Могла ли Европа не стать светской? Возможно — если бы лиссабонского землетрясения не было

Текст является личной позицией автора, которая может не совпадать с мнением редакции.
Мы приглашаем читателей к дискуссии.

Пожары и цунами уничтожили многие полотна Рубенса, Тициана и Корреджо. Погибли семьдесят тысяч томов королевской библиотеки и архивы, в которых были документы о путешествиях Васко да Гамы и других мореплавателей. Могила Нуну Алвареша Перейры (национальный герой Португалии, благодаря которому Кастилия перестала посягать на независимость страны) была утеряна, и археологи смогли найти ее лишь спустя 240 лет, в 1996 году.

За год до этого землетрясение произошло в Стамбуле. Погибло около 400 человек, но в христианском мире никто их особенно не жалел.

Португальский историк Руи Тавареш писал:

«Катастрофы в землях неверных казались естественными, ибо они происходили в беспорядочном хаотичном пространстве, лишенном веры в Бога истинного».

По мнению многих тогдашних мыслителей, случившееся предупреждало язычников, что их образ жизни приведет к гибели.

И тут ужасное землетрясение губит один из крупнейших городов мира, столицу безупречно католической монархии. И не в обычный день, а 1 ноября, в День всех святых — важный католический праздник. Такое совпадение, как и поведение лиссабонцев, которые, по воспоминаниям современников, проявили во время землетрясения апофеоз человеческой подлости: «Многие мужья не пытались спасти жен, родители бросали детей», — заставили многих воспринимать эту катастрофу как проявление божьего гнева.

Епископ Коимбры, монах-иезуит Габриель Малагрида заявил:

«Знай, о Лиссабон, что разрушителями наших домов, дворцов, церквей и монастырей, причиной смерти стольких людей и огня, пожравшего столько ценностей, являются твои отвратительные грехи — твои отвратительные грехи, а не кометы, звезды, пар, газы и тому подобные естественные явления».

Такие слова высокопоставленного духовного лица не понравились человеку, которому пришлось справляться с последствиями землетрясения. Звали его Себастьян Жозе ди Карвалью-и-Мелу, а в историю он вошел как маркиз ди Помбал.

Это был весьма амбициозный государственный деятель. На протяжении всего царствования короля Жозе I (1750–1777) маркиз фактически управлял огромной Португальской империей. После землетрясения ди Помбал организовывал лагеря для беженцев, раздавал несчастным пищу и медикаменты из государственных запасов, затеял масштабную перестройку Лиссабона. А чтобы никто не посягал на авторитет власти и не вызывал у португальцев негативных чувств, он начал жестоко расправляться с церковью и иезуитами.

Воспользовавшись словами Малагриды о греховности Лиссабона, ди Помбал обвинил епископа в ереси и кощунстве: мол, тот утверждал, что ему известны Божьи планы, и приписывал Богу ужасное преступление — массовую гибель невинных детей. Малагриду сожгли на костре как ересиарха и лжепророка, на территории Португалии запретили деятельность инквизиции. А в 1759 году маркиз заявил, что иезуиты готовили покушение на короля, и добился того, что деятельность ордена на территории Португалии и всех ее колоний была объявлена вне закона.

Великое лиссабонское землетрясение 1755 года вызвало целую волну атеистических настроений. Вольтер, Гёте, Кант сильно разочаровались в идее всемогущего и всепрощающего Бога — ведь он допустил такую трагедию! На смену доброму Богу, в которого приятно верить, пришло сомнение в его существовании.

В романе Вольтера «Кандид, или Оптимизм» главный герой, узнав о лиссабонском землетрясении, высмеивает Лейбницеву идею о том, что мы «живем в лучшем из возможных миров».

Та же мысль звучит и в «Поэме на бедствие в Лиссабоне». Ведь если этот мир лучший, то почему он такой жестокий?

Гёте, которому на момент землетрясения было шесть лет, позже вспоминал о себе так:

«Мальчик, слышавший, как все вокруг говорят об этом бедствии, был глубоко потрясен. Бог, создатель и охранитель Неба и Земли, Бог, которого считают всезнающим и милосердным, показал себя дурным отцом, ибо он одинаково покарал и праведных, и неправедных».

Пожалуй, только Иммануил Кант пытался связать старое представление о Боге и его всемогуществе с чудовищностью землетрясения и цунами. Лиссабонские события 1755 года существенно повлияли на его идею божественного вмешательства.

Как заметил уже в ХХ веке философ Теодор Адорно, лиссабонское землетрясение «излечило Вольтера от теодицизма Лейбница» и привело его к атеизму. Современный немецкий философ Вернер Хамахер писал, что этот катаклизм создал новый язык для нового мира.

Атеистические настроения были на руку многим монархам, пытавшимся избавиться от влияния католической церкви. Интересно, что наравне с иезуитом Малагридой сожгли и портрет португальского графа де Оливейры, который стал протестантом и бежал в Англию. Уже там этот диссидент написал брошюру, в которой утверждал, что землетрясение — кара португальцам-католикам за их «идолопоклонство».

