Охота на перепелок и чужих жен: эксцентрические приключения футуриста Маринетти в стране фараонов
В издательстве книжного магазина «Циолковский» впервые на русском языке вышла книга основателя футуризма Филиппо Томмазо Маринетти «Очарование Египта» — это лирическое повествование о том, как пламенный певец железных дорог, прогресса и войны возвращается в город детства, египетскую Александрию. Развлечения главного футуриста мира в отчем краю были отнюдь не невинными. О том, как он неудачно охотился на перепелок и удачно — на арабских женщин, но сам чуть не получил пулю в лоб — читайте дальше.
Кафр-эз-Зайят! Это название бесцеремонно выдергивает мою душу из реальности 1933 года и мгновенно переносит ее в эпоху моих двадцати лет, радостных, легких, воодушевленных.
Тридцать лет назад, когда ночь пахла мумией, поезд остановился на станции Кафр-эз-Зайят, у простого деревянного навеса, прячущегося в банановых зарослях на берегу невидимого в темноте Нила.
Мохамед эль Раджел, посредник английского генерального штаба, которого мне с жаром рекомендовал сэр Вард, ожидал нас, чтобы отвести к месту охоты… а также, чтобы воздать полагающиеся нам деревенские эротические почести.
Я помню его настолько отчетливо, как будто мы расстались только вчера, шумного и церемонного, кланяющегося, хватающего нас за руки, ловко подносящего к губам наши пальцы и властно раздающего приказания двум нашим неграм, переносящим наши пожитки и съестные припасы.
Этот хитрющий проныра очаровал нас всех с первого взгляда. Смазливое лицо цвета шоколада, большие черные глаза, смышленые и благодушные, и крючковатый нос.
Мохамед быстро шел впереди, так что черный помпон на феске подпрыгивал в такт его шагам, указывая нам дорогу величественным жестом. Он, без сомнения, смотрелся достаточно благородно в своей развевающейся черной галабее, наброшенной поверх шелковой туники в канареечно-желтую и фисташково-зеленую полоску.
Нас было десять страстных охотников: три грека, пять англичан и двое итальянцев, жаждущих подстрелить как минимум сотню перепелок вдали от Александрии, казавшейся необитаемой по случаю праздника Байрам. Кубические хижины показались сперва по обеим сторонам дороги; лачуги, почти полностью слепленные из нильского ила, желтоватые и окруженные крошечными садами. Затем пальмовые рощи замаячили на светлеющем горизонте.
Печальная, усталая и разочарованная заря. В темной деревне стояла мертвая тишина. Небо медленно окрашивалось серебристо-зелеными полосами. Вдали, за возделанными полями убывающая луна мягко окрасила в сиреневый цвет волнистые песчаные барханы. Теплая и мягкая луна цвета рыжей ржавчины опускалась, подобно золотой капле, в далекое море.
Банановые плантации тесно обступали дорогу, и мы наслаждались восхитительной душистой садовой свежестью.
Палатка бедуинов, показавшаяся вдалеке, прорезала бледное небо, она напоминала гигантскую летучую мышь с распростертыми перепончатыми крыльями, пригвожденными к земле.
С любопытством изучал я причудливую геометрию покрывавших ее заплаток, похожих на пестрое трико Арлекина, цвета грязной охры и ржавчины, в окружении наметенных ветром песков.
Вход в палатку загораживала невысокая изгородь из веток и кусков жести, несколько отвратительно худых коз волочили дряблые и отвисшие сосцы.
Шелудивая, ободранная, похожая на скелет собака с сердитым лаем выбежала нам навстречу…
Это была палатка Абдула эль Раджела, брата Мохамеда.
— Саиди, Абдул! — воскликнул наш проводник.
— Саиди, Мохамед! — прозвучал голос из палатки.
