Залечь на дно в Монтайю. Быт, секс и думы еретической деревни XIV века
Как и зачем можно исследовать жизнь одной конкретной средневековой деревни — и что благодаря этому можно понять? И какими источниками нужно пользоваться? Илья Агафонов обращается к понятию микроистории и рассказывает читателям «Ножа» о классической монографии Эммануэля Ле Руа Ладюри «Монтайю, окситанская деревня (1294–1324)».
18+
Редакция журнала «Нож» утверждает, что настоящая научно-исследовательская статья имеет исключительно художественную и культурную ценность, предназначена для использования в научных или медицинских целях либо в образовательной деятельности. Она никоим образом не является «пропагандой нетрадиционных сексуальных отношений и (или) предпочтений либо смены пола» как среди взрослых, так и среди несовершеннолетних, а равно не имеет целью распространения таких материалов среди названных категорий граждан.
Во второй половине XX века историки стояли на перепутье. С одной стороны, их манили большие и обстоятельные кирпичи уважаемых классиков. С другой — куда менее масштабные сюжеты, разбор которых казался не очень-то и значимым для науки. Основы, заложенные французской «школой Анналов» в лице Марка Блока и Люсьена Февра, наложили определенный отпечаток на молодых историков, росших вместе со Второй мировой войной.
Самое главное, что появилось на свет к середине XX столетия, — это интерес к маленькому человеку. Тому самому безымянному главному герою, силами которого и творится история. Века и тысячелетия проходят мимо, сменяют друг друга короли и императоры, а люди продолжают жить. Именно этих людей, часто не имевших возможности оставить после себя источники, и стали изучать историки-анналисты на рубеже 1960-х годов. Тогда среди ученых произошел своего рода раскол. Одни продолжили копаться в глобальных структурах, меряясь экономикой, ценами на репу и штуками вроде социальной динамики. Другие же обратили внимание на персону и культуру — на то, как индивид в прошлом мыслил, жил, переживал и умирал.
Тем историкам, которые со скепсисом смотрели на унылые малоподвижные структуры, казалось, что от частных сюжетов, от истории одного человека или небольших сообществ, можно будет подняться выше и делать более широкие обобщения. Для них частное стояло превыше общего, ведь последнее формировалось из самых мелких деталей и незаметных эпизодов. К тому же «неподвижность» истории, что постулировали унылые академисты, у молодых историков вызывала протест, строившийся на идеях непостоянства прошлого и эксплуатации истории ментальности.
Именно примером такого «частного протеста» стал очерк французского исследователя Эммануэля Ле Руа Ладюри об окситанской деревне Монтайю.
Этот труд предвосхитил интерес европейских ученых к микроистории и стал первой широко известной работой о жизни простого человека в прошлом. Несмотря на то, что Ладюри известен в России лишь благодаря одной своей книге, он успел позаниматься аграрной историей Франции и написать несколько увесистых кирпичей. К счастью, ни одна из этих работ такой же популярности, как история деревни Монтайю, не получила.
Микроистория — не что иное, как изучение маленьких сюжетов, которые могут коснуться как повседневной жизни, так и выдающихся эпизодов, которые не вписываются в обыденную картину мира среднего человека. Этот самый средний человек, заурядный, малопримечательный и никому не интересный, не оставляет обычно после себя биографии, не пишет мемуаров. Однако вместе с тем он является основным механизмом движения экономики, свержения королей и изменения культурной базы. Вот именно его микроистория и стремится изучить, разобрав на части.
Книжка под названием «Монтайю, окситанская деревня (1294–1324)» стала в 1970-х годах настоящей сенсацией, поразив как академическое сообщество, так и сообщество читающее. Очень много хвалебных отзывов было высказано и приятных рецензий написано. На деле же Ладюри просто скомпоновал уже имевшийся во французской историографии материал об одной окситанской деревне и переписал его заново с оглядкой на менее масштабные сюжеты. Историк решил не разворачивать громадное полотно аграрной истории через сравнение регионов, типов хозяйствования и методов работы с материалами. Он просто собрал уже опубликованные отчеты инквизиции и популярненько разложил их по полочкам.
К книге потом предъявлялись претензии: мол, автор слишком зациклен на теме секса, которому в книге Ладюри посвящено несколько подглавок. Но будем честны — читать про секс, преступления и чернуху куда интереснее, чем про систематические показатели выгула овец. Ладюри не опускается до уровня популярного пересказа, скорее берет читателя за руку и тычет пальцем в отдельный сюжет, говоря: «Смотри-ка, сынок, какой интересный сельский извращенец, а ведь у него тоже есть своя история».
