«Дорогая, не рухни»: как волонтерка из Подмосковья спасает усадьбу князей Мещерских

До станции Алабино ехать час от Киевского вокзала. Анна встречает меня на платформе — одетая в зимний пуховик: в заросшем лесом районе Наро-Фоминска холоднее, чем в Москве. Мы идем по улице вдоль приземистых корпусов местной больницы.

«Когда-то ей занималась не я одна, было большое количество активистов, — говорит Анна. — Потом энтузиазм угас: люди попросту не понимают, что с ней делать, она же в таком состоянии… Да ты и сам сейчас всё увидишь. Вот!»

Мы выходим на перекресток и видим руины огромного кирпичного здания, возле которого стоят два массивных столба — кажется, здесь когда-то были ворота.

«На самом деле въезд был не здесь, — продолжает Анна. — Ты не боишься грязи и сырости? Тогда пойдем вперед».

Кирпичные стены кое-где разрисованы тегами и граффити, крыши нет, а земля в центре в огромных рытвинах.

«Купол был здесь до XX века, — рассказывает Анна, — шикарный купол, но его во время войны сняли, чтобы немцы с воздуха не увидели. Куда дели купол, не знаю. Никто не знает. Впрочем, его отсутствие не особо помогло — видишь эти ямы в земле? Как утверждали местные жители, сюда, прямо в центр, упала немецкая бомба».

Мы идем дальше. По правую руку оказывается хвойный лес — когда Анна говорит, что всего лишь полтора века назад на его месте был огород, я смотрю на нее с сомнением. По левую руку — узкая дорога, за которой видны купола храма.

«Да, въезд был здесь, — отмечает Анна, — отсюда мимо храма они к ней и ехали».

Ирония смерти и песни революции

Они — это Шафировы, Демидовы, Мещерские, те дворянские роды, упоминания которых можно встретить в любом современном учебнике истории России.

Она — это усадьба Петровское-Княжищево, которая появилась еще во времена Петра Первого. В XVIII веке владение Княжищево было пожаловано тайному советнику и вице-канцлеру Петру Шафирову. Он выстроил здесь «пышные хоромы с шестью светлицами, украшенными изразцовыми печами и „красными“ окнами, и деревянную церковь с многоцветной окраской „внутри и с лица“». Это строение не сохранилось. После смерти детей Шафирова имение переходит во владение рода Демидовых.

То, что сейчас выглядит как руины, было огромным особняком, построенным в конце XVIII века архитектором М. Ф. Казаковым. Заказал его Никита Акинфиевич Демидов, промышленник и коллекционер, для своей жены Александры Евтихиевны.

«Злая ирония, — говорит Анна. — Демидов, который был намного старше своей супруги, подарил ей это место, чтобы она не скучала после его смерти. И знаешь что? Она умерла первой, значительно раньше него, в юном возрасте от болезни».

После этого усадьба никому особо не была нужна.

После смерти Демидова-старшего усадьба по наследству перешла к его сыну Николаю, крупному промышленнику и меценату. У него был несчастливый брак с девушкой из рода Строгановых, и уютное семейное гнездо в селе Петровское ему было неинтересно. Большую часть жизни Николай Никитич провел за границей, уделяя мало времени усадьбе. Каждый год он платил священнику местной церкви 600 рублей, дьякону — 400, а пономарю — 300 за поминовение родных — этим его общение с обитателями здешних мест, пожалуй, и ограничивалось.

После смерти Николая Никитича имение переходит к его сыну Анатолию, князю Сан-Донато. В 1843 году усадьба была продана В. Н. Жаркову, а в 1869-м она уже числится за представителем другого известного рода — князем А. В. Мещерским.

«После революции Мещерских отсюда выселили. Причем вначале даже не красные, а банально холод: средств для отопления главного здания уже не было. Изначально — недалеко, во флигель», — Анна разводит руками, указывая на четыре двухэтажных старинных домика из кирпича, которые окружают усадьбу. Я замечаю, что они находятся в разном состоянии: два — разбитые и заброшенные, два — ухоженные, с забором, ставнями и дверьми. Кто-то там живет?

