«Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа»: судьба Леонида Каннегисера, поэта, террориста и друга Есенина

Утром 30 августа 1918 года Моисей Урицкий, председатель Петроградской ЧК, приехал на конфискованном царском автомобиле к подъезду Комиссариата внутренних дел на Дворцовой площади, где обыкновенно работал. В вестибюле его ожидали. Молодой человек, прибывший получасом раньше, сидел на подоконнике и долго смотрел в окно. Урицкий вошел, замешкался, ожидая, когда швейцар вызовет лифт. Его убили выстрелом наповал. Стрелявшим был двадцатидвухлетний Леонид Каннегисер — поэт и, как потом напишут, террорист.

Петербургские вечера

Отец Леонида, Иоаким Каннегисер, был потомственным дворянином, титулярным советником и богатым промышленником: он руководил судостроительными верфями сначала в Николаеве, а затем в Петербурге. Семья перебралась в столицу в 1907 году и заняла весь этаж в доме № 10 по Саперному переулку: Иоаким, его жена Роза и три ребенка — Сергей, Леонид и Елизавета (Лулу).

Их квартира быстро стала центром интеллектуальной и культурной жизни города. Там устраивались литературные вечера, на которых бывали Сергей Есенин, Осип Мандельштам, Михаил Кузмин. Один из январских вечеров 1916 года пронзительно описывает Марина Цветаева в «Нездешнем вечере»:

«Над Петербургом стояла вьюга. Именно — стояла: как кружащийся волчок — или кружащийся ребенок — или пожар. Белая сила — уносила. Унесла она из памяти и улицу, и дом, а меня донесла — поставила и оставила — прямо посреди залы — размеров вокзальных, бальных, музейных, сновиденных».

Упоминает она и двух хозяев литературного салона — братьев Сережу и Леню:

«…один из молодых хозяев, потому что их — двое: Сережа и Леня. Леня — поэт, Сережа — путешественник, и дружу я с Сережей. Леня — поэтичен, Сережа — нет, и дружу я с Сережей. Сереже я рассказываю про свою маленькую дочь, оставшуюся в Москве (первое расставание) и которой я, как купец в сказке, обещала привезти красные башмаки, а он мне — про верблюдов своих пустынь. Леня для меня слишком хрупок, нежен… цветок. Старинный томик „Медного всадника“ держит в руке — как цветок, слегка отставив руку — саму, как цветок. Что можно сделать такими руками?».

Этот мальчик с цветочными руками из воспоминаний Цветаевой уже через два года убьет человека в упор.

По словам Цветаевой, в 1916 году на вечерах в Саперном «читал весь Петербург, кроме Ахматовой, которая была в Крыму, и Гумилева — на войне». Читала сама Цветаева, Есенин, Мандельштам, критик Григорий Ландау, Леонид Каннегисер, Георгий Иванов, Николай Оцуп, Рюрик Ивнев, Сергей Городецкий. Шел последний год старого мира, разгар войны, а на поэтических вечерах никто не говорил о фронте или о Распутине. Молодые, увлеченные романтики, они обыкновенно встречались в «Бродячей собаке», флиртовали, обсуждали поэзию, наперебой цитировали Пушкина или Блока. В 1933 году Цветаева в письме (от 9 мая) к Георгию Адамовичу еще раз вспомнит тот вечер и спросит, был ли он в «доме Лулу, Леонида и Сережи, среди каминных рощ и беломедвежьих шкур». Это был богатый, влиятельный дом, и Леонид Каннегисер был богатым, поэтическим мальчиком, таким же, как многие. Но пока — не убийцей.

В цветаевском «Нездешнем вечере» есть еще один примечательный эпизод. Каннегисер-старший, которого Цветаева про себя зовет «лордом», приходит к сыну Сергею и Марине, обсуждающим поэзию в кабинете, и рассказывает, что только что в гостиной видел ее, обнимавшуюся с Леней: «Ленин черный затылок и ваш светлый, кудрявый. Много я видел поэтов — и поэтесс — но всё же, признаться, удивился». Цветаева активно протестует: ее там не было. Иоаким Каннегисер смеется и признает, что обознался, с Леней обнимался Сергей Есенин: «У вас совершенно одинаковые затылки».

