Добродетель как инструмент для хорошей жизни. Интервью с философом Массимо Пильюччи о сильных и слабых сторонах современного стоицизма

— Массимо, привет. Прежде чем переходить к беседе, скажу для читателей, что мы уже делали интервью с Массимо больше пяти лет назад. Вскоре оно было запрещено в России из-за того, что в нем обсуждалось отношение стоиков к самоубийству. В том числе по этой причине я решил поговорить с Массимо еще раз.

— Ты хочешь снова попасть в неприятности! (Смеется.)

— Вот и посмотрим! Первый вопрос я задам с долей сократовской иронии. Когда мы разговаривали с тобой в предыдущий раз, ты изучал стоицизм не так долго, всего несколько лет. Используя стоическую терминологию, тебя тогда можно было назвать προκόπτων.

— Точно.

— Как ты оцениваешь свой прогресс в стоической философии за минувшие годы? Ты наконец-то достиг добродетели? Я в курсе, что добродетелен только мудрец, и всё же!

— Да, только мудрый добродетелен, а я не мудр. Тем не менее, надеюсь, я добился некоторого прогресса в двух отношениях. Во-первых, в теории: теперь я понимаю стоическое учение лучше. За последние пять лет я перечитал почти все тексты античных стоиков, в том числе в новых изданиях. Например, недавно вышли «Размышления» Марка Аврелия, а также «Беседы» и «Энхиридион» Эпиктета в переводе Робина Уотерфилда, очень хорошего независимого исследователя. Сенеку я перечитал в новом переводе, выпущенном издательством Чикагского университета. Кроме того, я слежу за современными авторами, такими как Дон Робертсон, Джон Селларс и другие.

Во-вторых, эволюционировала моя практика. В первую очередь благодаря тому, что мы вместе с моим товарищем Грегом Лопесом написали «Руководство для новых стоиков». Говорят, чтобы действительно хорошо выучить что-то, нужно либо начать это преподавать, либо написать книгу — что ж, я сделал и то, и другое, поскольку еще прочитал курс по практической античной философии в Сити-колледже университета Нью-Йорка. Работая над «Руководством», мы детально изучили, что именно практиковали стоики, какие упражнения заслуживают пересмотра с точки зрения современной науки. В конце концов стоики жили более двух тысяч лет назад, и далеко не всё, что они предлагали, выдерживает проверку современными эмпирическими данными. Чтобы разобраться, что работает, а что нет, мы обращались к психологическим исследованиям.

— В последнее время ты стал называть себя скептическим стоиком. Расскажи о сдвиге, который произошел с тобой. Почему ты отошел от ортодоксального стоицизма? И что такое скептический стоицизм?

— Прежде всего, я никогда не был ортодоксальным стоиком. Следует пояснить, что может пониматься под этим словосочетанием. Сегодня некоторые люди называют себя традиционными стоиками. Для того чтобы быть стоиком, полагают они, нужно принять стоическую философию целиком, включая их физику. Такую позицию я отвергал с самого начала, в частности веру античных стоиков в то, что Вселенная — это живой организм, наделенный разумом, знаменитым логосом, на чем зиждется стоическая концепция провидения: всё, что происходит во Вселенной, происходит ей на благо. Это очень важно понимать: не на благо отдельного человека, а именно всей Вселенной.

Конечно, это интересная идея. Но как современный ученый я не вижу оснований полагать, что Вселенная живая. Насколько я могу судить, Вселенная представляет собой набор динамических процессов, описываемых законами физики. Я не вижу в ней никакой разумности. Я биолог, сознание и разум для меня — это эволюционные характеристики очень небольшого подмножества живых организмов. Поэтому я никогда не принимал разумность стоического космоса — это первое, от чего я избавился, познакомившись со стоицизмом. Как следствие, я не могу воспользоваться стоической концепцией провидения.

Рассуждение Эпиктета о том, что, целуя на прощание своего ребенка и жену, мы должны говорить, что назавтра они могут быть мертвы, и тогда мы избежим страданий и тревог, сложно понять без принятия стоического провидения.