«Так вот, — продолжает Анна, — очень быстро сюда приехал политкомиссар Агеев с предписанием Наро-Фоминской чрезвычайной комиссии: „Княгиню Мещерскую, скрывающуюся под видом больничной служащей, арестовать“. Некоторое время Агеев жил в противоположном флигеле. Однажды он увидел фортепиано и, узнав, что младшая из Мещерских, Екатерина, умеет талантливо играть, стал требовать от нее подолгу исполнять его любимые песни. Проблема была в том, что песни эти были народные и довольно грубого содержания. Скорее всего, Агеев не хотел причинять девушке психологическую боль — он, как человек простой, искренне считал эти песни хорошими, душевными. Но Мещерская в какой-то момент перебинтовала себе руки и стала лгать, что получила ожог, хотя изначально шла Агееву навстречу, надеясь, что он не станет дурно обращаться с ее семьей. Но в итоге ее достала народная музыка.

Кстати, именно Екатерина Мещерская оставила очень ценные воспоминания о тех временах: описала интерьеры главного дома, флигелей, а также процесс отчуждения усадьбы во времена революции. Благодаря им мы знаем, как это всё выглядело до расхищения и упадка, буквально еще век назад.

На стенах висели портреты, горные антилопы из розового дерева поддерживали зеркальные горки, интерьер дополняли предметы, выточенные из слоновой кости. В гостиной находилось то самое немецкое фортепиано фирмы Blüthner.

В одной из комнат стоял письменный стол, украшенный головами лошадей.

Нужно сказать, что часть вещей отдали сами Мещерские: в самое тяжелое революционное время крестьяне навещали бывших владельцев, приносили им молоко, яйца, мясо, а взамен княгиня отдавала вещи, которые оставались в усадьбе.

Особенно интересно Екатерина описывает тайную комнату в доме, которая называлась „комната Шехерезады“: она предназначалась „для неги, для сладостных утех и для святочных рассказов“. Во времена революции комната выполняла роль тайника, где прятали дорогое убранство — к примеру, предметы из серебра, усыпанное полудрагоценными камнями оружие, несколько татарских седел с серебром XVI века. Но, как ты понимаешь, спасти от расхищения сокровища усадьбы всё равно не смогли».

В сарае больницы — статуя Аполлона

Расхищено и растаскано в итоге было всё. Чтобы в 1918 году вывезти в Москву содержимое усадьбы из Наро-Фоминска, потребовался целый товарный поезд. Четыре картины отправили в музейный фонд. Двенадцать бронзовых статуй «заграничной работы» Наро-Фоминский совдеп вывез в рабочий клуб. Также красногвардейцы вывезли на отдельной подводе посуду, картины, ценные рамы от портретов и фотографий, жардиньерки с цветами. Приехавшие вместе с Агеевым люди уничтожили портреты М. Ю. Лермонтова, Н. А. Римского-Корсакова, акварель П. Соколова «Фельдмаршал А. В. Суворов».

Мещерские из окон флигеля видели разграбление своего дома. В начале весны им пришло извещение о том, что они должны покинуть усадьбу за 24 часа.

20 марта 1925 года было подписано постановление «О лишении бывших помещиков права на землепользование и проживание в принадлежавших им до Октябрьской революции хозяйствах». В этот день Мещерские окончательно лишились права на владение усадьбой Петровское-Княжищево.

Однако летом 1919-го мать Екатерины Мещерской получила письмо от одной из местных фельдшериц. «Дом еще полон вещей, приезжайте, возьмите себе хотя бы что-нибудь, ведь сейчас вам всё пригодится», — писала добрая женщина-врач.

Мещерские отправились в усадьбу, забрали портреты и фотографии, но не взяли ни одной вещи, «которая бы представляла из себя материальную ценность». Впрочем, по воспоминаниям Екатерины, из усадьбы на тот момент уже было вывезено почти всё, из окон вынули рамы вместе со стеклами, снимали полы, чтобы использовать доски для нужд местной больницы. Даже статую Аполлона перенесли в сарай больницы.