Абдула появился из-за изгороди. У него был дерзкий и суровый профиль: просторное одеяние из белой шерсти ниспадало складками к нему на грудь; его жесты были величественными, во всей его наружности было одновременно что-то царственное и цыганское. Два брата долго о чем-то говорили вполголоса, нам не удалось расслышать ничего, кроме имени Фатма, повторенного несколько раз.
* * *
Сэр Вард много рассказывал мне о Фатме, самой прекрасной женщине на всем Востоке, а также о ее муже по имени Мустафа эль Бар, бывалом охотнике, вынужденном из-за бедности и ревности освоить печальное ремесло бурлака на нильских дахабие.
Он слыл непримиримым врагом Мохамеда, однако в чем именно заключались их разногласия, я уже не припомню.
Поздоровавшись с Абдулой, мы продолжили шагать вдоль становившейся песчаной дороги, через безлюдную деревню.
Остов верблюда.
К шести часам мы добрались до группы пальм, растущих на пляже. Море стального цвета постепенно окрашивалось розовым.
Устроившись на своих складных стульях в десяти метрах один от другого, мы погрузились в ожидание, приняв общее решение стрелять только в направлении моря, как только появятся перепелки.
Мохамед принялся копать большую яму. Он хотел показать мне, на какую глубину солнце прогрело землю.
В полседьмого раздался шелест крыльев и первые перепелки, как шары, выпущенные из пращи, появились перед нами. Они изнемогали от усталости.
Первые залпы мимо. Нам было плохо видно. В промежутках между выстрелами Мохамед забавно подпрыгивал и дрыгал ногами неподалеку от меня, протыкая длинной палкой воображаемых перепелок, причмокивая и восклицая:
Чуфф! Чуфф! Пам! Пам!
Он принимал то героические, то томные позы, то имитируя перепелиный свист, то издавая победные вопли.
Читайте также
Арт-кабаки Серебряного века. Как снимал стресс цвет русской культуры
* * *
Мы продолжали охотиться до девяти часов. Появились несколько полуголых мальчишек, предлагавшие в обмен на несколько мелких монет полные корзины свежего сахаристого инжира.
Солнце поднималось. Становилось жарко, и насекомые начинали досаждать нам.
Пески теперь цветом напоминали пепел. Мохамед ловко соорудил веера из пальмовых листьев, а затем принялся декламировать басни Лафонтена. Я до сих пор вспоминаю гортанный звук его голоса и его ребяческие эксцентричные жесты, когда он имитировал зверей из басен.
На обратном пути мы шли вдоль берега Нила, медленно несущего свои маслянистые желтоватые воды среди берегов, покрытых густой растительностью. Между несколькими искривленными фиговыми деревьями и пальмами я с удивлением обнаружил виноградные лозы, росшие прямо в песке.
Мохамед объяснил мне, что ягоды этого винограда обладают особенно изысканным вкусом, благодаря органическим соединениям, сохранившимся в этой почве от древних раковин.
Тени, отбрасываемые пальмами, становятся более отчетливыми: настал полдень. Мы направляемся в деревню. Небольшое тесное скопление кубических хижин и лачуг, местами прикрытых ветками, казалось мне неподвижным, застывшим под раскаленным солнцем. Пейзаж блекнул и плавился от жары.
В сопровождении Мохамеда мы поднялись по грязной лесенке к врытой в землю цистерне с чистой прозрачной водой.
Пока мы поднимались, какая-то женщина в бирюзовом одеянии прошла мимо нас. Она медленно поднималась по скользким ступенькам, неся на голове мокрый черный кувшин, который поддерживала поднятыми руками. При каждом шаге она колебалась, и под ее одеждой обрисовывались маленькие, округлые и твердые груди.
Она бросила на нас томный взгляд, ее черные каучуковые зрачки расширились, почти полностью скрыв золотистую склеру. Ее рот был прикрыт лоскутом черной ткани, соединенным с вуалью на голове шнурком, пропущенным сквозь полую трубочку, закрепленную на носу.