В 1772 году идею о том, что землетрясение — это наказание лиссабонцам за их грехи, католическая церковь признала ересью, но было поздно.

Катастрофа сыграла решающую роль в развитии атеизма, и многие современные исследователи считают, что по влиянию на философию и культуру Европы лиссабонское землетрясение превзошло даже Первую мировую войну.

Трагедии сплачивают людей, так что 1 ноября 1755 года многие называют еще и датой рождения португальской нации. Кроме общего горя, появились единые системы связи и массовой печати: правительству надо было уведомить всю страну о произошедшем и собрать как можно больше данных о последствиях.

Португальцы сообща трудились над тем, чтобы восстановить Лиссабон, в город приезжали люди со всех концов страны, и это дало свои результаты. Пока маркиз ди Помбал проводил авторитарную модернизацию столицы империи, ее подданные сталкивались друг с другом в повседневной жизни. Простые португальцы получили возможность увидеть самих себя. В итоге под чутким руководством ди Помбала Лиссабон был переустроен по архитектурным лекалам эпохи Просвещения: прямые улицы и широкие проспекты, регулярность планировки — всё это сменило прежний средневековый хаос городского пространства. Португалия получила для себя новую столицу, чтобы, по иронии судьбы, уже в течение полувека лишиться своего имперского статуса. Королевско-республиканская Португалия обрела соответствующую себе столицу еще до того, как успела ею стать.

Великое лиссабонское землетрясение 1755 года навсегда изменило мир. Главное его отличие от революций, смен монархов, войн и иных политических событий в том, что оно было совершенно непредсказуемо.

Современная сейсмология прогнозирует землетрясение в Тихом океане в районе разлома Каскадия (это зона столкновения двух тектонических плит). Исследователи выяснили, что в ближайшие пятьдесят лет в этом месте может произойти землетрясение силой либо 8–8,6 балла (вероятность 33 %), либо 8,7–9,2 балла (вероятность 10 %). Если это случится, то облик планеты изменится самым непредсказуемым образом, ведь только в США в зоне поражения потенциального цунами будет находиться около 50 миллионов человек.

Даже сегодня, несмотря на высчитанную долю вероятности этого события, никто не может сказать, когда именно оно произойдет — завтра или в 2069 году. В 1755-м никакой сейсмологии не существовало даже в зачатке, а значит, предсказать Великое лиссабонское землетрясение было абсолютно невозможно.

Зато можно попытаться представить, как развивалось бы человеческое общество, если бы 1 ноября 1755 года был обычным днем. По какому пути пошла бы история всего мира? Если вспомнить те институты и идеи, которые были прямо или косвенно уничтожены, в мире, в котором лиссабонского землетрясения не было, можно представить три возможных варианта развития событий.

Мир всевластного Ватикана

Епископа Коимбры и монаха-иезуита Габриеля Малагриду светская власть сожгла за заявление, что лиссабонцы сами виноваты в своем несчастье — не надо было грешить. В альтернативной истории не случилось бы ни казни Малагриды, ни удара по христианству в целом. Мораль и философия XVIII века и дальше бы оперировали представлением о всезнающем и всепрощающем Боге, поэтому христианство еще долго бы доминировало в умах и идеях европейцев эпохи, а атеизм и агностицизм считались бы радикальными ответвлениями общественно-политической мысли.

Европейские монархи использовали рост атеистических настроений после лиссабонской катастрофы, чтобы отделить свою власть от церковной и устранить конкурентов — католических епископов и папских прелатов. Логично предположить, что, не случись землетрясения, они сохранили бы свое влияние и политическим лидерам католической Европы пришлось бы к ним прислушиваться. Кардиналов назначали бы на важные государственные должности, а во всех европейских протопарламентах XVIII века священники заседали бы не только как депутаты народных собраний, но и как представители папы римского, чью волю нужно было бы учитывать светским правителям.

Вместо концепции светского государства развивались бы средневековые идеи о том, что христианские монархи защищают христиан в миру, а папа римский — в духовном отношении.

Вместо теории разделения властей и народовластия французским просветителям пришлось бы обосновывать идеи интеграции светской и духовной власти, а XVIII век считался бы веком модернизации христианской политической мысли. После того как такие гуманитарные технологии придумали и обкатали бы в католическом мире, с поправкой на местную специфику их бы переняли в протестантских странах и православной России. Не исключено, что в итоге на троне Российской империи восседал бы император-патриарх, выбираемый совместно Синодом и Сенатом, и при вступлении на престол новому помазаннику божию пришлось бы давать обет безбрачия.

Два важнейших института католической церкви — орден иезуитов и инквизиция — тоже вряд ли бы подверглись репрессиям и гонениям. Наоборот, они, скорее, окончательно утвердились бы в качестве институтов легальной и тайной дипломатии, а также внешней разведки католической церкви, заменив папскому престолу батальоны наемников. Не без помощи Ватикана неугодный монарх в любой момент мог скоропостижно скончаться «от неизвестной болезни». А аристократов и чиновников рангом пониже, как и смутьянов и вольнодумцев, казнили бы на площадях или просто тихо и незаметно выводили бы из игры.

