Заклинатель бесов и общество. Что изучает микроистория

Сегодня мы живем в глобализованном мире. Разумеется, это не новость, хотя современная глобализация росла и развивалась со скоростью, невиданной прежде в масштабах всей человеческой истории — с того момента, когда отдельные африканские представители вида Homo sapiens пересекли моря и пустыни, дабы заселить многие уголки Азии и Европы. Впрочем, в последнее время глобализация в особенности затронула историков: следуя моде или всеобщему соблазну, они нередко посвящали себя изучению взаимоотношений между регионами и континентами, часто недооценивая тот факт, что глобальные явления постоянно порождали новые формы фрагментации. Дело в том, что предмет глобализации — финансовая и экономическая реальность, информационная среда или передвижение огромных скоплений людей — лишь отчасти соответствует изменениям в мире. Трансформация не сопровождалась куда более медленной глобализацией политического и социального контроля за этими явлениями. Как следствие, возникла могущественная власть развивавшейся автономно финансовой системы, не обеспечивающей достаточной поддержки реальной экономике; росло неравенство; складывались большие монополии, а распределение благ отсутствовало.

Кажется оправданной постановка вопроса: возможна ли глобальная история, которая не была бы одновременно социальной и политической историей?

Следует ли историкам, проявляя чуткость к опасности этноцентризма и национализма, отказаться от привычных точек наблюдения в пользу исторического исследования, рассеянного в пространстве, в архивах и контекстах, составляющих основу нашего ремесла? Глобализация и глобальная история — это не одно и то же, поэтому интерес к глобализации отмечен определенным политическим смыслом, не говоря о стремлении контролировать значительный поток финансирования: в его истоках лежит историцистская и неолиберальная мысль (на мой взгляд, сегодня превалирующая) о существовании единственно возможного решения, продиктованного хаотически устроенным капиталистическим обществом. Практикующие глобальную историю специалисты предлагают отказаться от истории, которая отталкивается от государств, критикует этноцентризм и рассматривает мир, где культурные и экономические отношения выходят за пределы установленных границ. Они предпочитают фиксировать связи между далекими и не похожими друг на друга сегментами реальности. Таким образом, речь идет о сильном идеологическом проекте, цель которого — не предложить свой метод, а иначе расставить акценты, забывая в итоге о самых существенных вещах — например, о по-прежнему важном влиянии государств — и не слишком отличаясь от того, что лучшие образцы историографии нам уже дали.

Я оценивал работу историка по-другому — как исследование о том, каким образом женщины и мужчины жили в различных контекстах, но тем не менее в рамках единого многообразного мира, связи внутри которого становились все более интенсивными. Так, я считал, что развитие историографии больше касается методов, того, как мы идентифицируем и решаем проблемы, нежели объектов, того, что мы изучаем. «Нематериальное наследие» следует рассматривать именно как упражнение в этом последнем роде.

Моя книга написана тридцать пять лет назад, т. е. в культурном и политическом контексте, весьма отличном от сегодняшнего. Я прожил долгую жизнь, участвовал во многих дебатах и видел переводы книги на языки многих народов мира. Таким образом, нельзя сказать, что все это время монография пылилась на библиотечных полках.

Она породила целую дискуссию, которая также велась вокруг нового метода исследовать и писать историю: о предприятии и практике, получивших название «микроистория». Представители микроистории сформулировали свою методологическую программу в начале 1980-х гг. на страницах журнала «Quaderni storici» и в книжной серии «Микроистории» издательства «Эйнауди» (1981–1991). Суть предложения была очевидна: при изменении масштаба в процессе изучения документов, объектов и фактов обнаруживались важные проблемы и вопросы, прежде ускользавшие от внимания ученых, предпочитавших смотреть на источники с высоты птичьего полета. Перефразируя Роберта Музиля, необходимо было показать, сколько первостепенных вещей случается в тот момент, когда на первый взгляд вообще ничего не происходит. Мы не занимались малыми объектами, но рассматривали объекты в микроскоп. Таким образом, научное исследование могло расширяться и включать в себя тексты, совершенно разные с точки зрения значимости объекта: новая интерпретация того, как осудили Галилео Галилея, оригинальное прочтение одного из полотен Пьеро делла Франческа, анализ формы плуга в контексте конфликтов между издольщиками и владельцами земли — или же, собственно, исследование отношений между заклинателем бесов и жителями периферийной деревушки. Речь шла о том, как идентифицировать релевантные объекты анализа, при этом избегая претензии на обобщение применительно к ситуациям, людям или местам: ставить вопросы, в том числе общего характера, оберегая при этом индивидуальность изучаемых предметов. Мы представляли работу историка как порождение одних и тех же вопросов, которые мы способны задавать в отношении разных контекстов, и обретение целого спектра возможных ответов, не посягавших на неповторимую уникальность всякого сегмента анализируемой реальности. Эдоардо Гренди, Карло Гинзбург, Карло Пони и, кроме того, многие историки из других стран (например, Эдвард П. Томпсон и Натали Земон Дэвис) выдвинули основные положения микроистории.