А поскольку сложные слова у Ладюри перемежаются потешными цитатами монтайанских крестьян, то получается очень бодрое повествование о деревне, в которой живут и грешат, пьют и умирают как католики, так и катары.
Монтайю — оно же Монтаё — французская коммуна, числящаяся в департаменте Арьеж и округе Фуа, что на юге Франции. Рядом текущая река Арьеж дала название всему региону, а потому применительно к Монтайю и окрестным деревням используется обозначение Верхняя Арьеж. В нескольких сотнях километров от деревни находятся Пиренейские горы и граница с Испанией, а в XIII веке она входила в состав графства Фуа. Именно в эти земли в начале столетия вторглась армия Симона де Монфора, отправившаяся на юг громить альбигойскую ересь. Вплоть до середины века ходили туда-сюда по Фуа французские крестоносцы, брали штурмом катарские крепости и сгоняли еретиков под чуткое око инквизиции.
Однако даже спустя полсотни лет отголоски катарской ереси продолжали бытовать в горных деревеньках и лесных чащах. Укрытые от глаз католических священников крепости «хороших людей» продолжали свою деятельность, мутя умы деревенских и городских жителей. Не то чтобы те были очень против — как показывает практика, католичество у них вполне неплохо уживалось с альбигойскими взглядами, приправленными бытовым материализмом и местным фольклором.
Думы жителя Фуа в XIII веке занимали самые разные вопросы, и оценивать их через призму религии было для него нормой. Основным досугом крестьян Монтайю был разговор о всяком. Причем часто обсуждали они как раз «божественное», то есть происходящее вокруг, через призму религиозного сознания. Для кого-то было вполне нормальным обсуждать греховность поведения местного «байля» и припоминать сплетни о конце света или появившемся в соседнем городе Антихристе. Все эти события сплетались в клубок, через который и пропускалось бытовое сознание монтайанского крестьянина.
Нетрудно догадаться, что где есть ересь — есть и инквизиция. В начале XIV века на юге Франции она была. Однако работала довольно вяло и занималась в основном перетягиванием одеяла с местными доминиканцами. Такой порядок вещей сохранялся вплоть до прихода на епископскую кафедру города Памье инквизитора Жака Фурнье. В течение почти шести лет — с 1318 по 1324 год — он усердно допрашивал жителей Монтайю и окрестных деревень, вытаскивая из них сведения обо всём, о чем только можно. Его интересовала не только сама катарская ересь, но также отклонения от католической нормы, быт, образ жизни и следование догматам. Все допросы записывались его подручными в отдельные тома, которые инквизитор перепроверял и правил, переписывая начисто. Но кто вообще такой Жак Фурнье и с чего взялась такая твердость в делах веры Христовой?
Жак Фурнье — инквизитор, которого мы заслужили
Жак Фурнье родился в городке Савердён неподалеку от Фуа и имел весьма скромное происхождение. Обычно пишут, что он был сыном то ли мельника, то ли землепашца, но точных указаний на это нет. Известно, что в юном возрасте Жак вступил в орден цистерцианцев и, получив солидное образование, отправился в Париж. Там он становится доктором богословия. В 1311 году его назначают настоятелем монастыря Фонфруада. Всего через шесть лет — в 1317 году — Фурнье отправляют гонять еретиков в Фуа, утверждая епископом города Памье. Эта должность пришлась Жаку по душе, так как он проявлял изрядную твердость в дискуссиях по вопросам религии и насаждению правильной веры в Христа.
В Памье он работает вместе с доминиканцами, изничтожает ересь и собирает под своим крылом все возможные рычаги управления механизмом угнетения.
Под горячую руку попадают не только труЪ-еретики, но также крестьяне и обычные городские сумасшедшие.
К пыткам Фурнье прибегал очень и очень редко, а основной метод его допросов — это дотошное и въедливое занудство. Зацепившись за какой-то сюжет, он мог часами и днями говорить со свидетелем, вести перекрестный допрос и привлекать для консультации лиц со стороны. Было заметно, что дядя свою работу любил. В 1326 году Жак Фурнье становится епископом в городе Мирпуа. Еще через год переезжает в Авиньон и получает повышение до кардинала-священника с титулом церкви Санта-Приска. В 1334 году он будет избран на церковном конклаве римским папой под именем Бенедикт XII.
Присутствие будущего папы в Фуа было осложнено тем фактом, что вплоть до его приезда ни розыскных операций, ни нормального допросного института тут просто не было. Инквизиция и ее акции по отлову еретиков были, а вот плодотворной работы — нет. В XIII–XIV веках Арьеж и окрестные земли страдали от инквизиции пять раз:
- в 1240–1250-х годах в связи с падением Монсегюра и избиением последних активных катаров;
- в 1265 и 1272–1273 годах, когда инквизиторы приходили дочищать заразу;
- в 1298–1300 и 1308–1309 годах, когда обнаружилось, что зачистка не помогла и нужно начинать всё сначала.