Вы тотчас подумаете: «Что за психопат это пишет? Почему меня не должна волновать смерть моей жены? Какого черта! Конечно, должна!»

Но с традиционной стоической точки зрения Эпиктет полностью прав. Если воспользоваться современной аналогией, он рассуждает следующим образом. Вселенная — это живой организм, а мы — клетки этого организма. Нас не волнует, что делает клетка нашей кожи, пока она выполняет свою работу. И часть ее работы, благодаря которой организм хорошо функционирует, заключается в том, чтобы вовремя умереть. Если клетки не умирают, значит, у меня рак. Может, это и хорошо для клетки, но не для организма.

Согласно Эпиктету, что бы с клетками (то есть с нами) ни происходило, всё идет на благо организма. Нам это может не нравиться и казаться несправедливым, но как только мы поймем, что представляем собой лишь клетку организма, мы с готовностью примем такой порядок вещей, даже полюбим, потому что это придает нашей жизни смысл.

Если вы откажетесь от стоического представления о космическом разумном организме, то потеряете источник утешения, которым располагал Эпиктет. Когда моя жена или дочка умрет, я буду разбит. Тем не менее вы по-прежнему можете поступить как стоик и сказать: это было неизбежно. Всем предстоит умереть, так устроена Вселенная, и не в моей власти решать, когда людям умирать. Поэтому мы должны хотя бы принять случившееся. Я не собираюсь заходить так далеко, как Эпиктет, и пытаться полюбить такие вещи. Мы можем страдать и горевать, но в итоге должны прийти к принятию. Это тоже стоический поступок.

В этом смысле я никогда не был традиционным стоиком. Изначально я практиковал современную версию стоицизма. В нее входила среди прочего знаменитая дихотомия контроля, то есть представление о том, что одни вещи в нашей власти, а другие нет, и нам нужно сосредоточиться на первых, поскольку именно так мы добиваемся прогресса, а вторые принимать, когда они с нами случаются. Кроме того, четыре кардинальные добродетели и необходимость изучения не только этики, но также логики, чтобы правильно рассуждать, и естественных наук для понимания того, как устроен мир. Со всем этим я согласился.

— Тем не менее ты отказался не только от стоической космологии, но недавно и от основополагающего этического догмата о том, что добродетель есть конечная цель и высшее благо. Что теперь ты считаешь целью жизни?

— Мое мышление эволюционировало примерно в том же направлении, что у моего друга Ларри Беккера, написавшего работу «Новый стоицизм». Эта книга оказала большое влияние на меня. Но мне потребовалось время, чтобы полностью принять точку зрения Ларри.

Большая часть наших поступков преследует одну из двух целей. Первая цель — преимущественно биологическая. Смысл жизни в том, чтобы выжить и получить потомство. С биологической точки зрения важно только это, не так ли? Всё остальное с точки зрения биологии излишне. Имеет значение только то, что на протяжении какого-то времени мы выживаем и размножаемся. Вот и всё. Исходя из космической перспективы, никакого другого смысла в человеческой жизни нет.

Приятная новость в том, что в какой-то момент человек начал эволюционировать не только биологически, но и культурно. Культурная эволюция — довольно новое явление, в основном затрагивающее людей. У других животных тоже бывает культура, но она не очень сильно эволюционировала. Можно долго рассуждать о причинах этого, но основная заключается в том, что у нас есть речь, а у них нет. У многих животных есть средства общения, но они отличаются от речи. Речь — это структурированная коммуникация с рекурсивной грамматикой. Благодаря речи мы можем учить друг друга и формировать культуру одно поколение за другим.

Таким образом, способ эволюции человека, если угодно, в итоге сам эволюционировал. У нас есть и биологическая, и культурная эволюция.

Если вы спросите большинство людей, в чем смысл их жизни с точки зрения культуры, они, вероятно, ответят, что к концу жизни хотели бы оглянуться назад и сказать, что она стоила того, чтобы ее прожить. И у нас есть эмпирические доказательства этого.

