Забыть навсегда, помнить вечно: 5 знаковых художественных книг о памяти и беспамятстве
С точки зрения нейробиологии память — это одно из свойств центральной нервной системы, а с точки зрения новейшей литературы — одно из центральных для современной культуры понятий, позволяющее выработать множество индивидуальных художественных методов и способов осмысления мира. Данил Леховицер рекомендует пять знаковых книг, в которых осмысляется природа личной и коллективной памяти — от амнезии узника концлагеря до оживления воспоминаний с помощью декораций и актеров.
Жак Аустерлиц страдает от распространенной болезни второй половины ХХ века — амнезии. Он считает, что его память похожа одновременно на пробел и на репейник, приставший к отворотам брюк: она всегда с ним, но не проявляет себя. Жак не помнит, кто он, где родился или кто его родители. Но его избирательное, непонятное ему самому внимание схватывает какое-то здание в Брюсселе или черно-белую плитку зала ожидания — и они, как реагенты, проявляющие фотографию, напоминают ему о детстве.
Вокзалы, перроны и другие места, символизирующие переправу, подталкивают Аустерлица к расследованию. Он узнает, что был пражским евреем, которого еще совсем маленьким вывезли «детским поездом» от нацистского режима.
Частный случай амнезии разворачивается в историю беспамятства всей Европы. Зебальд описывает войну и холокост как события, «пошатнувшие барометр ХХ века», а потерю памяти — как некую сделку, сохраняющую порядок вещей в мире и его голове в обмен на вытеснение травматичных воспоминаний.
Память Аустерлица капризна — как у любого пережившего Аушвиц. Известны случаи, когда заключенные в точности помнили устройство лагерей, каждую полку в бараке — но забывали, что там происходило. И может быть, оно и к лучшему, когда такая память молчит?
Пожилые супруги Аксель и Беатрис очень по-толкиеновски живут в норе у холма. В отличие от хоббитов, им есть о чем беспокоиться. Горизонт затянут мистическим нездешним туманом, который в их деревне называют «хмарь», и всякий, кто в него заходит, начинает терять воспоминания. У пары есть сын, который живет в соседней деревне, и, чтобы добраться к нему, старикам приходится рискнуть.
Может показаться, что Исигуро выбирает неподходящий жанр для разговора о памяти. Однако здесь важно не что описывать, а как. Притчевый фэнтези-сеттинг помогает через метафоры развернуть разговор о коллективной памяти и коллективной же вине. Туман — «отбеливатель» памяти, а затянутые хмарью поля — территория отсутствия и безмолвия, куда удобно отвозить неугодное кровавое прошлое.
Исигуро берется за зебальдовскую задачу — изобличить войну, следующее за ней всеобщее убеждение, что «вроде бы ничего не было», и неловкое молчание при упоминании о десятках тысяч жертв.
Но мир писателя заведомо антиподлинен: в нем невозможно найти артефакты прошлого или задокументировать его, как это делал Зебальд, вклеивающий фото в свои романы.
«Благоволительницы» — это сухие, бритвенно-точные мемуары Максимилиана Ауэ, ускользнувшего от нюрнбергского суда оберштурмбанфюрера СС. С прустовской неспешностью он на 800 страницах вспоминает кратер Бабьего Яра, карательные операции на Кавказе, Сталинград и деловые поездки в концлагеря.
Своей памяти, цепкой на имена и даты, герой противопоставляет инфраструктуру Аушвица как меморицида.
Лагеря, построенные как конвейер, уничтожающий евреев в производственных масштабах, были спрятаны от глаз местных жителей. Они задумывались не только для убийства людей, но и для уничтожения памяти — забвения.
Если бы Третий рейх выиграл мировую войну, то Освенцим сравняли бы с землей, упраздняя сам материальный факт уничтожения евреев.
Ауэ рассказывает, как в молодости предвидел, что, когда «еврейский вопрос» будет закрыт, начнется реорганизация и зачистка нацистских рядов — и на СС рано или поздно попробуют повесить всех собак. Гиммлер же, ответственный за холокост, предусмотрительно запланировал снос всех «заводов смерти».
Третий рейх с биополитическим цинизмом превращал тела жертв в предмет индустриальной переработки: из волос делали носки для моряков, кости превращали в муку для рыбных ферм. Зондеркоманды сжигали пленных в печи — от тел не оставалось ничего, исчезало даже их упоминание в списке ушедших.
В «Благоволительницах» дым крематориев становится метафорой современной исторической памяти.
Кремация как противоположность погребению во многом определяет ХХ век — как век полного исчезания, в том числе и воспоминаний.
Безымянный рассказчик приходит в себя в больнице после несчастного случая, произошедшего по вине некой мегакорпорации. За эти неудобства (и за молчание) на его счет прилетает компенсация в 8,5 млн фунтов. Будущее сыто и понятно, а прошлое неизвестно: после аварии из сознания героя почти мистическим образом вытравлены все воспоминания о том, кем он был.
Маккарти работает с беспамятством как с чем-то обтекаемым, чем-то, что можно выстроить как постановку или инсталляцию. Персонаж романа вспоминает (или думает, что вспоминает), в каком доме жил, какой запах доносился из квартиры его старухи-соседки и какие музыкальные партии репетировал скрипач этажом выше.
Герой тратит полученные деньги на реконструкцию фантомных, быть может, даже чуждых ему воспоминаний: арендует переделанный под квартиры склад и нанимает актеров, которые в определенное время то жарят печенку с луком, то выдавливают звуки из скрипки.
Он пытается реконструировать временной отрезок как перформанс, механически разыграть метапьеску за большие деньги, сделать что-то утраченное осязаемым. И всё это задолго до растянувшегося на десяток лет проекта Ильи Хржановского «Дау» или фильма Чарли Кауфмана «Синекдоха, Нью-Йорк», в котором театральный постановщик Кейдан Котар пытался разыграть в ангаре, имитирующем город, собственную жизнь.
Уильям Гибсон «Агриппа (Книга мертвых)»
1992
Когда отцу киберпанка Уильяму Гибсону было 8 лет, его отец умер на полу ресторана, подавившись во время делового ужина. Много лет спустя, когда писатель будет разбирать коробки с вещами родителей, он найдет семейный фотоальбом под названием Agrippa Album.
В 1992 году Гибсон создал «Агриппу» — черный кевларовый ящик с 93-страничной книгой внутри. Она выглядит так, будто ее пытались сжечь, но вдруг передумали — из-за этого последние страницы намертво слиплись в черный уголек. Прочесть книгу невозможно: страницы почернели и слиплись — но внутри хранится дискета с 300-строчной стихотворной эпитафией отцу.
Дискету можно использовать один раз, а каждая строка исчезает, как только ее дочитываешь. Когда стихотворение кончится, прочитать его снова не получится. Дискету можно только вложить в книгу, книгу поместить в ящик, а потом убрать на чердак и забыть.
«Агриппа» — что-то вроде инсталляции прощания и прощения. Прощения себя за банальность памяти, которая стирается так же, как появившиеся и тут же исчезнувшие строки. Ведь даже самое острое воспоминание тупее, чем незаточенный карандаш — или флешка.