В течение тридцати пяти лет, последовавших за нашим выступлением, микроисторию продолжали активно обсуждать, впрочем слишком часто обыгрывая двусмысленность ее названия: по мнению множества людей, приставка микро- относилась к объекту, к малым вещам, локальному, отдельным личностям, тогда как на деле микро касается метода наблюдения, интенсивного взгляда, направленного в одну точку и призванного продемонстрировать всю сложность ее устройства. В то же время менялся и сам мир: он перестал быть, как казалось, легко читаемым и ориентированным по биполярной оси Соединенные Штаты Америки — Советский Союз. За крахом Советского Союза последовало умножение числа субимпералистических движений в реальности, элементы которой, конечно, глобализировались и вступали во все более тесные контакты друг с другом. При этом ситуация фрагментировалась, возникали мощные локальные центры, конфликтовавшие между собой. Действительность стала еще менее познаваемой, еще менее предсказуемой. Историография в эпоху биполярного мира веровала в силу ценностей и, как представлялось, очевидных и поддававшихся пониманию идей. Она воображала, что мир состоит из автоматической социальной солидарности и гомогенных социальных пространств.

В итоге она стала свидетельницей кризиса понятий, на которых базировались социальные науки и история. Рабочий класс, средний класс, молодежь, женщины, социальная структура, интеллектуалы, народная культура — а кроме того, истина и сама реальность — утратили кажущуюся очевидность.

Нам надлежало рассмотреть их более внимательно, определить внутренние различия, вернуть их к жизни во всей сложности. Микроистория возникла накануне подобной трансформации, в каком-то смысле предвосхитив необходимость разрыва с представлениями об автоматизмах и выдвигая на первый план амбивалентность идей, социальных условий и культурных систем. Единство постепенно дробилось на множество частей. Таким образом, следовало учитывать, что история состоит из отличий, принять во внимание говорящих и молчащих, победителей и побежденных, тех, кто оставлял свидетельства, и тех, кто этого не делал. Наши исследования, помимо прочего, порождались как разочарованием в бескомпромиссной политике итальянских и европейских левых, неспособных переосмыслить действительность в ее изменениях, так и устойчивостью структуралистски-функционалистских и механистических интерпретаций в историографии и, на более общем уровне, в социальных науках.

В книге я рассказываю историю о наивном заклинателе бесов, жившем в XVII в. в одной из пьемонтских деревень. Я столкнулся с одним-единственным трудно поддающимся анализу документом, и это навело меня на мысль о возможности истолковать поведение экзорциста, действия следовавших за ним и веровавших в его силы крестьян, отношения и поступки, имевшие место в небольшом человеческом коллективе, ничем не примечательном, если не считать обычности и одновременно уникальности его образа жизни. Изначально вся документация сводилась к отдельному тексту, но число источников увеличивалось по мере обращения к нотариальным актам, в которых регистрировались решения и сделки трехсот жителей Сантены, заключавшиеся как внутри поселения, так и с представителями внешнего мира. Таким образом, контекст мало-помалу открывал мне устройство этого маленького мира. Перспектива исследования при всей ее неповторимости давала, однако, возможность поставить общие вопросы, применимые к совершенно иным сегментам реальности. Она вела к целой серии различных ответов благодаря обращению к смыслопорождающей модели, которая предлагала несколько траекторий интерпретации и при этом не конструировала нормальный порядок дел в ситуациях, обладавших уникальным смыслом. Признание важности отношений между продавцами и покупателями земли позволило рассмотреть этот сюжет в новом свете. То же касается не вполне уместной склонности упрощать проблемы, ставшей основой успешной деятельности вождя, уверенного в силе своего общественного положения. В свою очередь, фиксация семейных связей, существовавших не только из-за проживания людей под одной крышей, подталкивала к выбору другого хода исследования за пределами традиционной истории семьи; и так далее. Речь шла об эксперименте, который отталкивался от открытой критики привычных инструментов историографического анализа и базировался на интенсивном методе наблюдений. Я стремился усложнить общую картину и поставить релевантные вопросы, не очевидные на первый взгляд.