Психологи проводили исследования с участием находящихся при смерти людей, которых спрашивали, чему они рады больше всего в своей жизни. Наибольшее счастье людям приносили, во-первых, отношения с детьми, супругами, друзьями и другими близкими, во-вторых, какие-либо значимые занятия. И оказалось, что все эти значимые дела так или иначе ориентированы на других. Например, коллекционирование марок может быть увлекательным, но не является значимым, потому что не касается других людей. Оно касается только вас. Тогда как волонтерство в различных организациях, преподавание, писательство, творчество — всё это занятия, направленные на других. Они обладают значением, потому что вы взаимодействуете с другими людьми и помогаете им.

Таким образом, большинство людей считают, что смысл жизни в том, чтобы она была достойна того, чтобы ее прожить. В свою очередь, жизнь, заслуживающая того, чтобы быть прожитой, — это именно то, что древние греки называли эвдемонией. Часто эвдемонию переводят как «счастье», но это плохой перевод, потому что счастье — довольно размытое понятие. Иногда это слово переводят как «процветание», что ближе, однако такой перевод придает ему аристотелевский оттенок. Мы же хотим быть экуменическими, то есть дать эвдемонии общее определение, которое не сводилось бы к той или иной философской школе. Определение, которым я пользуюсь уже много лет, гласит: эвдемония — это жизнь, которая стоит того, чтобы ее прожить.

Именно в этом и состоит цель. Эвдемония — это цель жизни.

Но из чего состоит эвдемония? Стоики полагали, что добродетель способствует эвдемонической жизни. Она есть то, благодаря чему мы становимся εὐδαίμων. Почему? Подумайте о том, в чем смысл добродетелей. Все четыре кардинальные добродетели — практическая мудрость, смелость, справедливость и умеренность — имеют отношение к просоциальному взаимодействию с другими людьми при помощи разума. Именно это, по мнению большинства людей, делает жизнь стоящей. Участие в делах, которые касаются других.

Я думаю, стоики правы в том, что добродетель — это высшее благо. Однако это инструментальное благо — то есть оно полезно для чего-то еще, а не является благом само по себе. Если я практикую добродетель на необитаемом острове, какая от этого польза? В этом нет никакого смысла. Скажем, я закроюсь у себя в квартире в Бруклине, буду жить умеренно, не слишком много есть и пить. Конечно, это полезно для моего здоровья, но в чем более общий смысл? Этой практики недостаточно самой по себе. Она обретает смысл, если включает отношения с другими людьми. Она должна быть тем или иным способом направлена на других.

Поэтому вывод, которого я придерживаюсь на данный момент — быть может, если мы поговорим еще через пять лет, я изменю свою точку зрения, — состоит в том, что эпикурейцы были правы. Я имею в виду, конкретно в этом вопросе! Это не значит, что я стал эпикурейцем, я по-прежнему считаю, что они во многом ошибались. Но они были правы в том, что добродетель важна, но инструментальна. Она служит инструментом для хорошей жизни.

Мы можем взглянуть на эту проблему иначе. Если вы скажете, что добродетель есть высшее благо, я могу спросить вас: а почему? И это совершенно оправданный вопрос — вы обязаны мне на него ответить. Но если я скажу, что высшим благом является счастье, вы не можете спросить меня то же самое. Что значит «почему»!? Потому что мы все хотим быть счастливы, вот почему! К этому нечего добавить. Именно этим в философии еще со времен Аристотеля отличается инструментальное благо от высшего. В отношении первого мы можем задаться вопросом, почему оно является благом. Однако глупо спрашивать, почему мы считаем высшим благом эвдемоническую жизнь. Таково ее определение!

— Не боишься, что Зенон и другие наши отцы-основатели обвинили бы тебя в ереси?