Сережа и Леня

Сергей Есенин и Леонид Каннегисер были такими друзьями, про которых обычно говорят — лучшие или близкие. Каннегисер ездил к нему в деревню, Есенин постоянно приходил к нему в гости. В тот памятный вечер Цветаева описывает их вдвоем:

«Так и вижу их две сдвинутые головы — на гостиной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку <…> Лёнина черная головная гладь. Есенинская сплошная кудря, курча. Есенинские васильки, Лёнины карие миндалины. Приятно, когда обратно — и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы».

Об их общем времяпровождении осталось мало воспоминаний — скорее всего, как раз из-за судьбы Каннегисера, которая бросала тень на всех его близких, подвергала их опасности.

В письмах Есенина Владимиру Чернявскому поэт упоминает приезд в Константиново некого «К.», которого биографы не сразу расшифровали:

«Приезжал тогда ко мне К. Я с ним пешком ходил в Рязань и в монастыре были, который далеко от Рязани. Ему у нас очень понравилось. Всё время ходили по лугам, на буграх костры жгли и тальянку слушали. Водил я его и на улицу. Девки ему очень по душе. Полюбилось так, что еще хотел приехать. Принимаюсь за рассказы. 2 уже готовы. К. говорит, что они ему многое открыли во мне. Кажется, понравилось больше, чем надо».

Приехавшего мальчика запоминает сестра Есенина Александра («Очень ясно запомнился мне приезд Сергея в 1915 году. Он приехал с одним из своих товарищей, имя которого показалось мне необыкновенным — Леонид») и троюродная сестра Мария Конотоп-Кверденева («Как-то летом, в сенокос это было, приехал Сергей из Питера домой с товарищем. Необычное имя у него было — Леонид, чернявый, в очках»).

Уже после отъезда Каннегисер пишет Есенину из Москвы:

«Дорогой Сережа! Вот уже почти 10 дней, как мы расстались! А кажется, что еще гораздо больше. Я был в разных местах, и от этого время всегда растягивается и представляется более долгим, хотя проходит скорее. А был я в Туле, в Ясной Поляне, в Орле и целых 5 дней провел в Брянске… Как твои дела? Не уехал ли в Москву? Пишешь ли? Я бы очень хотел повидать тебя опять поскорее, т. к. за те дни, что провел у тебя — сильно к тебе привык. Как мне у вас было хорошо! И за это вам — большое спасибо. Через какую деревню или село я теперь бы ни проходил (я бываю за-городом), мне всегда вспоминается Константиново и не было еще ни разу, чтобы оно поблекло в моей памяти или отступило на задний план перед каким-либо другим местом. Наверное знаю, что запомню его навсегда. Я люблю его. <…> Милый Сережа, мне ужасно хочется поскорее тебя увидеть, а пока получить хоть письмо».

В наборной рукописи есининовского сборника «Голубень», готовившегося к печати в 1916 году и изданного в 1918-м, перед стихотворением «Весна на радость не похожа» зачеркнуто посвящение Каннегисеру. В самом стихотворении есть такие строчки: «Мы поклялись, что будем двое / И не расстанемся нигде». У Каннегисера есть поэтический ответ, написанный в июне 1916 года: «С добрым другом, с милым братом Волгу в лодке переплыть». Тогда же Есенин посвящает Леониду еще одно стихотворение «Еще не высох дождь вчерашний»:

«И если смерть по Божьей воле / Смежит глаза твои рукой, / Клянусь, что тенью в чистом поле / Пойду за смертью и тобой».

После ареста Каннегисера у него изъяли среди прочего блокноты со стихотворениями и прозой, записки, конспект лекции по избирательному праву, которую он собирался читать, листок с константиновским и московским адресами Есенина («Есенин С.А. Кузьминское почтовое отделение, село Константиново Ряз. губ.»; на обороте — «Сытинский тупик»). Этот листок следователи отправили в папку с названием «за невозможностью подшить». По делу об убийстве Урицкого арестовали больше ста человека, имена которых значились в записной книжке Леонида, в том числе его семью. Есенина в городе не было, в материалах дела он не фигурировал.