В основном все удары по еретикам до Фурнье исходили от каркассонского доминиканского трибунала, который формально вообще ни к Фуа, ни к Памье не относился. Епископы Памье долгое время были заняты не борьбой с ересью, а взаимной грызней за монастырские и церковные владения. Но с приходом настоящего решалы ситуация поменялась.
Жак Фурнье объединил в своей погоне за катарами полномочия местного епископа с правами и возможностями доминиканского магистра.
Обе церковные силы в регионе стали действовать сообща под руководством епископа Памье. Активное и деятельное инквизиционное ведомство продолжит работать и после отъезда Фурнье. Однако с течением времени преемники Бенедикта XII обленятся и оставят окситанский народ в покое.
Всего за девять лет бытия Жака Фурнье епископом Памье инквизиционный трибунал работал 370 дней. За этот год с небольшим он провел 578 допросов, из которых 418 для обвиняемых и 160 для свидетелей.
Иногда бывало так, что свидетель превращался в обвиняемого по ходу допроса, а обвиняемый переходил в разряд свидетелей. По 98 делам были допрошены и привлечены к дознанию 114 лиц, среди которых преобладали еретики-катары. Из этой сотни 94 дошли до суда. В большинстве своем это были простолюдины — крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы, но попадались священники, нотарии и даже несколько мелких дворян. Среди 114 привлеченных к дознанию были 48 женщин, и в большинстве своем они происходили из деревень Фуа и Верхней Арьежи. Сама деревня Монтайю была представлена 25 обвиняемыми, большая часть которых отделалась тюремным заключением, публичным покаянием или схожим по гуманности наказанием.
Судебная процедура вызова обвиняемых пред очи Жака Фурнье для XIII века была довольно долгой. Сначала до епископа через различные каналы доходили доносы на нехороших людей. После чего до них доводилось требование предстать перед трибуналом в Памье — об этом обвиняемых извещал местный священник с амвона или на дому. Если призыв на суд игнорировали, то епископ обращался к власти светской — байлю — доверенному чиновнику региона с правом осуществлять светскую власть. Тот отыскивал нужного человека и притаскивал его на трибунал. Там обвиняемый прежде всего клялся на Библии, что будет говорить правду. Ну а потом начинался допрос. Жак Фурнье задавал вопросы, а обвиняемый отвечал столько, сколько сочтет нужным. Дело шло своим чередом без оглядки на то, заслуживает ли обвиняемый длительного ареста или нет. В промежутках между допросами беднягу могли даже заключить под стражу в епархиальной тюрьме. Но если роль человечка была не особо важна, то его просто отпускали домой.
В большинстве допросов, за исключением парочки фальсификатов (действительно парочки), Жак Фурнье будет действовать мирно и продавливать ответчиков силой харизмы. Мыслил Фурнье довольно просто. Чтобы разобраться с проблемой — надо установить истину. А потому сначала разбираем ошибочные поступки обвиняемого, а потом заботимся о спасении его души. Если ничего не помогает — придется карать. А если помогает, то тоже карать, но помягче.
По завершении всех процедур подсудимым назначались различные наказания: заключение разной степени строгости, ношение желтого креста, паломничество или конфискация имущества. Только пятеро из подсудимых закончили жизнь на костре: четверо вальденсов из Памье и альбигойский еретик Гийом Фор из Монтайю.
Откуда мы знаем такие подробности? Из допросных и регистрационных томов Жака Фурнье, которые тот вывез с собой из Памье после назначения в новую епархию. Более того, эти талмуды катались с ним в Авиньон и пополнили папскую библиотеку, которая не выкинула эти книги даже после возвращения в Рим. Протоколы до сих пор лежат в архивах Ватикана и продолжают оставаться очень подробным источником эпохи. Можно, конечно, заявить, что хитрый Фурнье подделал записи, навырывал листов или скрыл свои темные делишки. Но это будут лишь домыслы, а реалии допросов у нас на бумаге — с ними спорить не приходится.
Монтайю: обитель порока
Если взглянуть на Монтайю со стороны, то может показаться, что в деревне происходили лишь угар и содомия. Это так. И не так. Конечно, Ле Руа Ладюри дает подробное описание хозяйства деревни и ее бытования. Однако самая мякотка — это жызнь деревенского люда, верования которого были далеки от идеала. Поэтому дотошность Жака Фурнье можно понять. Это у себя в городах он мог гонять сексуальные меньшинства или гнобить горожан за сплетни о привидениях. В сельской Арьежи ему приходилось иметь дело с гениальными идеями вроде отрицания божественности Христа или проистечения души из крови.