— Да, они могли бы. К счастью, стоицизм — это не религия, а Зенон не Иисус, так что для нас это в норме вещей. Хотя я действительно получаю много негативных отзывов. Такое ощущение, что мои критики думают, будто разногласия внутри стоицизма — это что-то новое. Но это ведь не так! Они были с самого начала. В VII книге у Диогена Лаэртия упоминается множество представителей Стои, которые не соглашались друг с другом: Клеанф с Зеноном, Хрисипп с Клеанфом, позднее Посидоний не соглашался ни с кем и т. д. Поэтому разногласия не новы. Вопрос не в том, можем ли мы не соглашаться или нет. Разумеется, можем. Вся философия отчасти строится вокруг несогласия, когда оно конструктивно и ведет к чему-то лучшему. Вопрос в том, хорошо ли мы аргументируем наши взгляды. Я выдвигаю аргументы, мои оппоненты контраргументы, и мы увидим, кто более убедителен.

— Ты упомянул, что начал читать в университете курс по античной философии. Расскажи об опыте преподавания этого курса. Он был сложен для тебя?

— Да, весьма. Но это был интересный вызов! Вообще я преподаю философию науки, в частности биологии. Когда декан предложил мне провести курс по античной философии, который входит у нас в мейджор, то есть его должен пройти каждый студент-философ, я спросил: «Почему вы просите об этом меня? Это ведь не моя специализация». Он ответил: «Ваши курсы по практической философии популярны, студенты дают вам высокие оценки. В наши дни предметы должны вызывать интерес, иначе у факультета будут проблемы. Поэтому вместо того, чтобы преподавать античную философию традиционным образом, вы могли бы сделать что-то другое, что вызвало бы отклик у студентов».

Подготовиться было сложно. Я комфортно себя чувствую, когда говорю о стоиках, эпикурейцах и эллинистической философии в целом. Но курс по античной философии начинается с досократиков: Фалеса, Гераклита, Эмпедокла и т. д. Затем идет большая тройка — Сократ, Платон и Аристотель — и только под конец, если осталось время, рассказывают об эллинистической философии.

Таким образом, мне предстояло выстроить целый курс на материале, с которым я не очень знаком. Конечно, я читал Платона, Аристотеля и досократиков. Но одно дело — читать, и совсем другое — преподавать. Как мы уже говорили, лучший способ выучить что-то — начать учить этому. Я многому научился в ходе этого курса. Нашел разные переводы досократиков, выбрал несколько ключевых произведений Платона и Аристотеля.

Я старался делать акцент на практической философии. Студентам это понравилось, потому что они никогда не думали, что философия того же Платона может быть практической.

Он же говорит о мире идей, выходе из пещеры и тому подобном, какая еще практика?

По Платону высшая человеческая деятельность — это созерцание мира идей, звучит не очень практично. Но Платон, конечно, был политическим философом. «Государство» целиком посвящено политической философии. Платон классифицирует различные типы государственного устройства, говорит, какое из них лучше, и т. д. Очень практическое сочинение.

С Аристотелем в этом отношении проще. Он открыто обсуждает практические вопросы в «Никомаховой этике» и «Политике». Проблема заключается в другом. Аристотель писал два вида сочинений: эсотерические и эксотерические. Первые были своего рода конспектами лекций, предназначенными для учеников. Вторые же писались для широкой публики. Цицерон, один из величайших стилистов Античности, говорил, что Аристотель «извергает пото­ки бле­стя­ще­го крас­но­ре­чия». Если же вы откроете его книги, то первым делом подумаете: «О чем Цицерон говорит? Это очень запутанные и сложные тексты!» К несчастью, в полном виде от Аристотеля сохранились только упомянутые конспекты. При рассказе о его философии трудности связаны с этим.

Наконец, досократики ставят перед нами еще один вызов. Мы располагаем только фрагментами — от них не дошло ни одного полного текста. Большинство же этих фрагментов крайне загадочны! Вы читаете Гераклита и думаете: «Что, черт возьми, имеет в виду этот парень?!» Поэтому необходимо обратиться к вторичной литературе, чтобы изучить, как ученые интерпретировали эти фрагменты. Словом, для меня это было опытом, связанным с обучением, а это всегда увлекательно!