Здания усадьбы лишились хозяев и начали разрушаться уже в 1920–1930-е. В 1936–1937 годах в главном здании жили заключенные, которые были привлечены для строительства Киевского шоссе.

«Про войну я уже немного рассказала, — говорит Анна, — после Великой Отечественной началась застройка. Был построен завод, а здешняя церковь Петра Митрополита стала использоваться как склад. Именно в это время были уничтожены надгробия Демидовых, стерта последняя память о них в этих местах.

В 1999 году в усадьбе Петровское-Княжищево поселился „потомок“ Мещерских — некто Евгений Мещерский, инженер из украинского города Николаев. Он утверждал, что он „с детства знал, что он князь и понимал значение этого титула“. В усадьбе был открыт частный музей Мещерских. Местное население скептически отнеслось к проживанию сомнительного потомка на территории усадьбы. После того как 29 июля 2002-го в усадьбу с проверкой приехала милиция, „князь“ с семьей спешно ее покинул. Ничего существенного для восстановления усадьбы он не сделал».

«Я называю ее „моя дорогая“»

Анна Дятлова не связана родством ни с кем из перечисленных выше. Ни с Шафировыми, ни с Демидовыми, ни даже с Мещерскими. Она обычная 20-летняя жительница здешних мест, студентка кафедры музеологии РГГУ, счастлива в браке с любимым человеком. Но пройти мимо брошенной усадьбы она не могла.

«Я с детства у мамы спрашивала постоянно: „Мама, а что это за кирпичи, мама, а кто здесь жил?“ — вспоминает Анна. — Когда я поступила в РГГУ, я познакомилась с Мартой Александровной Поляковой, заместителем председателя Общества изучения русской усадьбы. Она стала моим научным руководителем и вдохновила меня на написание курсовой об этой усадьбе. Мне с самого начала было сложно: основной источник информации по моей теме — многотомный архив Демидовых, который хранится в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА), а он весь написан скорописью XVIII века. Когда я это увидела, пришла в ужас — я не могла это попросту прочитать! Но потом разобралась, и считаю это своей маленькой победой: не каждый умеет читать такие вещи, такой почерк.

По мере изучения они стали мне как родные, все они: Демидовы, Шафировы, Мещерские. Они для меня — живые люди, я это осознаю очень четко, они мне важны.

Эта усадьба — моя курсовая, мое детство, символ моей малой родины, это моя жизнь, всё, что для меня ценно. Поэтому я стала заниматься ее восстановлением».

Я говорю: «Раньше я общался с усадебными волонтерами и замечал, что они относятся к старинным постройкам, как к детям, которые попали в беду».

Анна соглашается: «Я отношусь к ней, как к живой, это правда. Я называю ее „моя дорогая“. „Моя дорогая, постой, не рухни“, — прошу я ее каждый раз, когда мимо прохожу. И я очень благодарна людям, которые заботятся хотя бы о флигелях».

Спасибо мужичку и «Почте России»

Мы обходим усадьбу по кругу и осматриваем флигели. Два из них и правда оказываются жилыми. Один обнесен деревянным невысоким забором, на окнах — шторы.

«Здесь живет некий господин Рыбаков, — Анна понижает голос, хотя рядом с нами никого нет. — Это немолодой мужчина, он каким-то чудом смог тут прописаться, в этом здании. Он ни с кем не общается и, по-моему, опасается людей, которые интересуются усадьбой. Выходит, смотрит на нас подозрительно, ничего не говорит, но и от дома далеко не отходит. Но я так ему благодарна, знаешь! Он сохраняет флигель от разрушения, заботится о нем, как и „Почта России“».

На этих словах Анна показывает на противоположный флигель, ближний к дороге. Он тоже выглядит неплохо: чистый, ухоженный, порог подметен, стекла на месте. В нем действительно расположено местное отделение почты.