В сельской местности Фуа, Лангедока и вообще всей Окситании еретические настроения были еще ой как сильны. Сказать за это спасибо стоит широко известным в узких кругах братьям Отье. К концу XIII века катаризм уже практически не существовал в Окситании. Однако Пейре Отье, бывший нотариус, близкий к графу Роже-Бернару де Фуа, в 1299 году возглавил маленькую группу катаров, «непреклонных в своей решимости возобновить евангелизм катаров на их прежних территориях». Среди них был родной брат неоеретика Гийом Отье и сын Пейре Жаум. Используя свои семейные и дружеские связи, а также остатки бывшего катарского подполья, они смогли «раздуть пламя катаризма» на юге Франции, обнаружив там весьма благодатную почву.
Попытка того, что историки называют «Реконкистой братьев Отье», продолжалась с 1300 по 1310 год. Пропаганда двух братьев сработала отлично, и тайные собрания катаров вернулись из небытия.
В Окситании «праведные люди» чувствовали себя отлично, однако инквизиция выловила и сожгла, одного за другим, всех подпольных проповедников.
Пейре Жаума и Гийома Отье сожгли в Каркассоне в 1309 году, Амиеля де Перля и Пейре Отье — в Тулузе в 1310 году. Единственным, кому удалось бежать в Каталонию, был Гийом Белибаст. Обманутый двойным агентом, он был схвачен и сожжен в Виллеруж-Терменез в 1321 году по приказу архиепископа Нарбонны. Это событие считается концом окситанских катарских церквей.
Итак, Монтайю. Прогуливаясь по ее улочкам и оглядывая дома, можно понять две очень важные вещи. Первое — это именно что деревня. Не село, не транзитная деревня на пересечении торговых путей, не ярмарочная деревня. А деревня сама в себе. Это значит, что живет она небогато, однако не так чтобы очень бедствует. Ест свинину, кушает репу, вкушает вино и масло, привозимое с соседних ярмарок, разводит овец на продажу и сплавляет лес вниз по реке. Второе, что бросается в глаза, — это единение жителей деревни перед лицом внешнего врага. Не то чтобы деревня — это одна большая семья, взаимная вражда, ненависть и подставы никуда не деваются. Однако зажатость деревни меж двух огней — еретиками и церковью — имеет свои последствия.
Местные жители с куда большим презрением будут относиться к епископу, чем к дворянину. Тем более что мелкий дворянин ест примерно то же, что и они, и отличается лишь тем, что умеет читать. Да и то не всегда.
Большая часть истории Верхней Арьежи в XIV веке — это скорее противостояние с церковью, нежели взаимная нелюбовь крестьянства и дворянства.
В бытность свою графы Фуа, отстаивая собственную независимость от Парижа, скептически наблюдали за деятельностью церковников, часто ограждая своих подданных от новых налогов и десятин в пользу церкви. Но после разгрома альбигойцев и небольшой династической перемены в верхах графы Фуа поменяли фокус и стали шестерками французского короля. Больше они не мешали церкви расширять свое влияние в регионе.
Нелюбовь к церкви и Франции целиком может отразить одна из присказок, брошенная деревенским жителем Монтайю, о чем было потом доложено на допросе его бдительным соседом:
«Миром правят четыре больших дьявола: папа, дьявол наибольший, которого я называю Сатана; король Франции суть второй дьявол; епископ Памье — третий; инквизитор из Каркассона — четвертый дьявол».
Не любить церковь было за что. В начале XIV века епископы Памье продавили сбор десятины со скота. Для острастки нужно было лишь пару раз провести облаву на жителей деревни и окрестных селений и постращать их допросом.
Это недовольство католическими епископами нашло отражение и в допросах Жака Фурнье. Из 89 досье, собранных епископом по поводу критики церковных властей, примерно шесть связаны сугубо с отказом платить десятину или с осуждением этого сбора как незаконного и «неправильного». А потому различные крестьянские выступления на юге Франции сложно назвать классовыми и направленными исключительно против светских феодалов.
Среди жителей Монтайю были и явные катары, и скрытые. Были и те, кто вообще себя никаким еретиком не считал, а жил так, как считал правильным и «по-божески». Хорошим примером тут может стать семейство Клергов — фактические правители Монтайю.
Пьер Клерг был местным кюре — священником. А его брат Бернар — байлем и сборщиком налогов. Оба были самыми настоящими катарами и умудрялись лавировать между церковью и местными в своих интересах. Пьер регулярно сдавал церковникам своих «друзей», а Бернар оказывал ему посильную помощь. В 1308 году при участии Пьера Клерга инквизиция арестовала всё взрослое население деревни. При этом сам кюре принимал участие в судебных процессах и тем самым решал, кого карать, а кого миловать. Такой вот интересный способ разбираться с врагами.
