Как в Средневековье иронизировали над религией

Религиозные мемы и храм наоборот

Дыма без огня, как известно, не бывает, и, говоря о Средневековье, мы должны понимать, что большую часть литературных произведений той эпохи составляли религиозные сочинения. Мессы, литургии, псалмы и жития окружали средневекового человека так же, как современного русского человека окружают стихи Пушкина и Лермонтова: они звучали повсюду, их угадывали по первым строкам, а по устоявшимся словесным формулам любой образованный человек без труда узнавал известные тексты.

Такая благодатная среда превратила многие религиозные произведения в прямом смысле в мемы. Признак хорошего мема — его способность видоизменяться, сохраняя узнаваемость, поэтому со временем появились пародийные литургии, полностью перенявшие форму церковной службы. Они переворачивали ее содержание с ног на голову, в чем, собственно, и заключалась шутка. Мы рассмотрим две наиболее известные — «Всепьянейшую литургию» XIII века и «Богослужение игроков» XIV века.

Почему в пародиях используются именно образы пьянства и игры?

Прежде всего, сложно представить что-нибудь более далекое от церкви, чем кабак, и занятие, менее достойное христианина, чем проигрыш в кости последней рубашки.

На самом деле само представление о кабаке как об «антихраме» было изначально задано серьезными христианскими произведениями: и в проповедях, и в моралите таверна изображалась как «храм Диавола», населенный грешниками и одушевленными пороками — вместо гимнов там распевались застольные песни, а недостойные падали на колени от чрезмерных излияний. В пародийных текстах авторы создавали настоящий мир пьянства и игры, антимир со своей собственной религией, которая последовательно копировала и трансформировала постулаты христианства.

Кроме того, пьянство и азартные игры — довольно яркие пороки: в отличие от более прозаичных грехов вроде уныния им присущ весьма привлекательный набор ритуалов и правил.

Грешник имеет особые атрибуты: кружки, вино, игральные кости, таверна, целовальник и собутыльники.

Ну и потом, кто знает, вдруг пьянство клира и в самом деле было насущной проблемой в Средние века?

«Скорбные» замены

Пародийные тексты, как мы уже упомянули выше, заимствуют форму реальных богослужений. По правде сказать, способов создания комизма в них не так уж и много, но зато работают они безотказно (если, конечно, вы считаете, что шутка, повторенная десять раз за мессу, становится от этого только смешнее). Самый распространенный вариант — паронимическая аттракция: ситуация, когда близкие по звучанию слова стоят рядом или заменяют друг друга. Чаще всего такая словесная игра напоминает забавы школьников, которым очень скучно читать учебник: например, oremus («помолимся») заменяется на ornemus («украсим»), amen («аминь») — на stramen («соломенная подстилка»), justitia («справедливость») — на iusta («шутка»).

Иногда слова меняются на противоположные по значению — и мир будто бы выворачивается наизнанку: gaudeamus («возрадуемся») — lugeamus («восплачем»), festus («праздник») — mestus («скорбный, траурный»), in secula seculorum («во веки веков») — in pocula poculorum («в кружки кружек»). Всё многообразие шуточных эпитетов и слов-заместителей можно наблюдать в пародии на молитву «Отче Наш» из «Всепьянейшей литургии»: Pater Noster («Отче Наш») превращается в Pater Bacche («Отче Вакх»), он перемещается с небес (coelis) в кружку (schyphis), и восхваляется не Имя Его (sanctificetur nomen tuum), а хорошее вино (sanctificetur bonum vinum). В результате получается нечто подобное:

«Отче Вакх, иже еси в винной смеси. Да испьется бремя твое, да приидет царствие твое, да будет недоля твоя, яко же в зерни, тако же и во хмелю. Хмель наш насущный даждь нам днесь и остави нам куски наши, яко и мы оставляем бражникам нашим».

Подобному пародийному переосмыслению подвергались не только молитвы, но и гимны, и входные песнопения, и фрагменты Евангелия.

Атрибуты кутежа заменяют в них подлинную иконографию христианства: верующие пропойцы славят своего Бога, Бахуса, в храме пьянства (таверне) — и под этот незамысловатый паттерн перелицовываются все входящие в литургию тексты.

Таким образом выстраивается целая пародийная религия со своими священными обрядами, включающими пьянство, обрастание долгами, потерю одежды, рвоту и, главное, искреннюю преданность пьяницы своему Богу из бутылки, несмотря на сопутствующий ущерб.