С двумя другими флигелями ситуация куда хуже: стекла выбиты, дверей нет, внутри — несколько граффити, мусор, бутылки и старая одежда.

«Здесь укрываются бомжи в теплое время года, — говорит Анна (мы заходим внутрь флигеля). — Когда мы с мужем исследовали здания в первый раз, он залез на второй этаж, и я ужасно боялась. Говорю: „Встретишь плохих людей — кричи“. Но чего не стоит бояться, так это обрушения… Посмотри, какие своды!»

Своды действительно замечательные: из крепкого кирпича, выкрашенные в белый цвет, покатые, они напоминают мне бывшие винохранилища, а ныне выставочные залы московского арт-пространства «Винзавод». Говорю Анне, что здесь было бы неплохо сделать музей современного искусства.

«Да здесь что угодно можно сделать, — отвечает она, — клуб для молодежи по интересам, выставочное пространство, библиотеку. Тут рядом электричка, ЦКАД, ходит автобус до метро „Саларьево“. И вообще, потрогай свод. Сухой?»

Я протягиваю руку и понимаю, что, несмотря на дождь и морось за окном, свод холодный, но сухой.

«Мой дом построен в XX веке, — со смесью белой зависти и восторга говорит Анна, — и крыша течет каждую весну и осень. А это — XVIII век. И не течет!»

Анна на секунду задумывается и грустнеет: «Планов на эти места и правда много. Но есть ряд проблем».

Лучше стройка и культура, чем бомжи

«Основная проблема — это деньги, — говорит Анна, — вернее, их отсутствие. Главный дом отстраивать бессмысленно: это будет стоить слишком дорого, да и кому нужен новодел? Думаю, его стоит законсервировать — остановить разрушения, чтобы эти симпатичные остовы балконов не упали кому-то на голову. А вот флигели можно и нужно, повторюсь, восстановить и использовать на благо людям, но для этого необходимо собрать как минимум несколько миллионов. Я, конечно, сейчас читаю книги по фандрайзингу, но как найти такие деньги или спонсора, который их даст, пока не знаю».

К счастью, не всё упирается в деньги. Анна говорит, что не менее важно оказывать информационную поддержку, проводить субботники и в целом привлекать внимание общественности к усадьбе.

«Всё еще мало людей знают, что это за усадьба, какая у нее история. Когда я проводила первые мероприятия, посвященные ей, моя мама приглашала своих знакомых. „Смотрите, — говорила она, — как круто, у нас же есть настоящая усадьба!“ Но люди такие: „Серьезно? Вот эта развалина? Что вы бред несете…“ Вот так было. Поэтому я пытаюсь в первую очередь просвещать людей.

В апреле в местном Доме культуры я прочитала лекцию и поставила спектакль по воспоминаниям Екатерины Мещерской. Я сделала это, чтобы хотя бы новое поколение, которое растет здесь, не относилось к этой усадьбе как к какой-то фигне.

Может быть, они тоже что-то в будущем сделают, если им в 15 лет вложить в голову, что это круто, это классно, что нужно это сохранить, это важно».

Есть проблемы и с юридическим статусом усадьбы.

«Я пыталась выяснить, кому это всё сейчас принадлежит. Мне сказали: владелец — государство. Когда я залезла на сайт ЕГРН, выяснилось, что усадьба ни за кем не числится. Ее вообще нет на карте! Как будто здесь пустырь. Есть прекрасная идея сдать это пространство кому-то по программе „Рубль за метр“, чтобы арендатор ее отреставрировал. Вряд ли в таком случае это будет культурный центр, конечно, но это неважно — главное, чтобы о зданиях позаботились. Но чтобы это сделать, мы должны понять, кто всё-таки за нее отвечает. Поиском собственника я сейчас и занимаюсь».

Еще одна причина для беспокойства — близость частного сектора.

«Будут ли люди, которые здесь живут, в восторге от того, что под их окнами начнется стройка, реставрация? — задается вопросом Анна, — не будут ли они переживать и испытывать дискомфорт? Я бы испытывала».