В 1320 году лафа для братьев Клерг закончилась. Пьера прижал к ногтю Жак Фурнье. А брат обвиняемого — Бернар — пытался помочь родственнику через влиятельных друзей и взятки. Однако с новым епископом это не прокатило. Пьер Клерг умер в епархиальной тюрьме, не дождавшись приговора.
Но как реагировали на столь странное соседство жители Монтайю? А особо никак. Спорить с семейством Клергов в открытую было опасно для жизни. А их катарские увлечения не всегда бросались в глаза. Ну ест священник мясо по пятницам и портит молодых дамзелей. Ну с кем не бывает! Каждый третий мужик в Верхней Арьежи или занимается тем же самым, или ведет себя и того хуже.
Религия, церковь и ересь
— Хочешь ли ты исповедаться мне? — спрашивает лжесвященник Арно де Верниоль у сельского парня, ставшего городским жителем.
— Нет, — отвечает тот, — я уж исповедался в этом году… Да вы и не священник вовсе!
Среди жителей Монтайю были закоренелые еретики, были и те, кто отверг ересь, но пребывал в ней. Но даже так все они признавали необходимость исповедоваться раз в год. Больше уже некрасиво. Меньше — грешно. Рассказывать на исповеди о том, что общался или дружил с «добрыми людьми», то есть катарами, кстати, необязательно. Ведь главное — это то, что ты считаешь грехом:
«Я исповедуюсь в своих грехах — говорит Раймонда Марти, — да только не в том, что я совершила в ереси; потому как я не думаю, что грешила, так поступая».
Исповедь среднего монтайонца балансировала на грани фарса и реального проживаемого опыта «хорошего христианина».
Если ты был еретиком и творил грехи, а позже отринул свои заблуждения — жизнь начинается заново. Немаловажную роль тут играли и отношения со священником. Ведь если рассказать ему что-то постыдное — он обязательно расскажет это своим друзьям. Будет стыдно. А потому каяться в совсем уж постыдных делах, может, и необязательно.
Несмотря на такой странный подход к основному христианскому таинству, какого-то намеренного отрицания католических догматов в Монтайю не было. Детей крестили, на причастие ходили, венчались по правилам. Все обряды выполняли функции не только религиозные, но и социальные. Крещение — рождение, причащение — обновление, брак — новая семья. Другие таинства и нормы остаются где-то сбоку и каждый соблюдает их так, как хочет.
«Года так двадцать три назад, — рассказывает в 1325 году Гозья Клерг из Монтайю, — во время Великого поста, на другой день после воскресенья, возвращалась я с моего поля, где собирала репу. По дороге встретился мне Гийом Бене:
— Ты уже обедала? — спросил он меня.
— Нет, — отвечала я, — хочу попоститься…— А что до меня, — сказал Гийом, — так я вчера, в воскресенье, неплохо пообедал в Акс-ле-Терме, куда меня пригласили. Поначалу я подумывал, стоит ли идти (ввиду поста). Так я пошел к добрым людям, чтобы спросить у них совета. „Как ни крути, — сказали мне они, — одинаковый грех есть мясо в пост или без поста. Рот оскверняется одинаково. А потому вам нечего смущаться“. Раз так, я и согласился на этот добрый обед с мясом.
— А я, однако, — философски заключает Гозья Клерг, — с ним не согласилась. Мясо во время поста и в другое время — это вовсе не одно и то же…»
Вот отличный пример разницы между хорошим христианином и мятущейся душой около-катара. Сборщица репы повинуется католическому посту. А колеблющийся крестьянин сомневается. В конечном счете последнего убеждают нарушить пост те самые катары, известные своим аскетизмом. Логика альбигойцев была, кстати, проста. В иерархии катаров существовали высшие чины — так называемые совершенные — те, кто отказывал себе во всём и придерживался строгих принципов соблюдения «чистоты» тела и души. Им действительно было много чего нельзя. Однако все остальные, кто совершенным не был, так или иначе приобщались к пороку. А если никто не чист, то, значит, и мясо в пост не такой уж и страшный грех.
Монтайю и религиозные догмы
Другой важной частью религиозного видения Монтайю и ее окрестностей была особая трактовка окружающего мира и его конца. Ведь не было темы более благодатной для обсуждения, чем апокалипсис. Особенно если вокруг творится черти что. Вот какой слух фиксируется в Верхней Арьежи в 1318 году:
«В том году, — рассказывает Бертран Кордье, уроженец Памье, — встретил я на другом краю моста, на земле прихода Кие, четырех тарасконцев, а среди них Арно из Савиньяна. Они спросили меня: — Что нового в Памье? — Поговаривают, что родился Антихрист, — ответил я. — Каждый должен привести свою душу в порядок, ведь конец света совсем близко! На что Арно из Савиньяна возмутился: — Не верю я в это! Нет у мира ни конца, ни начала… Пошли лучше спать».