Однако нужно понимать, что средневековая пародия не являлась, в отличие от современной, критическим инструментом или сигналом о том, что пародируемая форма потеряла актуальность: чаще всего тот факт, что определенные жанры или образы начинали помещать в комический контекст, означал всего лишь их повсеместную узнаваемость. Сама церковь не считала богохульством такие пародии: во-первых, как известно, сильной общественной институции нет смысла вводить какие-либо санкции (основные религиозные гонения начинались в периоды, когда святой престол не чувствовал себя в безопасности), а во-вторых, с большой вероятностью запрещенные тексты до нас бы просто не дошли, пергамент — штука дорогая.

И введи их во разорение, но не избави нас от фалернского сухого

Иногда пародии содержат оригинальные фрагменты, которые не повторяют ни один известный литургический текст. Например, в конце «Богослужения игроков» есть молитва, в которой играющие призывают Господа излить свой гнев на корыстолюбцев и скупцов, носящих с собой кошельки с деньгами (и здесь авторы любезно уточняют, что кошельки эти отвратительные богачи носят iuxta culum — прямо на заднице).

Во «Всепьянейшей литургии» также присутствуют четыре оригинальных гимна. Их авторство приписывают поэтам-вагантам, в частности Вальтеру Мапу, чей жизненный путь не очень согласуется с распространенным представлением о голиардах как этаких средневековых панках: видный дипломат, архидьякон, придворный писатель Генриха II — в общем, уважаемый человек. Казалось бы, он и его не менее именитые коллеги должны писать что-то приличное. Однако из-под их пера выходили, в частности, такие строки:

Meum est propositum in taberna mori
Et vinum apponere sitienti ori,
Ut dicant cum venerint angelorum chori:
«Deus sit propitius huic potatori».

Я собираюсь умереть в таверне,
И поднести вино ко рту жаждущего,
Чтобы сказать, когда явится хор ангелов:
«Господь, будь милостив к этому пьянице».

Magis quam ecclesiam diligo tabernam:
Illam nullo tempore sprevi neque spernam
Donec fratres grisei veniant Falernam,
Ut cantent cum ebriis requiem aeternam.

Больше церкви я ценю таверну,
Никогда я ее не отвергал и не отвергну,
Покуда францисканцы не придут с фалернским <вином>,
Чтобы с пьяницами воспеть вечный покой.

То, что подобные шутки создавали именно образованные люди, доказывает: латинские произведения, как и богослужения, были доступны для понимания далеко не каждому, а значит, и порадовать такими пародийными текстами друзей из деревни вряд ли бы получилось. Ведь, как известно, если мем слишком сложный, «орать» с него не получится.

Святые продукты и массовая литература

С развитием книгопечатания в XV веке религиозная литература начала издаваться массовыми тиражами, и, поскольку латынь всё еще оставалась языком ученого клира, большинство произведений для широкого круга читателей — например, жития святых — писались на народных языках. Примерно в это же время во французской (точнее, среднефранцузской — до формирования современного французского было еще далеко) литературе появился новый жанр религиозной пародии — sermons joyeux (веселые проповеди): больше людей постигли каноны житийной литературы и ход проповедей, следовательно, еще больше народу могло понять шутки на эту тему. До XVII века родилось очень много вариантов пародийных гомилий (проповедей), но мы обратимся к так называемой продуктовой агиографии — историях о еде, возведенной в ранг святых: святой Селедке, святой Сосиске и святом Окороке.

Веселые проповеди, в отличие от литературных латинских пародий, рассмотренных нами ранее, были, скорее всего, рассчитаны на представление или как минимум выразительное чтение, поэтому в текстах время от времени появляются обращения к слушателям. Повествование о жизни святой Сельди открывается восклицанием Bonnes gens, oyez mon sermon! («Люди добрые, послушайте мою проповедь!»), а затем рассказчик периодически вставляет заверения в подлинности истории. Проповедник в тексте о святых Окороке и Сосиске часто обращается к своей аудитории, включая в ее число «господ знатных и не очень», а также дам, и поминутно завлекает слушателей, обещая, что проповедь будет им полезна и приятна.

Он божится, что всё сказанное им — чистая правда, а если рассказ выходит слишком уж неправдоподобным, заявляет, что тот, кто захочет, поверит в его истинность.

Вклиниваясь с самого начала в, казалось бы, серьезный жанр проповеди, эти высказывания задают вектор «переворачивания», и слушатель готовится к тому, что дальше обычную логику и критическое мышление можно будет отключить, поэтому не возмущается, а весело смеется, когда, например, в «Житии святой Сельди» страдания святого Лаврентия (здесь стоит заметить, что святой, подобно героине проповеди, принял мученичество, поскольку был заживо зажарен на железной решетке) ставятся ниже страданий рыбы на сковородке.