Я замечаю, что в таком случае делать здесь общественное место, клуб либо музей, тоже не очень правильно: если местные жители привыкли к тишине, они могут не обрадоваться потоку туристов или молодежи.

«Лучше уж молодежь, которая просвещается, чем бомжи, которые пьют и дерутся, как сейчас в двух флигелях», — парирует Анна. Я соглашаюсь.

Тем не менее она оптимистично замечает, что уже смогла заручиться поддержкой государства.

«Мы приглашали на мероприятия, связанные с усадьбой, одного нашего местного депутата. Приехать он не смог, но мне посоветовали ему написать. Его заинтересовали мои идеи, и не так давно я получила возможность действовать как его помощница, под его патронажем — чтобы люди понимали, что я не просто сторонний человек, городская сумасшедшая, а что есть официальная поддержка правительства».

В какой-то момент выглядывает солнце, и Анна достает телефон.

«О, я должна сделать пару фото для ее инстаграма.

Я завела для нее страничку. Не успела выложить посты, а на нее уже подписались девять человек. Это воодушевляет.

Буду учиться вести соцсети, для меня это сложно: я пишу сухие академические тексты, я не фотограф, а здесь нужно придумывать что-то яркое, креативное. Но я стараюсь».

Несколько раз в усадьбе проходили субботники: как правило, их проводят местные волонтеры из Дома культуры под предводительством Анны, но однажды в мае сюда приехали «Усадебные волонтеры» — организация, которая занимается восстановлением усадеб по всей России. Они тоже провели здесь субботник, и Анна планирует и в дальнейшем обращаться к ним за помощью. Проблема лишь в том, что разрушенных усадеб в России больше, чем людей, которые хотят ими заниматься, и «Волонтеры» не могут помочь чем-то, кроме уборки территории.

«Ничего, — говорит Анна, — я начала работать над списком потенциальных спонсоров — тех людей, которым может быть интересно вложиться в усадьбу. Я организую в скором времени акцию „Посади дерево“ — да я сама эти молодые деревья куплю, лишь бы только люди пришли и приняли участие, вовлеклись в эту историю, осознали, что это за место. Кстати, я говорила, что на месте леса здесь был сад и огород, но сад полезный: смородина росла, малина… Будет здорово посадить здесь что-то подобное».

Эпилог

Мы идем по дороге к храму — точнее, к двум: старый и новый, они стоят друг напротив друга, а между ними маячит вывеска магазина со значком «Пепси». На территории старого храма — три могилы, одна из них священника. Судя по годам жизни, он был репрессирован и расстрелян, но позже реабилитирован: надгробье из черного камня почти новое. Я с грустью думаю о Демидовых, у которых не осталось даже могил на родной земле.

«Эта улица называется Заводская, — говорит Анна, — это очень смешно. Два храма, могила священника, усадьба, флигели, лес… Но Заводская! Вот почему не Демидова? Не Шафирова? Не Мещерская?»

— Это нормальная история для России, — мрачно замечаю я, — бывший особняк Голицыных, на нем — табличка в память о репрессированных интеллигентах, и всё это — на улице Красного Ленинского Кирпича. И коммунисты, и белые от такой топонимики в гробах вертятся.

Мимо нас на большой скорости пролетает машина. Анна неодобрительно цокает языком:

«Обычно у нас не ведут себя так неуважительно. Зачем жить в Подмосковье, если ничего не хочешь здесь сделать лучше, но то, что есть, ненавидишь? Мне кажется, это еще одна причина, по которой нужно беречь старинные дома и рассказывать о них. Чтобы люди понимали, что это не просто какая-то история. Это наша история, живая. Чтобы они заботились о ее сохранении. А когда заботишься, не можешь не любить. Я это знаю».

Мы с Анной оборачиваемся и смотрим на усадьбу. Мне хочется верить, что у них всё получится. Я иду на электричку до Москвы.