Самые смелые социальные эксперименты католической церкви вроде строительства иезуитского государства в Парагвае по образцу «Утопии» Томаса Мора и «Города Солнца» Кампанеллы не гибли бы, а, наоборот, становились успешными, прирастая территориями. В таком мире в XIX веке вместо утопического и марксистского социализма имел все шансы возникнуть казарменно-католический социализм, с которым светским правителям пришлось бы мириться.

Землетрясение не прошло бы бесследно и для протестантских стран. В конечном итоге отсутствие секуляризации власти в католической Европе могло бы привести к тому, что Габсбургская империя, Испания, Португалия и Франция создали бы военно-политические союзы, направленные против протестантских стран и Османской империи.

Вообще-то цунами, вызванное подземными толчками, задело и юго-запад протестантской Англии, но местные мыслители считали, что это наказание только для католиков. Однако протестантские государства Европы обнаружили бы, что католические монархи создали союз, и тут могло бы возникнуть противостояние двух государственно-политических блоков, в чем-то схожее с событиями, предшествовавшими Тридцатилетней войне, и с самой войной 1618–1648 годов.

Этот конфликт католического Юга Европы и протестантского Севера, скорее всего, оказался бы одним из решающих факторов развития Старого Света во второй половине XVIII и в XIX веке. Сильной стороной протестантских стран стали бы высокие темпы научно-технического прогресса в Англии и Голландии, а слабой — малые подконтрольные территории в Европе (в случае Голландии) и отсутствие единой объединяющей идеологии со своим центром. В свою очередь, сплоченные идеологией, обладающие большими ресурсами и военной мощью католические страны были бы вынуждены постоянно нагонять протестантский Север в области науки, техники и экономики.

Христианская республика французского народа

Рост атеистических настроений в мире после землетрясения 1755 года не только подточил власть церкви, но и стал питательной средой для развития и распространения эгалитаристских политико-правовых идей (весьма условно их можно назвать левыми). Если бы землетрясения не произошло, все радикальные идеи формировались бы в рамках христианских идей и течений. Соответственно, правление Людовика XVI закончилось бы христианской революцией. В итоге к власти пришли бы французские протестанты и сразу начали бы перелицовывать государство под свои идеи и взгляды.

Протестантская революция во Франции стала бы полноценным ответом на усиливающийся рост влияния католической церкви в тогдашнем европоцентричном мире.

В кратчайшие сроки протестантам удалось бы, эксплуатируя новое чувство национальной идентичности, густо замешанное на протестантской теологии, собрать воедино французский народ и подавить выступления сторонников монархии и католической церкви. Войска кальвинистско-протестантской Франции занялись бы экспортом революции. Но после серии долгих и кровопролитных войн с союзом католических монархов и православной России, для которой идеи церковного реформизма также представляли бы опасность, христианская республика французов оказалась бы заперта в границах старой монархии.

А вот США в мире непроигравшего христианства развивались бы по пути, предложенном партией федералистов. Вместо децентрализованной демократической республики Штаты превратились бы в республику аристократическую. Роль аристократии в ней выполнял бы класс плантаторов, что ощутимо замедлило бы борьбу с рабством в США или даже свело ее на нет.

Американо-иберийская война 1899 года

Если бы не Великое землетрясение, Португальской колониальной империи не пришлось бы мобилизовывать огромные ресурсы на восстановление своей столицы. В таком случае империи, которая начала клониться к закату и шиковать на ресурсах нажитых колоний, удалось бы продержаться ощутимо дольше.

Как известно, последняя колония Португалии, китайский город Макао, получила свободу в 1999 году. Ангола и Мозамбик, последние португальские колонии в Африке, обрели независимость в середине 1970-х годов. То есть даже у ослабшей страны, превратившейся из империи в королевство, а потом и в республику с правоавторитарной диктатурой, были силы на сохранение собственных колоний. У Португалии, которой перед лицом борьбы с французской кальвинистской республикой пришлось бы вступить в коалицию с соседней Испанией, ресурса прочности могло бы хватить надолго. Причем это сближение двух католических колониальных иберийских монархий пошло бы на пользу им обеим.

Союз Испании и Португалии не только не пустил бы кальвинистов-революционеров за Пиренейские горы и в Средиземное море, но и успешно противостоял бы Соединенным Штатам, которые стремились выйти из состава колоний.

Движение за независимость Симона Боливара, скорее всего, окончилось бы неудачей, если бы вообще возникло. Первые регулярные трансатлантические рейсы возникли бы между Лиссабоном и Рио-де-Жанейро или между Севильей и Гаваной.

В реальности апофеозом борьбы США с влиянием европейских монархий в Западном полушарии стала американо-испанская война 1899 года, окончательно добившая Испанскую империю. Однако в альтернативной истории союз Лиссабона и Мадрида смог бы если не выиграть эту войну, то добиться по ее итогам восстановления статус-кво. Испанские и португальские колонии в Новом Свете существовали бы на правах широкой автономии, но все-таки были бы зависимы от старых монархических систем.