Как мне показалось, читатели уловили, в чем состоит подлинный смысл книги: небольшое местечко, глуповатый заклинатель бесов, ограниченный мир крестьян, конечно, были не главным предметом моего интереса, но скорее механизмом, заставлявшим говорить документы, формулировать общие вопросы, не обобщая частный предмет моего исследования.

Да, документы… историк прежде всего цепляется именно за них, однако это не значит, что источники необходимо рассматривать как единственный инструмент познания, поскольку документы всегда пристрастны, они создаются и сохраняются при разных условиях. Историку самому надлежит обозначить проблемы, сквозь призму которых он будет читать тексты, стремясь вернуть плоть и кровь тем, кто оставил по себе лишь неполный, косвенный и ограниченный набор сведений. Он потратит усилия на то, чтобы вывести на первый план всех участников игры и сделать это наиболее справедливым образом, избегая соблазна наделить голосом лишь богатых, грамотных, мужчин, господствующие классы. В каком-то смысле документы «заговорят», только если мы учтем, как они создавались, если мы зададим им вопросы, которые не приходят автоматически в голову при их первом прочтении: только те документы, что оставляют нас в недоумении, бросают вызов историку и одновременно помогают ему уйти от простых и всем очевидных интерпретаций. Историк вступает с источниками в диалог, материалы оживают благодаря его жизненному опыту, его воображению, его познаниям, его чуткости, тому, что кажется ему «нормальным»: все эти элементы косвенным образом связаны с тем, что изучает историк. Понимание общества, действия или события возникает не только из источников, но, кроме прочего и прежде всего, под влиянием вопрошающей стратегии историка.

Разумеется, история — это поиск истины, обреченный на незавершенность: каждый год мы, историки, создаем десятки книг о Карле V и Наполеоне, о крестьянском и городском мире, стремясь приблизиться к никогда не достижимой и неисчерпаемой истине. Следовательно, наш труд одновременно похож на труд литератора, но и отличен от него — мы стремимся описать и познать различные аспекты всего, что связано с человеком, но с помощью иных инструментов и ставя иные задачи. Подобно представителям других наук, историки никогда не придут к окончательным выводам, хотя и будут стараться все ближе и ближе подойти к тому, о чем они так и не смогут высказаться вполне. Речь идет о работе по поиску истины и об одновременном осознании того, что нашим гипотезам никогда не исчерпать тотальность рассматриваемой нами реальности. Итак, в книге я стремился осветить сам характер моего труда, борясь с категоричностью утверждений, нередко свойственных историографической риторике, и не скрывая очевидности того, что я задаю общие вопросы, хотя предложенные мной ответы касаются лишь ситуации, вокруг которой строилось повествование.

Читайте также

«Их вид и выкрики ужасно нервировали». Как в народном православии изгоняли бесов из одержимых

Как я упоминал в начале, историография последнего времени охвачена скорее сумбурным стремлением заниматься глобальной историей, не несущим в себе ничего подлинно нового с точки зрения метода, несмотря на бесспорное достоинство — привлечение внимания историков к полузабытым уголкам нашего мира и взаимоотношениям между ними. Благодаря чрезмерному числу точек наблюдения возникают разнообразнейшие картины того, чем хочет быть глобальная история; уже звучат сомнения, побуждающие сблизить глобальную историю и микроисторию. Я с удовольствием принял предложение переиздать рассказанную мной микроисторию, будучи убежденным, что метод, которому я следовал, еще многому способен научить, тем более в ситуации, когда познание прошлого, кажется, рассматривается как второстепенная, бесполезная и даже опасная задача. Прошлое обуславливает настоящее, которое желает — с большой долей лицемерия — вообразить себя свободным от обязательств в неизбежном процессе прогрессивного развития. Обесцениванию значения истории способствует и сведéние последней к механистической причинности фактов, ее банализация до уровня единственно верных, уже сложившихся решений. Микроисторики предложили вернуться к тотальной (но не глобальной) истории, т. е. к истории сложноустроенных действий и фактов, главными героями которых были и остаются женщины и мужчины.

Я посвящаю это издание памяти Эдоардо Гренди и Карло Пони, учителей и друзей: они внесли свой вклад в развитие микроистории.