Тут разносчиком слухов оказывается типичный городской житель. А каменщик Арно из Савиньяна выступает как рациональный критик и истинный циник. Его представления о незыблемости мира самую малость не вписываются в христианскую догму. Всё же Страшный суд был придуман не просто так. Поэтому инквизиция берет Арно под локоток и аккуратно выспрашивает, почему он верит в такую неприглядную гадость. Забавно, что каменщик оказывается с подвохом — за тридцать лет до того Арно получал образование у весьма начитанного и ученого мужа в далеком Тарасконе. С тех времен утекло много воды, а разочарование Арно в Страшном суде осталось. В итоге, чтобы выпутаться, каменщик начнет ссылаться на недостаток религиозного образования:
«По причине моей занятости в каменных карьерах я очень рано ухожу с мессы и не успеваю послушать проповедь».
Гораздо более «опасным», чем твердая уверенность в незыблемости мира и отсутствии конца света, является неверие в ту или иную догму. Возьмем случай Раймона Делера из Тиньяка. Быть бо́льшим крестьянином, чем этот мужлан, невозможно. Он жнет хлеб, пасет мула и ест. Всё. Так вот этот Раймон верит, что душа — это кровь. Причем логика у него простая. Когда убивают животное — из него вытекает кровь. Когда вытекает кровь — животное перестает дергаться и умирает. Кровь уходит в землю, впитывается в нее и исчезает. То же самое делает душа. Понятное дело, что при таких думах Раймон Делер не верит в воскрешение и Страшный суд. Не менее унылой представляется ему также и концепции рая и ада. Ведь рай — это когда в этом мире хорошо живется, а ад — это когда живется плохо. О чем еще говорить?
На этом Раймон Делер не останавливается, но продолжает уходить всё дальше в дебри ереси. Например, он считает, что Иисуса Христа зачали в блуде и мерзости — точно так же, как и любого другого человека. Делер в красках описывает своему соседу, как Иосиф сношал Пресвятую Деву, дрожа, смердя и похотливо тыкая в нее чем попало. Нет ничего удивительного в том, что Раймон не верует в распятие, воскресение и вознесение. Не вызывает также изумления и то, что Делер ни разу не причащался.
«Еще слово, и я тебе башку размозжу моей мотыгой, — прерывает его в ужасе Раймон Сеги, перепуганный этими богохульственными речами».
Представление о душе из крови, столь дорогое Раймону Делеру, обнаруживается и в других местах. Так, под деревенским вязом некая Гийеметта Бене, простая крестьянка, рассказывает подруге о том, что душа — это кровь. Доказательства? Когда отрубают голову гусю, оттуда фонтаном выходит кровь. Вместе с жизнью. Следовательно, душа — это кровь. И не поспорить же. Наблюдение, эксперимент, вывод. Всё на месте.
Стоит также понимать, что граница между катарами и добрыми католиками была расплывчатой. Ее легко переходят в разных направлениях одни и те же люди, которые пытаются усидеть на двух стульях:
«С тех доходов, что я получаю от моей работы, — говорит Пьер Мори, — я хочу одарить и тех, и других [и католиков, и катаров]. Потому как я не знаю, какая из двух вер надежней. Хотя и примыкаю больше к еретической вере, так это лишь потому, что мои разговоры с еретиками чаще и отношения крепче, чем с другими».
Позор и преступление
Понятие стыда в Средневековье было довольно сложным и многогранным. Многие категории ушедших эпох сейчас воспринимаются как нечто выходящее за рамки. Однако понимание определенных границ у жителей Монтайю всё же присутствовало.
Вот насущный вопрос: кровосмесительство — это грех или просто постыдное и позорное дело? По словам уже знакомого нам Раймона Делера, «кровосмесительство с матерью, сестрой, дочерью или сестрой двоюродной — никакой не грех, да вот только кровосмесительство — дело позорное».
При этом позор вместе с грехом пропадают, стоит сестре стать троюродной. Тут в догмы христианской морали вписываются и местные традиции. Ведь сношать любую сестру не очень благое дело. Однако Раймон Делер смотрит на эти ограничения чуть более широко.
Двигаемся от родных сестер к сестрам чужим. Может ли считаться грешником человек, который занимается сексом с двумя женщинами, что являются сестрами? Это тоже не грех, однако дело уже ну прям очень постыдное. Подобными делами занимались в Верхней Арьежи Симон Барра и Гийом Байяр, за что были обсуждаемы и осуждаемы местными жителями.