В этих текстах также встречаются фольклорные выражения: например, рассказчик из «Жития святой Сельди» воспроизводит поговорку Si harenc put, c’est sa nature; Si fleure bon, c’est adventure («Если сельдь воняет, то это естественно; если же источает аромат, то это неожиданность»), отмечая, впрочем, что бедные люди эту поговорку не используют и сельдь для них всегда хороша. В истории о святых Окороке и Сосиске проповедник часто делает лирические отступления, в частности рассказывает о том, как ел святую Сосиску с горчицей, из-за чего чуть было не умер и сильно заболел, и отговаривает слушателей от столь неразумного поведения. Не знаю уж, сосиска или горчица довели его до жизни такой, но если что — вас предупреждали.

Может быть интересно

Церковная элита или бродячие поэты? Кто сочинял светские песни в Средние века

Чем святая Селедка лучше Святой Троицы

Итак, как мы уже поняли, псевдоагиографические тексты повествуют о жизни, мученичестве и вознесении святых, а также об их чудесах.

Под видом жития святой Сельди рассказывается история короткой жизни морской рыбы, попавшей в сети к рыбакам и кончившей свои дни на кухне; в проповеди о святых Окороке и Сосиске идет речь об их появлении на свет, родителях, детстве (святые — родные брат и сестра), об их мучениях и посмертных чудесах, также она содержит некоторые вставные эпизоды из взрослой жизни святого Окорока.

Эти пародийные тексты опираются на приемы христианской риторики, описанные в трактатах, посвященных искусству составления проповедей: они заимствуют оттуда характерные черты, а также используют темы (вводные фразы на латыни, передающие краткое содержание дальнейшей проповеди; иногда, впрочем, они заменяются латинским благословением или назиданием слушателям). Оба рассматриваемых произведения написаны в стихах, и оба они начинаются с прозаического латинского фрагмента. Так начинается «Житие святой Сельди»:

Graticulus Harengio,
Super ignem tribulatio,
Vinaigria, sinapium.

Прославленная Сельдь,
На огне мучимая
Уксусом, горчицею.

Травестия мученичества обнаруживает себя в самом начале: приготовление селедки сравнивается с муками, которым подвергаются святые из канонической житийной литературы, и описывается в тех же категориях. Несмотря на комическое снижение, проповедь содержит в себе серьезный смысл: орудия пытки Сельди в буквальном прочтении отсылают к способам приготовления рыбы, но символически призваны напомнить о мучениях Христа (см., например, Мф. 27:48: «И тотчас подбежал один из них, взял губку, наполнил уксусом и <…> давал Ему пить»). Это сравнение не случайно: агиографии создавались на основе Библии, и жизненный путь святых так или иначе перекликался с событиями Евангелия, Страстями Христовыми или деяниями апостолов; авторы житий заимствовали из священных источников символы, искали параллели между жизнью святого и жизнью Спасителя.

В традиционной агиографии, помимо указаний на сходство святого с Христом в страдании и благочестии, является обязательной демонстрация чудес. Одно из них и в самом деле происходит в начале проповеди о святой Сельди: когда Сельдь и сто ее сестер оказываются пойманы в рыбацкие сети, поднимается такой сильный ветер, что корабль едва не тонет. Тем не менее даже это чудо, сулившее Святой избавление от мук, не срабатывает: буря не имеет должного эффекта, и корабль с рыбой всё-таки пристает к берегу, а несчастный товар продолжает свой путь в город, а там — в таверну.

Святая Селедка, безусловно, очень уважаемая героиня, но достоинства ее по большей части гастрономические: она не проявляет себя, в отличие от героев традиционных житий, как существо милосердное или богобоязненное, не совершает никаких деяний, а лишь страдает от рук людей и, умерев мучительной смертью, приносит им избавление от голода.

Спасение и насыщение человека оказываются возможны только после смерти Святой, и обязательность гибели Сельди и ее сородичей не раз подчеркивается в тексте, равно как и ее святость, и уважение к ней, вытекающие исключительно из ее вкусовых достоинств. Подобное двоякое, «кроваво-благочестивое» отношение было у средневекового человека и к настоящим святым: известен случай, когда жители одного города, не желая лишиться благословения святого, собравшегося покинуть их, решили подослать к нему убийц, чтобы навсегда сохранить у себя его мощи.