Мы последовали за ней. Однако Мохамед остановил нас жестом. Под палящим солнцем, подав предостерегающий знак и прижав палец к губам, он пообещал нам несравненную Фатму тем же вечером, когда ее мужа не будет поблизости.
Глаза прекрасной арабки, эти влажные глаза газели преследовали меня весь день в извилистых и зловонных улочках, полных больших зеленых жужжащих мух.
Признаюсь, что проституция Фатмы заставила меня призадуматься. Я заранее представлял себе отвратительный спор о цене и всю банальность продажного соития.
О, если вам посчастливилось встретить красотку или увидеть ее мельком в окне, то вам захотелось бы, чтобы все сложилось более романтично!
На ходу я рассматривал двери, больше всего напоминавшие вход в нору, откуда струился красноватый дым, тошнотворный запах жареного и вонь экскрементов. Вдруг мне показалось, что я увидел ее на пороге лачуги, настолько низкой, что куры могли легко выпрыгивать оттуда наружу.
Это была не она. Я оказался один; я отстал от своих друзей на последнем повороте, и уже начал тревожиться.
На площади слепые рапсоды нарушали знойное безмолвие звуками своих заунывных песен под аккомпанемент визгливых дудок.
После скверного завтрака, проглоченного впопыхах в маленьком греческом кафе, я покинул деревню, где уже не надеялся вновь увидеть Фатму до наступления ночи, чтобы насладиться зрелищем заката в пустыне.
Друзья окликнули меня сверху, с террасы. Они были в доме каких-то родственников Мохамеда, где их приняли со всеми полагавшимися почестями и по законам гостеприимства. С религиозным трепетом им поднесли виноградной водки из Кеи, хранившейся в бурдюке из просмоленной козьей кожи. Из глубины улочки, открывавшейся перед нами, из тихой лавчонки доносился аромат анисового ликера и абсента.
Мимо прошли огромные негры в белоснежных одеяниях с букетиками жасмина за ушами и под тюрбанами. Прошествовали несколько женщин, все закутанные и таинственные. Среди них я надеялся узнать Фатму!..
Мои друзья лакомились рассыпчатыми восточными сладостями с ароматом граната и розы, запивая их медовым лимонадом с фисташками.
Может быть интересно
* * *
Смеркалось. Позади лачуг с цветущими террасами стекала раскаленная лава заката. Пустыня пламенела. Затем медленно дохнул морской бриз, пламя и пурпур уступили место прохладе.
Пейзаж накрылся аметистовым бархатом, солнце, умирая, стекало вкусными золотыми каплями, заставившими меня подумать об улье, сочащемся медом.
Вдалеке появился островок зелени, переливавшийся металлизированным и драгоценным блеском среди песков, как изумруд в золотой оправе. Мохамед наклонился в сторону Запада, приложив ладонь ко лбу, чтобы почтить злых духов ночи.
На террасе старик с седой бородой, одетый в синее, развернул небольшую циновку, опустился на нее, согнулся пополам и упал на колени ничком, лицом в землю, повторяя свою молитву Аллаху и обратившись в сторону Запада.
* * *
Женщины также поднялись на соседние террасы.
Когда влажная перламутровая луна показалась над лачугой напротив, Мохамед подал мне знак, подмигнув, и мы последовали за ним через деревню. Нас сопровождал аромат фиалок, предвестник вожделенных наслаждений.
Мы остановились перед группой из четырех соединенных между собой и скособоченных домов, чьи террасы громоздились в причудливом и живописном беспорядке. Они походили на четырех старых ведьм, испачканных мелом и хромых, застывших неподвижно на своем тайном вечернем сборище.