А вот совратить племянницу своей любовницы, что работает у тебя служанкой, — уже не только грех, но и позор. Именно так жители Монтайю оценивали поступок Раймона де Планиссоля. Тонкая граница между позором и грехом не всегда понятна. Однако тут всё упирается в неоглашаемый договор о поведении внутри общины.
«Раймон де Планиссоль совершил и вправду тяжкий грех, — заявляет Раймон Бек из Коссу Айкару Боре, сообщнику Планиссолей, — в тот день, когда он задушил и убил Пьера Плана, которого потом и закопал в саду у своего отца, Понса де Планиссоля. И уж никак негоже было Раймону утяжелять свой грех, лишив девственности Гайярду, свою собственную служанку!»
Исследование этических проблем можно считать достаточно полным после напоминания об относительной сексуальной свободе, царящей в деревне. В ней спокойно уживались прелюбодеи всех мастей. Серьезных нарушений какого-то порядка, вроде изнасилований, в Монтайю было отмечено всего два. В остальном местные могли судачить сколько угодно, но доносить или ломать людям рожу за наличие любовницы никто не спешил.
Арно де Верниоль
Ярким свидетельством умеренной толерантности жителей Верхней Арьежи может служить Арно де Верниоль, уроженец Памье, причетник, беглый францисканец и гомосексуал. Его первый секс случился еще в детстве — он был изнасилован одним из своих старших товарищей по учебе:
«Мне было тогда десять-двенадцать лет. Это было около двадцати лет назад. Отец отправил меня изучать грамматику к мэтру Понсу де Массабюкю, школьному наставнику, который впоследствии стал одним из братьев-проповедников. Я делил комнату с этим мэтром Понсом и другими учениками. В общей комнате наставника и учеников я не меньше шести недель спал в одной постели с Арно Ориолем… На четвертую или пятую из проведенных вместе ночей Арно, полагая, что я уснул, принялся меня обнимать, шарить между ног и елозить там, как если бы я был женщиной. И таким образом он продолжал грешить каждую ночь. Я был еще совсем ребенком, и мне такое не нравилось. Но от стыда я не осмелился никому признаться во грехе…».
Позднее школа мэтра Понса де Массабюкю переехала, и Арно де Верниоль приобрел других компаньонов по постели, в том числе самого наставника. Экономя на приобретении кроватей, тот спал сразу с двумя учениками. Никто более не пытался покуситься на добродетель юного Верниоля, но «зло» совершилось.
В большом городе Тулузе, где Арно де Верниоль какое-то время продолжает обучение, он окончательно принял себя. А всё из-за случайного инцидента:
«В те времена, когда прокаженных сжигали, я жил в Тулузе и однажды „имел дело“ с проституткой. После того как грех совершился, у меня начало вспухать лицо. Испугавшись, я совсем было уверился, что заболел проказой, и тогда поклялся, что впредь не лягу ни с одной женщиной. Храня верность клятве, я стал соблазнять мальчиков».
Ответ на вопрос, почему на самом деле у Арно де Верниоля распухло лицо после экскурсии к куртизанке, остается сокрыт. Это мог быть отек Квинке или простая аллергическая реакция. Известно, что проказы Арно точно не подцепил. Однако страх перед болезнью произвел эффект разорвавшейся бомбы. Молодой человек окончательно отверг для себя гетеросексуальные связи.
Способы общения с любовниками у Арно были специфичными. Время от времени Арно без особых церемоний опрокидывал своего возлюбленного на кучу навоза. Иной раз ухаживал более церемонно: завлекал юношу в какой-нибудь деревенский домик посреди виноградников. Там он мог вести со своим любовником светские беседы, дарить ему приятные мелочи. А мог и изнасиловать, угрожая ножом:
«— Арно угрожал ножом, он вывернул мне руку, хотя я лягался, он силой утащил меня, бросил наземь и сдавил в слюнявых объятьях, изливая семя прямо между ног, — рассказывает Гийом Роз».
По завершении телесных игрищ и забав Арно и его случайный дружок клянутся на Евангелии, на календаре или на Библии никогда никому не рассказывать о том, что произошло между ними. Сам Арно не считал содомию тяжким грехом:
«Я сказал Гийому Розу, и вполне искренне, что содомский грех и блуд или умышленная мастурбация по тяжести равны друг другу. Более того, по простоте сердца я полагал, что содомия и обычный блуд относятся к числу смертных грехов, но много менее тяжких, чем лишение девственности, прелюбодеяние или кровосмесительная связь».