Самый петербургский петербуржец

Георгий Иванов вспоминает, как познакомился с семнадцатилетним Каннегисером в «Бродячей собаке» в четыре часа утра. Знакомивший их представил Леонида как поэта, после чего состоялся диалог:

Каннегисер: Ну, какой там поэт. Я не придаю своим стихам значения.
Иванов: Почему же?
Каннегисер: Я знаю, что не добьюсь в поэзии ничего великого, исключительного.
Иванов: Ну… Во-первых, «плох тот солдат»… а потом, не всем же быть Дантами. Стать просто хорошим поэтом…
Каннегисер: Ах, нет. Скучно и не к чему.
Иванов: Так что ваша программа — победить или умереть.
Каннегисер: Вроде этого.
Иванов: Только поприще для свершения подвига еще не выбрано?

Георгий Адамович, называвший Каннегисера «одним из самых петербургских петербуржцев», пишет в воспоминаниях:

«Его томила та полужизнь, которою он жил. <…> Было в душе его постоянное желание какого-то полета. Было настоящее искание подвига — какой бы то ни было ценой. <…> В нем была огромная жажда жизни. Он был к жизни непомерно требователен. Он хотел „взаимности“, исключительности. Конечно, у Леонида Каннегисера были важные основания сделать то, что он сделал 30 августа 1918 года. Но вообще „что-то“ сделать ему было необходимо, и тень обреченности лежала на нем постоянно».

Иванов тоже бывал на вечерах в доме Каннегисеров:

«В обвешанной шелками и уставленной „булями“ гостиной щебетало человек двадцать пять. Лакей разносил чай и изящные сладости, копенгагенские лампы испускали голубоватый свет, и за роялем безголосый соловей петербургских эстетов, Кузмин, — захлебывался».

Каннегисер «ничем — если не считать красоты — не отличался от остальных: эстетический петербургский юноша». Однако, отмечает Иванов, «мало кто знал, что убийца Урицкого — был поэтом»:

«Но Каннегисер был впрямь поэтом. Он погиб слишком молодым, чтобы дописаться до „своего“. Оставшееся от него — только опыты, пробы пера, предчувствия. Но то, что это „настоящее“, видно по каждой строке.

Так вот — убийца Урицкого был поэтом. А что такое поэт? Прежде всего, существо с удвоенной, удесятеренной, утысячеренной чувствительностью. Покойный лейб-медик Карпинский, удивительнейший психоневролог, говорил:

— Понимаете, если отрезать палец солдату и Александру Блоку — обоим больно. Только Блоку, ручаюсь вам, в пятьсот раз больнее.

Не знаю, как насчет пальцев, но в области душевной уверен, что „Блоку“ всегда больнее, чем „не Блоку“, безразлично, солдату или банкиру. Такова уж суть „поэтической природы“. Не поэтам нечего на это обижаться. Радоваться, вероятно, тоже нечего…

Итак, Урицкого убил не простой „русский мальчик“. Урицкого убил — поэт».

Керенский на белом коне

Каннегисер был юнкером Михайловского артиллерийского училища. В ночь с 25 на 26 октября 1917 года он ходил защищать Временное правительство. Кузмин вспоминает те дни:

«Действительно, всё в их руках, но все от них отступились и они одиноки ужасно. Власти они не удержат, в городе паника. Противные буржуи и интеллигенты всё припишут себе, а их — даже не повесят. Идут Керенск<ий>, Корнилов, Каледин, чуть ли не Савинков. С кем только, интересно знать. Кто-то был. Да, Ленечка [Каннегисер. — Прим. ред.]. Хорошо рассказывал о Зимнем дворце. Почти большевик».

В 1917 году Каннегисер вступил в милицию Временного правительства вместе с братом Сергеем, тогда же погибшим.

О том, как умер Сергей, нужно сказать отдельно. Вероятно, он совершил самоубийство, хотя отец настаивал на допросе, что это была случайность:

«Разряжал револьвер, придя из Совета в квартиру, случайно застрелился».