— Ты не думал взяться за изучение древнегреческого и латыни? Ведь чем глубже погружаешься в античную мысль, тем больше нуждаешься в языке источников, поскольку не можешь во всем полагаться на переводы.

— И да, и нет. Я умею читать на латыни. Я читал в оригинале Цицерона и Сенеку и могу подтвердить: владея языком, ты получаешь гораздо более интересное и нюансированное понимание текста. Однако мое дело заключается не в том, чтобы стать историком античной философии. Я не хочу писать блестящие академические статьи об Аристотеле или Платоне, которые потом будут читать двадцать человек во всем мире. Меня интересует практическая философия, в особенности ее применение в ХХI веке.

Я чувствую определенную опасность соскользнуть в обозначенном тобою направлении, ведь я и так ученый, а когда ты очарован наукой и занимаешься ею ради нее самой, то рискуешь потерять перспективу.

Я стараюсь читать разные переводы — не только на английском, но также на итальянском и испанском. Это дает несколько более глубокое понимание, потому что разные переводчики не только переводят текст по-разному, но и снабжают его комментариями. После этого можно вернуться к оригиналу и подумать, почему его перевели так или иначе.

Перевод оригинального текста с нуля — огромный объем работы, которая требует гораздо лучшего владения той же латынью, чем у меня. Я могу читать на ней, но мне требуется много времени, чтобы прочесть какой-нибудь текст целиком. Вместо этого можно работать с текстом таргетированно: проанализировать в разных переводах и в оригинале только интересующий вас отрывок. В противном случае существует опасность того, о чем предупреждал учеников Эпиктет, когда говорил, что они приходят к нему не за тем, чтобы изучать хитросплетения трактатов Хрисиппа, занимаясь философским эквивалентом литературной критики. Если мы занимаемся философией так, то напрасно тратим свое время. Наша цель — это становиться лучше как люди. Погружение же в филологические детали совершенно не обязательно сделает вас лучше.

— Что ты думаешь о De officiis Цицерона? По поводу греческого понятия kathêkon и его латинского перевода officium была большая дискуссия: для одних это долг, для других подобающие действия или правила поведения, для третьих надлежащая функция. Какой вариант ближе тебе?

— Как раз недавно перечитывал De officiis. Самый распространенный перевод этого трактата — «Об обязанностях». Мне понятно, почему закрепилось именно это название. Там и правда говорится обязанностях, которые у нас есть по отношению к обществу, другим людям и т. д. Однако, на мой взгляд, речь идет в более широком смысле о том, что стоики называли kathêkon, а мы могли бы перевести как надлежащее действие (appropriate action). Толкование De officiis как трактата просто о социальном долге древнего римлянина крайне ограниченно. Оно не отдает должного тексту, который посвящен обязанностям человека как общественного существа. Разумеется, Цицерон приводит множество примеров из истории Древнего Рима — ведь он там жил, чего же еще нам ждать?

Однако тема трактата гораздо шире. Недаром Цицерон считал, что это его важнейшая работа. Вероятно, не самая лучшая, поскольку это первая редакция — у него не было возможности поработать над текстом еще, потому что он был убит. То есть это скорее черновик, чем окончательная отшлифованная версия. Тем не менее нам следует проявить уважение к автору и задаться вопросом, почему он ставил эту работу так высоко. Я полагаю, потому что он писал не о том, как должным образом вести себя римлянину, но о надлежащих действиях человека как члена общества в целом.

De officiis — одна из главных причин моего перехода к тому, что мы чуть ранее назвали скептическим стоицизмом. Я полагаю, у стоицизма, даже в сегодняшнем изводе, есть существенный недостаток. Хотя дело не только в стоицизме — многие другие школы разделяют его тоже. А именно: они не касаются политических вопросов. Я не имею в виду некую сиюминутную повестку дня. Речь о политике в более широком смысле, имеющем отношение к греческому слову «полис»: как мы должны вести общественные дела?