Сельский фанатизм и судьба
Если отойти в сторонку от историй о сексуальности, то обнаружится, что взгляды жителей Монтайю были своеобразны и в других сферах. Например, выделяется из общего ряда их отношение к судьбе. Так, у пастуха Пьера Мори однажды спросили, не боится ли он жить в регионе, где его с немалой вероятностью могут поймать и осудить за ересь:
«Да все равно, — ответил он, — хоть бы я и дальше продолжал жить в Фенуйеде и Сабартесе, никто не может отнять у меня мою судьбу. Там ли, здесь ли — я должен следовать своей судьбе».
И позже добавил:
«Коли дано мне будет стать еретиком на смертном одре, то я им стану. Коли нет — пойду по тому пути, что мне предначертан».
В регистрах Жака Фурнье записано несколько похожих высказываний Пьера Мори, смысл которых сводится к тому, что он не будет пытаться избежать своей судьбы. В одном из них есть и объяснение:
«Я не могу поступать по-другому, потому что не могу вести жизнь иную, чем та, для которой был вскормлен».
За этой банальной идеей о том, что человек — заложник своего воспитания и своего образа жизни, скрывается нечто более глубокое. Для Пьера Мори душа человека подобна сдобному хлебобулочному изделию. Так, как замешал тесто Бог, так и должно свершиться. Ни больше и ни меньше.
Своеобразное видение судьбы присутствовало также у поминавшихся выше братьев Клергов. Когда скончался Понс Клерг — отец Пьера Клерга, одна из крестьянок Монтайю сказала его вдове:
«Госпожа, я слыхала, что если с покойника взять пряди волос и обрезки ногтей с рук и ног, то этот покойник не утащит с собой счастливую звезду и удачу вашего дома».
Рекомендация была исполнена в точности:
«По случаю смерти Понса Клерга, отца кюре, много людей с Айонского края пришли в дом кюре, сына Понса. Тело положили в кухне; оно не было еще завернуто в саван. Кюре выгнал тогда всех из дома, кроме Алазайсы Азема и Брюны Пурсель, побочной дочки Прада Тавернье. Женщины эти остались одни с покойником и с кюре; женщины и кюре взяли с усопшего пряди волос и обрезки ногтей… Был потом еще слух, что кюре совершил то же самое с трупом своей матери».
То есть у Пьера Мори и Пьера Клерга общее понимание судьбы как удачи или неудачи, сотканной звездами. И это притом, что один катар явный. А второй чисто кайфарик со свободными взглядами на мир. Для одного всё свершается по воле Бога, а другой прислушивается к звездам.
Жизнь в Монтайю может напоминать сюрреалистичную картину Питера Брейгеля. Однако ее жителям было интересно обсуждать конец света, пребывать в ереси и судачить о том, кого Пьер Клерг в очередной раз оприходовал у себя на кровати. Ужасы Средневековья, с которыми надо как-то жить. И ничего не поделать.
Сцены, которые рисует в своей книге Ле Руа Ладюри, нацелены не только на создание потешной и непростой картины крестьянского бытия. Они предполагают построение некоторой идентичности, контекста, атмосферы, в которой развивается крестьянское сообщество конкретного региона.
Можно ли переносить сведения из Монтайю и окрестных селений на все прочие населенные пункты по границе Окситании с Испанией? Можно ли обобщать изыскания Ладюри по изучению одной деревни в отношении всех остальных деревень Франции? Ответ в обоих случаях — нет. Но можно ли игнорировать уникальный опыт устройства Монтайю и бытия в нем самых разных людей со столь необычными взглядами на мир? Также нет. Мир окситанской деревни — это частность, случайность и казус, дошедший до нас лишь чудом. А потому для микроистории этот сюжет представляет огромное значение.
Читая книгу Ладюри, можно задавать свои вопросы, можно критиковать автора за то, что он слишком много внимания уделил этим частностям, оставив общую мысль где-то в предисловии и на задворках текста. Но, судя по всему, цели создать более масштабное полотно не ставилось. Максимум, что мы имеем, — это социальную и культурную картину жизни еретической деревни. Деревни, существование которой обусловлено борьбой религиозной, борьбой политической и бытием обыденным. Деревни, в которой были жизнь и смерть, радость и печаль, секс и насилие. Такая вот деревня Монтайю. И вы только что в ней побывали.
Что почитать
- Ле Руа Ладюри Э. «Монтайю, окситанская деревня (1294–1324)». Екатеринбург, 2001
Работа Эммануэля Ле Руа Ладюри действительно заслуживает внимания, если вам хочется узнать всю подноготную жизни средневековой деревни. Это не поможет вам лучше понять образ мыслей англичан, испанцев или итальянцев того же периода. Это маленький срез жизни одного конкретного селения, сдобренный забавными казусами и комичными ситуациями, которые сейчас могут показаться варварскими и неприглядными.