В воспоминаниях двоюродной сестры Евгении Каннегисер:

«Сергей Каннегисер покончил жизнь самоубийством. Его младший брат Леонид 30 августа 1918 года застрелил Моисея Урицкого, председателя петроградской Чека. В это время уже разгорался Красный террор, каждый день расстреливали белогвардейских офицеров и других неблагонадежных. Девятнадцатого августа расстреляли друга Леонида по артиллерийскому училищу и еще пятерых курсантов. Леня был порывистым, поэтическим мальчиком, жившим не в реальном мире, а в своих стихах».

Он действительно мог бы жить в стихах — особенно в таких: «О, кровь семнадцатого года, / Еще, еще бежит она: / Ведь и веселая свобода / Должна же быть защищена».

27 июня 1917 года в Павловске Леонид написал свое самое известное стихотворение — «Смотр»: «Тогда у блаженного входа, / В предсмертном и радостном сне / Я вспомню — Россия. Свобода. / Керенский на белом коне». К нему отсылает Есенин в поэме «Анна Снегина»: «Свобода взметнулась неистово. / И в розово-смрадном огне / Тогда над страною калифствовал / Керенский на белом коне». Ольга Гильдебрандт-Арбенина обнаружила стихи Каннегисера (вместе с военными стихами Гумилева) в личной библиотеке Николая II.

За два месяца до убийства Урицкого Каннегисер пришел к Адамовичу. Вошел и тут же лег на диван, закрыл глаза рукой. Адамович иронично заметил, что лежать и молчать можно и дома. Леонид ответил, что ему нездоровится, перелистал ненужную книгу и ушел. Оба «остались недовольны друг другом и больше никогда не виделись».

Арест и допрос

В тот же день, 30 августа 1918 года, когда Каннегисер застрелил Урицкого, на заводе Михельсона в Москве Фанни Каплан ранила Владимира Ленина. О двух покушениях начали говорить как о спланированном террористическом акте. Каплан схватили сразу, на трамвайной остановке. Она призналась, что стреляла из мести, «по убеждению». Леонида Каннегисера задержали через два часа. Он тоже дал признательные показания.

После рокового выстрела Каннегисер уехал с Дворцовой площади на велосипеде. На Миллионной он оставил велосипед и кинулся во двор, наобум вломившись с черного входа в дом князя Петра Меликова (экономка открыла). Леонид не был профессиональным убийцей, не умел он скрываться — его быстро нашли и арестовали. В Чрезвычайке на Гороховой, 2 он объяснил, что убил Урицкого из-за появившейся в печати информации о массовых расстрелах, под которыми стояла его подпись. Среди расстрелянных 21 августа был друг Каннегисера Владимир Перельцвейг. Протокол допроса заканчивается словами: «К какой партии я принадлежу, я назвать отказываюсь. Л. Каннегисер».

Беспечность Каннегисера в выборе маршрута побега сыграла плохую службу хозяину той квартиры на Миллионной — его арестовали. Каннегисер писал ему:

«Этим письмом я обращаюсь к Вам, хозяину этой квартиры, ни имени, ни фамилии Вашей не зная до сих пор, с горячей просьбой простить то преступное легкомыслие, с которым я бросился в Вашу квартиру. Откровенно признаюсь, что в эту минуту я действовал под влиянием скверного чувства самосохранения и поэтому мысль об опасности, возникающей из-за меня для совершенно незнакомых мне людей, каким-то чудом не пришла мне в голову».

В Петербург допрашивать Каннегисера поехал сам Феликс Дзержинский. Леонида держали в Кронштадтской тюрьме, на допрос возили в Петербург катером. По воспоминаниям одного из матросов, однажды, когда разыгралась сильная буря, арестант сказал: «Если мы потонем, я один буду смеяться».

Прозаик Марк Алданов в очерке «Убийство Урицкого» писал:

«Леонид Каннегисер застрелил Моисея Урицкого, чтобы, как он заявил сразу же после ареста, искупить вину своей нации за содеянное евреями-большевиками:

„Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он — отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев“».