Аристотель задается такими вопросами, как и Платон в своем «Государстве». Конечно, там изображается утопия, да еще весьма причудливая, некое сочетание коммунизма и фашизма. Тем не менее он хотя бы попробовал! И дал нам представление о том, как полис может быть устроен.

Стоики этого не сделали. В их текстах нет ровным счетом ничего об устройстве полиса.

Да, Зенон написал книгу, которая тоже называлась «Государство». Но, очевидно, это была крайне странная книга, в которой он одобряет каннибализм, говорит об обществе мудрецов и т. д. Едва ли это можно было назвать политическим трактатом. Позднейшие стоики даже стыдились сказанного там и пытались устранить эти странности из школьного канона.

Ни один из трех великих римских стоиков не говорит о политике практически ничего. Как я уже сказал, это проблема не только стоицизма: эпикурейцев тоже не интересует эта тема. Для них политика — источник боли, поэтому участие в политических делах противоречит их философии. Некоторые другие интеллектуальные традиции тоже ничего не говорят о политике. Мне стало окончательно ясно, что это недостаток, благодаря чтению Цицерона.

Цицерон посвятил политике целую серию книг: «О государстве» — сознательный ответ на «Государство» Платона, «О законах» — такой же отклик на платоновские «Законы», и «Об обязанностях». Эти три трактата составляют хорошо продуманную политическую литературу. И это именно то, чего не хватает стоицизму.

Одна из причин, почему я стал придерживаться скептического подхода к стоицизму, заключается в том, что эта философия уделяет недостаточно внимания политике. Но есть и другая, еще более фундаментальная. Как известно, Цицерон не был стоиком. Он считал себя академическим скептиком, но при этом во многом полагался на стоиков. Большая часть его этики — стоическая, De officiis основан на трактате Панетия — одного из средних стоиков, который был исключением, потому что он как раз писал о политике. Иными словами, мы располагаем примером такого человека, как Цицерон, который берет на вооружение многое из стоицизма, но не всё. Здесь чего-то не хватает, тут они не правы.

Как критически мыслящий человек я тоже оставляю за собой право принять одни идеи и отвергнуть другие.

Типичное возражение против такого подхода, своего рода эклектики, в рамках которой работал Цицерон, звучит примерно так: «У этих вы возьмете одно, у тех другое, в результате у вас получится мешанина из идей, которые плохо сочетаются друг с другом». Такая опасность действительно существует — эклектизм может сочетать несогласованные убеждения. Это не самый хороший подход: никто не хочет быть непоследовательным и противоречить самому себе. Также эклектизм чреват рационализацией, когда вы выбираете только те идеи, которые вам нравятся, и отказываетесь от того, что не нравится.

Тем не менее очень часто философия начинается именно как эклектичная смесь. Возьмите тот же стоицизм. Зенон начинал учиться у киников — и привнес в стоицизм элементы кинизма. Затем он учился в Академии — и мы находим в стоицизме элементы платонизма. Он также общался с мегарцами — это повлияло на стоическую логику. Таким образом, многое из того, что мы сегодня считаем «стоическим», на самом деле происходит из предыдущих традиций, сведенных воедино Зеноном, а позже Хрисиппом, который продолжил его дело и сделал учение более согласованным.

Поэтому я не думаю, что эклектизм — это проблема, покуда вы осторожны, принимаете те идеи, которые не противоречат друг другу, и осознаете риск того, что можете впасть в рационализацию вместо философствования.

— «Об обязанностях» Цицерона тоже кажутся мне прекрасным введением в стоическую этику. Мы могли бы называть себя цицеронианские стоики!

— Именно!

— В последние годы как на Западе, так и в России произошло много политических сдвигов. В западных странах к власти часто приходят популисты. Что происходит в России, видишь сам. В свете этих потрясений какой должна быть политическая позиция современных стоиков?

— Как я уже говорил, не существует какого-то стоического ответа per se. Мы можем попробовать проанализировать, каковы были бы действия стоика в тех или иных обстоятельствах, но нельзя открыть Эпиктета и воскликнуть: «Ага, вот и ответ!»