Идея смерти святого как гарантии жизни его почитателей прослеживается в проповеди. Травестийное снижение, сведение божественного призвания святой Сельди к насыщению человека отсылает нас к традиционному народному мотиву смерти-пожирания, которое, по наблюдению М. М. Бахтина, «роет телесную могилу для нового рождения. Поэтому оно имеет не только уничтожающее, отрицающее значение, но и положительное, возрождающее: оно амбивалентно, оно отрицает и утверждает одновременно». По этой причине в проповеди так много места отведено описанию рецептов мучения-расчленения-приготовления Сельди (приводятся следующие способы «казни»: жарка на решетке или углях, копчение, запекание в пироге, тушение в рагу), и ужасная смерть вдруг трансформируется в чудо: Sainct Harenc est moult précieux: Il fait des miracles souvent («Святая Сельдь очень ценна, она часто творит чудеса»). Символическое значение смерти выражается и в игре слов: Сельдь donne pitence — дарует «насыщение» и одновременно «милость» (эти слова — паронимы в старофранцузском), она прощает рыбакам, которые ее ловят (peschèrent), их грехи (peschez ). За это мученицу во время поста «прославляют сильнее Троицы» (Qu’on doit mieulx prisier que triade).

Святые Окорок и Сосиска — более активные персонажи, чем Сельдь. Главным деянием святого Окорока оказывается его путешествие в Испанию к сестре, случившееся, по заверениям рассказчика, во времена Карла Великого. В чужой земле святой принялся проповедовать веру пьяниц и служение богу Вакху, что, безусловно, отсылает к произведениям, которые упоминались в начале статьи (а также говорит о том, что автор пародийного жития был с ними знаком). Однако в мире святых Окорока и Сосиски такое поведение считается недостойным, и обоих святых за эти проповеди помещают в тюрьму и приговаривают к смерти, что является частым мотивом жития подлинных святых. Казнь святых, как и в «Житии святой Сельди», расписана во всех кровожадно-кулинарных подробностях: одного засолили, другую подвесили, а затем обоих отдали торговцам, которые намеревались закатить большой пир для народа. После этого их сварили, подрумянили на углях, затем святого Окорока порубили на кусочки, а святую Сосиску отнесли в коптильню. Тут стоит оговориться, что, хотя мы и читаем про приготовление пищи, иногда настоящие жития не уступают пародийным в жестокости описания мучений святых.

Важным также является тот факт, что в народном сознании в Средние века каждому святому был традиционно отведен определенный «ареал», где его чтили больше всего и на который его милость распространялась особенно сильно.

Тело святой Сельди находится посреди моря, где она равно удалена от любой земли, что делает ее «покровительницей» всех желающих.

Перечисляя земли, где ее почитают, рассказчик тем самым демонстрирует, насколько велика народная любовь к великомученице: ее чтят в Риме, Англии, Фландрии, Провансе, Ломбардии и во многих других землях, что ставит святую Сельдь в какой-то мере выше святых, чья «область покрытия» ограничена всего лишь несколькими городами. Святым Окороку и Сосиске, подобно другим средневековым святым, приписаны определенные роли: рассказчик предлагает слушателям взывать к ним для приобретения титулов и продвижения по службе, заверяя, что святые с удовольствием удовлетворят их просьбы.

Завершается проповедь призывом к «пастве»: в финале повествования о святых Окороке и Сосиске прихожан призывают молиться им, чтобы они послали им здоровья и хорошую погоду, а также чтобы вино и зерно не переводились. Рассказчик из «Жития святой Сельди» просит слушателей всех вместе преклонить колени и помолиться о даровании богатства и помощи нуждающимся, но и здесь не обходится без мотива «переворачивания». Призывая молиться, рассказчик предлагает просить у Господа, чтобы он отвернулся от епископов, архиепископов, кардиналов и палачей и повернулся лицом в другую сторону (к бедным).

Таким образом, «Житие святой Сельди» и «Проповедь о святом Окороке и святой Сосиске» во многом опираются на фольклор. Будучи написанными на народных языках, они открывают больший простор для смеховых приемов, чем литература на латыни.

Ведущим из них оказывается травестийное сравнение: благодаря снижению заведомо высокого и возвышению заведомо низкого, становится возможным сравнение мелкой рыбешки с подлинным святым, разрешающееся в пользу Сельди, или наделение Окорока способностью исцелять страждущих, подобно Христу. Но главное в этих текстах — сочетание трепетной веры и комизма, которое является ключевым моментом для понимания мировоззрения средневекового человека.

Во имя Овса и Сыра и Свиного Уха: зачем верующие Средневековья высмеивали религию