«Наши монстры — это мы». Почему современная культура одержима чудовищами

При обзоре огромной литературы о вампирах создается впечатление, что некоторые критики разделяют восторги фэнов по поводу достоинств вампиров и проявляют сочувствие к одиноким зомби.

С тех пор как Рене Жирар сформулировал свою концепцию, интерпретация монстра как козла отпущения распространилась на различные маргинальные группы. Идея, что жертва, превращенная в козла отпущения, никоим образом не повинна в совершении преступлений, в которых ее обвиняют, является основой конструкции Жирара.

Представление о монстре как о символе маргинала, о том, кого подчиняют и угнетают, было развито в работах Жака Деррида, Жиля Делеза и Пьера-Феликса Гваттари.

Однако теперь в центре их внимания оказались не этнические меньшинства или мигранты, а вампиры и призраки.

Интересно заметить, что для левой критики изначально было типично использовать образ вампира в качестве метафоры зла, поскольку Маркс, чьи упоминания вампиров тщательно каталогизированы, так обличал недостатки капитализма. Следуя марксистской традиции, образ вампира использовался в качестве идеологической метафоры, призванной заклеймить буржуазию, сосущую кровь трудового народа. Парадоксально, но эта марксистская традиция легитимизировала трансформацию этих монстров из метафоры в аналитическое понятие для критического осмысления действительности.

Делез и Гваттари внесли большой вклад в превращение вампира в орудие критического анализа и рассматривали его как аномальный «гибрид», который «инфицирует» и привносит различия и разногласия, разрушая устоявшийся порядок.

В дискурсе деконструктивизма вампир выступает в роли разрушителя буржуазного общества, маргинального «Другого», устанавливающего важные символические границы для сообщества, и идея, что вампир — это бунтарь и изгой, получила широкий отклик в культурологических исследованиях.

Эти работы заложили основу для парадигматического сдвига в восприятии монстров, которые оказались в центре внимания культурологов. Согласно этому подходу, сцена из фильма Джорджа Ромеро «День мертвых», когда зомби «рвут на части и пожирают плоть американских солдат», интерпретировалась как «недвусмысленный намек на тупики представлений об американской семье, на постфордистское общество потребления и варварский характер военно-промышленного комплекса».

Кроме того, вампиров стали представлять символами политического угнетения и воплощением радикальной критики капиталистического строя. Трактовки вампира как символа гендерной нетерпимости, расовой и этнической дискриминации, экономического неравенства тоже популярны. Кроме того, вампиры рассматриваются как «современное воплощение греческих и римских божеств среднего уровня <…> как полубоги смерти и жизненного цикла».

В вампирских историях находят признаки «одомашнивания» и «очеловечивания» вампиров: «Майер демонстрирует нам — уж извините за этот термин — гуманизм вампиров».

Исходная идея в том, что монстр — это символ «Другого» и относиться к нему следует с симпатией, уважая его достоинство. Чудовища и чудовищное поведение должны быть приняты и поняты изнутри, в их собственной системе понятий.

Книга Нины Ауэрбах «Наши вампиры — это мы» (1999) предложила понятную формулу, которая оказалась в высшей степени популярной. «Наши вампиры — это мы» стал лозунгом времени, и в последующие два десятилетия после публикации Ауэрбах на страницах печатных изданий замелькали бесконечные «Наши каннибалы — это мы», «Наши серийные убийцы, наши супергерои — это мы», «Наши зомби — это мы», «Наши животные — это мы»!

Размывание концепции «Другого», которая изначально обозначала преследуемых маргиналов и угнетенных, подразумевая культурную и политическую толерантность, стало важным способом для «нормализации» монстров-убийц. Монстр это «Другой», это «наша глубинная суть». Ожидается, что зрители будут воспринимать вымышленный мир глазами вампиров, зомби, каннибалов, серийных убийц и симпатизировать именно монстрам, а не их жертвам.

Тенденция «переосмыслить роли мучителя как жертвы — распавшейся семьи или жестоких родителей» проходит красной нитью в исследованиях, посвященных монстрам.

Такой подход не позволяет критикам увидеть антигуманистическую значимость монстров как культурных репрезентаций и оценить тот факт, что публика начинает себя идентифицировать с ними не только в протестном плане — против несправедливых установлений или политического или экономического угнетения, но и против человечества и основных гуманистических идеалов.

Как мы уже видели, некоторые критики склонны рассматривать монстров с точки зрения социального конструктивизма и винить консервативный дискурс в «изобретении» монстров для того, чтобы оправдать необходимость цензуры. Так, например, Дженкинс считает, что образ серийного убийцы был социально сконструирован, чтобы оправдать «кампании контроля над обществом».

Изменения в отношении к монстрам и их поведению, включая людоедство, отражены в том, как исследователи соотносят каннибализм, цивилизацию и культуру. В 1994 году Дженкинс, анализируя фильм «Молчание ягнят», сравнил каннибалов с «опасными чужаками»: так он оспаривал утверждение, согласно которому каннибализм — это основной символ «угрозы возврата к первобытной дикости». Дженкинс согласен с антропологом Уильямом Аренсом, по мнению которого «нет лучшего способа отгородить себя от другого человека, как назвать его людоедом». Каролайн Пикар же в 2014-м утверждала прямо противоположное, подчеркивая привлекательность образа людоеда: «Каннибализм в комбинации с вампирской способностью гипнотизировать и искушать — и вот он, великолепный д-р Лектер, безукоризненный гетеросексуал, представитель высшего общества». Разница в этих утверждениях показывает, насколько изменилось представление о каннибалах за истекшие десять лет.

В 1990-е годы каннибализм еще воспринимался как страшная угроза цивилизации, которая рассматривалась как важнейшая ценность. К началу 2000-х годов в результате «поворота к монстрам» каннибализм приобрел привлекательные черты.

В результате этого поворота табу, воспрещающее употреблять в пищу людей, было поставлено под сомнение. И, возможно, именно это сделало образ вампира, людоеда, серийного убийцы столь привлекательным в глазах массовой аудитории.

И все же критики и исследователи явно упускают из виду сам факт идеализации чудовищ и значение имеющего место парадигматического сдвига в той новой роли, которую монстры играют в системе эстетических ценностей. Исследователи редко проводят сравнение нынешних чудовищ с их предшественниками из предыдущих эпох и поэтому не обращают внимания на произошедшие существенные изменения в истории культуры.