Проблема, связанная со стоицизмом и политикой, заключается в том, что система правления, в которой нам довелось жить, для стоика является предпочитаемым или непредпочитаемым безразличным, то есть подпадает под категорию того, что вне нашей власти. По сути, стоик делает всё, что в его силах, в рамках существующей системы. Если я живу в процветающей демократии, мне нужно действовать как гражданину демократической страны. Если мне случилось жить при автократии или даже тирании, я тоже должен делать всё возможное, чтобы быть полезным окружающим, но в остальном мне остается терпеть, ибо таков мой жребий, и я мало что могу с ним поделать.

Иными словами, стоик рискует оказаться слишком политически пассивным, то есть мыслить не системно, а лишь с индивидуальной точки зрения. Конечно, отдельный человек, живущий в России, Соединенных Штатах или где бы то ни было еще, не может существенно повлиять на порядок вещей. Даже при демократии вы мало что можете сделать в одиночку, не говоря уже про автократию. Поэтому есть искушение сказать: «Что ж, я должен просто проявить твердость, жить в этой системе, делать свое дело, и на этом всё». Именно здесь стоицизм демонстрирует свои ограничения.

Однако с точки зрения современного стоицизма, основанного на цицероновском скептицизме, мы можем сказать: постойте, ведь нам ничего не мешает использовать разум и критические способности, чтобы взвесить, какие политические системы способствуют эвдемонической жизни. В конце концов, в чем смысл любой политической системы? В том, чтобы помогать гражданам процветать и достигать эвдемонии. Одни политические системы годятся для этого больше, другие меньше. Ни одна политическая система не идеальна, и Цицерон прекрасно знал это. Он написал трактат «О государстве», полемизируя с Платоном, в том числе потому, что последний придумал не политическую систему, а утопию, которую невозможно воплотить. Вместо этого Цицерон отталкивается от реальной политической системы, которая существовала уже несколько сотен лет — Римской республики, и задается вопросом, как сделать ее лучше.

Точно так же и мы должны думать о реально существующих политических системах.

При какой из них благоприятнее практиковать основные добродетели? Какая в большей степени совместима с космополитизмом? Такие вопросы могли бы послужить отправной точкой. На мой взгляд, современные стоики уделяют недостаточно внимания космополитизму, тому факту, что все мы братья и сестры (независимо от нашего гендера) и находимся в одной лодке, поэтому должны помогать друг другу. Даже самая развитая демократия не космополитична по-настоящему, потому что существуют национальные границы, ограничения на миграцию и т. д. Но некоторые из систем, безусловно, ближе к идее космополитизма, чем другие. Это одна из тем, которую мы должны обсуждать как стоики. Наконец, мы должны думать, каким может быть наше личное участие.

Конечно, индивидуальные действия очень ограничены. Но это не означает, что вы ни на что не влияете. Современные стоики слишком зацикливаются на себе. Стоицизм считают каким-то лайфхаком, способом стать успешнее. Но это не имеет к стоицизму никакого отношения. Дело не в успехе и не в том, чтобы стать хорошим предпринимателем. Речь идет исключительно об этическом самосовершенствовании. Стоик хочет стать лучше как человек, а не как СЕО.

Марк Аврелий в «Размышлениях» призывает не ждать платоновского государства, но делать то, что в наших силах. Даже самая малость имеет значение. Конечно, он был императором и обладал большой властью, но эти слова относятся ко всем.

Каждый из нас в состоянии сделать хоть что-то, что изменит ситуацию прямо сейчас.

Когда начался конфликт в Украине, я спросил себя: как я могу помочь? Я не собираюсь ехать в зону боевых действий в качестве волонтера — меня убьют через несколько минут, ничего хорошего из этого не выйдет. Очевидно, я не принимаю никаких решений на международном уровне. Но как же тогда? Во-первых, я писатель и преподаватель, поэтому могу поднимать эту тему в своих статьях и на занятиях, благодаря чему люди будут осведомленнее. Образование, на мой взгляд, имеет основополагающее значение для изменения мира. Во-вторых, мне повезло иметь кое-какой дополнительный доход. Поэтому я начал жертвовать таким организациям, как Международный комитет спасения, который помогает беженцам из Украины.