Петербург похоронил Урицкого 1 сентября. Газеты призывали ответить на эту смерть и покушение на Ленина террором. В «Красной газете» вышло стихотворение Василия Князева: «Клянемся на трупе холодном / Свой грозный свершить приговор — / Отмщенье злодеям народным! / Да здравствует красный террор!». Каннегисеру, судя по всему, доставляли прессу, потому что он насмешливо ответил: «Поупражняв в Сатириконе / Свой поэтический полет, / Вы вдруг запели в новом тоне, / И этот тон вам не идет».

На допросах выяснилось, что Каннегисер якобы входил в подпольную группу своего двоюродного брата Максимилиана Филоненко и действовал не один, а в сговоре с кем-то. Его обвинили в связях с белым движением и расстреляли. Точная дата расстрела неизвестна, объявили о нем только 18 октября:

«По постановлению ЧК <…> за период времени от убийства тов. Урицкого по 1 октября расстреляны: по делу убийства тов. Урицкого — Каннегисер Леонид Акимович, б<ывший> член партии народных социалистов, член „Союза спасения Родины и Революции“, бывший районный комендант право-всероссийской военной организации, двоюродный брат Филоненко».

Священник Алексий Ставровский рассказывал, что однажды той осенью в Кронштадтской тюрьме заключенных вывели на улицу и объявили, что каждый десятый будет расстрелян за убийство товарища Урицкого. Скорее всего, к тому моменту Каннегисер был уже мертв. Тогда же в Финском заливе якобы затопили несколько барж с трупами. Этот сюжет литературно обыгрывает Михаил Кузмин: «Баржи затопили в Кронштадте, / Расстрелян каждый десятый, — / Юрочка, Юрочка мой, / Дай Бог, чтоб Вы были восьмой». Речь идет о Юрии Юркуне, возлюбленном Кузмина. Его тоже арестовали по делу об убийстве Урицкого, он давал показания:

«Леонида Каннегисера в первый раз встретил на вечере в „Бродячей собаке“. Я познакомился с ним, как с лицом, имеющим прикосновение к литературе. Это было в 1913 году. После этого я его встречал раз пять-шесть, был раз у него дома на литературном чтении, устроенном им и другими. После Октябрьского переворота я его не видел. Я беспартийный, но сочувствую большевикам».

Однако письмо от 2 декабря 1913-го говорит о куда более близких отношениях между ними:

«Не покидайте, не забывайте меня, дорогой Леня! Я ведь вас так люблю, я очень радуюсь вашим всегда — посещениям! Приходите! Приносите стихи. А может, есть проза? И ее тогда… Приходите, буду ждать. Целую вас».

В 1918 году Юркуна отпустили. Его расстреляли позднее, в 1938-м.

И все они умерли, умерли, умерли… Умерли братья: Сережа и Леня, умерли друзья: Леня и Есенин, умерли мои дорогие редакторы «Северных Записок», Софья Исааковна и Яков Львович, умер позже всех, в Варшаве, — Лорд, и теперь умер Кузмин.

Марина Цветаева

Когда родителей Каннегисера выпустили из-под ареста, они не нашли дома ни одной фотографии сына. В ЧК объяснили, что всё уничтожено. Лорд Иоаким ходил к следователю, просил отдать хоть какие-то вещи, связанные с ребенком. Уже на улице его якобы догнал один из чекистов, протянул маленький снимок:

«Вот. Нам всем раздавали. Возьмите. Ваш сын умер как герой».

Эта история вполне может быть выдумкой несчастного отца, пытавшегося оправдать сына.

Семья Каннегисеров эмигрировала в 1924 году. В Париже в 1928 году Иоаким издал книгу воспоминаний о сыне и его стихи. Адамович в статье для сборника вспоминал, что как-то засиделся у Каннегисера допоздна и тот обмолвился, что «если о чем-нибудь начинаешь думать серьезно, всегда приходишь к мысли о смерти», а потом спохватился, будто сказал лишнего. Свои воспоминания Адамович заканчивает так:

«Если бы теперь, через десять лет, еще мог он слышать нашу речь, и еще мог спросить, — как спрашивал всегда, с застенчивой и милой улыбкой, прочтя какое-нибудь новое свое стихотворение, — „хорошо?“ — мне бы хотелось уверенно и твердо, действительно как другу, сказать: — Хорошо. Всё — хорошо».