыва христианских апологетов к простому служению малоизвестному высшему Богу, снова наполнился цветом. Августин избавился от манихейства, гностического учения вроде тех, в тени которых начинал свою интеллектуальную одиссею сам Плотин, с помощью чтения Плотина «О прекрасном». Греческие богословы, как оказалось, обсуждают качество и природу Христа, когда он явился людям, в классическом платоническом контексте отношения Бога к видимому миру. «Переплетение» божественного и человеческого в видимых символах, так очаровывавшее Ямвлиха, является главной заботой и его младшего современника святого Афанасия, когда тот пишет о воплощении Христа. Эхо божественной красоты, которая сделалась видимой и потому исполненной таинственной силы в материальном изображении языческого бога, затем передало такую же силу христианской иконе. Посмотрите на изображения, покрывающие стены византийской церкви: святые люди, которые написаны на уровне взгляда верующего, под сценами жизни воплощенного Христа; высокие архангелы, которые соединяют Христа — правителя видимой Вселенной, чье лицо терялось в золоте верхнего свода — c изображениями, которые сбегают вниз к толпе. Эта схема восходящих фигур является непосредственным отражением того благоговейного ощущения невидимого мира, ставшего через искусство види мым для души, закутанной в покровы тела, — ощущение,
которое однажды поразило императора Юлиана, когда он стоял перед алтарем своих богов.

Конец античного мира: философия и религия последних из эллинов

Читайте также