Посреди этих домов располагался дворик. Мохамед зашел в подобие черной двери и вскоре вернулся обратно в сопровождении низенькой и толстой женщины, голова и лицо скрывались под покрывалом. На ней было просторное развевающееся одеяние, под которым угадывались отвратительные огромные отвисшие груди. Это была мать Фатмы. Я подошел к ней. На ее лодыжках и запястьях позвякивали медные браслеты.
Вскоре до нашего слуха донесся шорох из глубины дома. Несколько женщин, сопровождаемых оборванными ребятишками, окружили Мохамеда. Все они кричали, жестикулировали, воздевали к небу руки цвета кофе с молоком, сплошь покрытые красноватыми татуировками и позвякивавшие браслетами. Они обсуждали цену Фатмы. Они затащили Мохамеда внутрь, чтобы поскорей покончить с переговорами.
Полная луна уже безжалостно освещала стену, скрытую в глубине двора. Однако родственники Фатмы не отставали от нас, продолжая ожесточенно спорить. Это был мрачный и странный спор, сценарий которого разворачивался в роскошном лунном свете, окаймленном тенями, родственники препирались, перессорившись из-за цены на девушку из их дома.
— Весь шум из-за того, что Мустафа, ее муж, может неожиданно вернуться! — пояснил мне Мохамед. Наконец, цена была установлена.
Мать отправилась за дочерью. Мохамед ловко вскарабкался по приставной лестнице на самую высокую из четырех террас. Он остался там караулить, чтобы успеть предупредить нас, если вернется муж. Выпрямившись и прикрыв рот ладонями, он монотонно запел:
Илаи, Илаи, твоя плоть нежна,
твоя плоть сладка, как банан,
твоя плоть перламутрова, как луна.
Но луна холодна,
а твои груди пылают
от моих поцелуев.
Илаи, Илаи, твоя плоть нежна!…
Он стоял там наверху, возвышаясь над деревней, которая спала, убаюканная на берегу Нила. Мохамед пел и наблюдал за рекой, за ее маслянистыми, тяжело текущими водами. Тут и там эти воды напоминали бархатные портьеры, прихваченные серебряными пряжками луны.
На Ниле ни единой барки. Высоко в небе, на самом краю облака ухмылялась луна, зловещий гипсовый диск с глазами, обведенными бледно-голубой каймой. Над головой Мохамеда изящно изгибалось небо, серебристое, глубокое и искусственное, какими изображали небеса на некоторых старинных панно. Вокруг неясное жужжание насекомых, откуда-то далеко, с реки доносится пение…
На самом деле, я уже не помню, какое наслаждение мне доставила прекрасная Фатма. Она была обыкновенной женщиной…
Мохамед продолжал петь под луной:
— Илаи, Илаи, твоя плоть нежна!..
В комнате было грязно; умывальный таз был пожелтевшим и растрескавшимся!.. И еще эта проклятая дверь, которая постоянно открывалась!..
Подумать только, что я так вожделел этих наслаждений!..
Внезапно раздался выстрел, затем мучительный крик в неверном лунном свете (Мохамед больше не пел) и шумное падение тяжелого тела с верхнего этажа, возможно, с террасы!..
Я выскочил наружу. Во дворе неописуемая суматоха. Женщины надрывно кричали:
— Мустафа убил Мохамеда! Мустафа убил Мохамеда! — визжали испуганные дети.
Я растолкал всех локтями, чтобы взобраться по приставной лестнице на самую высокую из террас. Мохамед лежал ничком в луже крови.
Я попытался поднять мертвое тело. Оно было холодным и очень тяжелым. У меня не хватало сил,чтобы перенести его. Во дворе мои друзья стояли, охваченные смятением, поскольку несколько арабов пришли, чтобы предупредить их о том, что Мустафа, муж Фатмы, хотел убить их.
* * *
Однако ему не нужны были другие жертвы. Он прошел мимо, даже не взглянув на меня. Он убил Мохамеда, потому что тот не заплатил ему в последний раз за проституцию Фатмы!
Бедный Мохамед эль Раджел!