Изменит ли это ситуацию на глобальном уровне? Конечно, нет. И все же пожертвования на регулярной основе помогают конкретным людям. Как говорит Марк, это не так уж и мало. Если этим займется больше людей, заметные изменения не заставят себя ждать.

— В твоей первой книге о стоицизме, «Как быть стоиком», ты приводишь в качестве образца стоической выдержки американского офицера Джеймса Стокдейла, который был боевым летчиком и провел много лет во вьетнамском плену, где ему помогло знание Эпиктета. Ты по-прежнему считаешь, что это хороший пример стоического поведения? У меня язык не повернется назвать стоиком человека, который отправляется в чужую страну участвовать в агрессивной войне.

— Впоследствии я изменил свое отношение к Стокдейлу. В книге «Как быть стоиком» я воспроизвожу стандартную историю, которую можно найти и у других авторов: мол, Стокдейл — хороший пример того, что стоицизм может сделать для вас. Сейчас я так не думаю. Я написал статью, в которой критиковал такой взгляд на Стокдейла, потому что этот персонаж в точности иллюстрирует, в чем проблема, если вы принимаете стоицизм наполовину.

Типичная линия аргументации заключается в том, что Стокдейл извлек пользу из дихотомии контроля. И это правда, по его собственным словам, он выжил в плену в значительной степени благодаря этому принципу. Однако дихотомия контроля — только часть истории. Эпиктет не останавливается на ней и говорит, что мы должны работать над вещами, которые соответствуют природе, то есть использовать свой разум, в том числе быть просоциальными, заботиться о других людях и способствовать космополитизму.

Стокдейл воплощает собой опасность выборочного использования каких-то элементов стоицизма. Дихотомия контроля сама по себе не является этическим правилом. Психопат может ее использовать так же успешно, как и мы с вами. Она ничего не говорит о том, как себя вести — лишь о том, что вы должны заботиться о своих суждениях, а не результатах поступков, потому что первые вы контролируете, а вторые нет. Однако Эпиктет уточняет, какого рода суждения у вас должны быть. Именно для этого он развивает три знаменитые дисциплины — желания, действия и согласия. Дихотомия контроля относится только к первой из них. Если же вы изучите Эпиктета целиком, то увидите, что он говорит о хороших суждениях и том, как следует вести себя с другими людьми.

И я гарантирую вам: бомбить людей в другой стране — это не стоический поступок.

Стоики не были пацифистами. Очевидно, Марк Аврелий был полководцем. Но он участвовал только в оборонительных войнах и защищал границы Римской империи. Стоики прекрасно понимали, что мы живем в мире, где иногда неминуемо приходится браться за оружие. Но в не меньшей степени они были космополитами. С точки зрения стоика, решение отправить в другую страну танки, чтобы захватить ее, похоже на бред. Это просто недопустимо.

Более того, случай Стокдейла еще хуже. Он не просто участвовал в агрессивной войне, которая не могла быть оправдана никакими этическими соображениями. Непосредственно перед началом войны он находился в Тонкинском заливе, когда вьетнамские корабли якобы открыли огонь по американским. Этот инцидент был придуман американцами как предлог для того, чтобы ввязаться в войну. И Стокдейл совершал вылет в ту ночь. Когда начальство ему сообщило, что американские вооруженные силы собираются ответить на атаку вьетнамцев, он спросил: «Какую атаку? Я всё видел, ничего не было». То есть он прекрасно знал, что это обман, но никак не воспрепятствовал.

Самым стоическим поступком было бы немедленно уволиться из ВМС, пойти прямиком в «Нью-Йорк таймс» и публично осудить войну как основанную на ложном предлоге. Если бы Стокдейл поступил так, он определенно был бы ролевой моделью для стоиков. Но он этого не сделал. Он продолжил служить и в результате стал соучастником в убийстве сотен тысяч людей.