Зачем жить с мумиями: искусство и ритуал Анатолия Москвина

На протяжении полутора десятилетий Москвин незаметно выкапывал, мумифицировал и превращал в говорящие куклы тела маленьких девочек, захороненные на кладбищах Нижегородской области. Они — вновь наделенные именем, характером, историей — становились персонажами «инсталляции», в которую погружалась и жизнь нашего героя. У кукол был свой «отряд» с «лидером» и «антилидером», песни, внутренняя иерархия и собственный язык — структура инсталляции имитировала психологию детского коллектива. Для создания своих моделей владеющий 13 языками кельтолог изучил практиковавшиеся средневековыми якутами и древними кельтами техники бальзамирования и русскую традицию изготовления кукол (ей он посвятил научную статью в соавторстве с Д.В. Карабельниковым в «Нижегородском краеведческом сборнике»).

Отбор тел девочек Москвин также производил по специально разработанным правилам. Сначала некромант спал на могиле усопшей — и лишь если она являлась к нему во сне, то признавалась достойным объектом для «оживления».

Незаметно выкопанную девочку Москвин высушивал при помощи соды и соли. Он наряжал ее в кукольные одежды, приделывал голову игрушки, в которой зачастую просверливал дырочки для глаз.

Кроме того, в куклы были вставлены музыкальные устройства, например, одна из них при прикосновении говорила: «Мишка очень любит мед».

Если с уже созданной мумией «магический контакт» терялся, то Москвин хоронил ее снова на прежнем месте. Все свои действия он объяснял как часть эксперимента, посвященного общению с мертвыми и их оживлению.

Что это — искусство, магический ритуал, эксперимент или же просто безумие? С какими историческими и культурными практиками связана жизнь Москвина?

Рассказ об этом можно начать с обряда «свадьбы мертвых детей», сохранившегося до наших дней у некоторых общин немцев Сибири и распространенного на протяжении XVI–XIX столетий во многих землях Германии.

В современных версиях Totenhochzeit — «венчания мертвых» — мужчину или женщину, умерших и не успевших вступить в брак (вследствие возраста или же по любым иным причинам), хоронят облаченными в свадебную одежду, а во время погребального обряда воспроизводятся некоторые фрагменты ритуала венчания.

Например, звучит свадебная песня, как правило печальная по содержанию. В более архаических версиях у умершего появляется и символический супруг.

Возможно, Анатолий Москвин в подростковом возрасте стал как раз таким символическим мужем. Вот как он описывал свое участие в обряде.

«4 марта 1979 года наша школа № 184 занималась сбором макулатуры. Мы ходили по подъездам, звонили во все двери и требовали старых бумаг для третьего звена. Около одного из подъездов стояла крышка гроба: накануне нам уже сказали, что в соседней школе погибла девочка.

Произошло это так. 11-летняя Наташа Петрова принимала ванну, и в этот момент отключили свет. Отец девочки, Анатолий, погиб еще в 1971 году, так что в квартире не было мужской руки, и женщины пользовались допотопной переноской. Вскоре напряжение опять подали. Выходя из ванной, Наташа концом мокрого полотенца задела оголенный провод и мгновенно скончалась от разряда.

…Выйдя из подъезда с кипами макулатуры, мы попали прямо на вынос. Видимо, мать Наташи была членом какой-то секты. Начать с того, что на похоронах не было никого из одноклассников, зато пришло несколько десятков женщин и мужчин в черных одеждах. Все они держали горящие свечки и что-то заунывно пели не по-русски.

Чувствуя, что совершили преступление — а мы украли чужую макулатуру, — мы постарались улепетнуть со страшного места. Заметив нас, за нами в погоню бросилось несколько мужиков. Вскоре меня схватили за плечо. Меня, трясущегося от страха, подвели к черному сборищу. Пение прекратилось.

Заплаканная женщина — видимо, мать покойной — подала мне крупное венгерское яблоко и поцеловала в лоб. Она подвела меня к гробу и, пообещав много конфет, апельсинов и денег, велела целовать покойницу.

Я залился слезами, умолял отпустить, но сектантки настаивали. Все снова запели молитвы на непонятном мне языке, а кто-то взрослый с силой пригнул мою голову к восковому лбу девочки в кружевном чепчике. Мне не оставалось ничего другого, как поцеловать куда приказано.

Так я сделал раз, другой и третий, меня ободрили и велели повторять за начетчицей длинное заклинание на старорусском языке. Несколько выражений из него намертво врезались в мою память: „Я могла дочь породить, я могу от всех бед пособить“.

Когда заговор закончился, мне велели взять свечку и покапать воском на грудь Наташиного синего, с красной оторочкой платьица. Затем мне подали два стертых медных кольца, велели одно насадить мертвой невесте на палец, другое надели на палец мне. Не выпуская моей руки, они двинулись к автобусу. Мы отправились на кладбище. По дороге женщина взяла с меня честное пионерское слово никому, по крайней мере сорок дней, не рассказывать об этом происшествии.

Первый ком глины бросила мать, второй поручили бросить мне. Потом нас привезли к тому же подъезду, и мне вернули портфель, в который насовали каких-то платков и тряпок. Мне насыпали полные карманы, вручили авоську фруктов и дали бумажку в десять рублей. Я за первым же поворотом выкинул колечко и платки в снег. На 10 рублей я накупил книг про животных и монгольских марок».

Это далеко не единственный обряд взаимодействия с мертвыми, о котором нас заставляет вспомнить история Москвина, — куда более непосредственное отношение к его практике создания кукол имеет система ритуалов, характерная практически для всего Азиатско-Тихоокеанского региона, многих этнических групп Сибири и Центральной Азии. Речь идет о традиции двойного погребения.

На первой из стадий похорон тело покойного выставляется в его доме, на помосте или же в отдельном, специально созданном сооружении. Оно обертывается особым образом, возможно и применение бальзамирования. Во многих случаях первый этап погребения может продолжаться несколько лет, а его окончанием становится классическое захоронение останков — мумифицированных или же, напротив, полностью освобожденных от плоти.

Айны — коренной народ северного японского острова Хоккайдо — не расставались с родственниками до трех лет; причем с момента смерти вождя до его бальзамирования и похорон проходило не менее года.

У этнической группы бераван, живущей на острове Борнео в малазийском штате Саравак, между начальным и финальным захоронением может пройти до пяти лет. Рюкюсцы — коренное население небольших островов юга Японии — перед вторым погребением, происходящим через нечетное число лет после начального, очищают кости от остатков плоти, промывают их и кладут в погребальный сосуд — оссуарий — в последовательности, соответствующей форме человеческого тела, — от пальцев ног до головы.

В ходе погребального обряда религии алук то доло — традиционных верований народа тораджа, проживающего в горах на юге острова Сулавеси (Индонезия), — мумифицируемые мертвые многие годы могут находиться в отдельной комнате дома. Последующие похороны превращаются в пышнейшие празднества, на проведение которых люди копят большую часть своей жизни.

Ритуал двойного погребения — бинь — является одним из важнейших и для обрядности Китая.

Источником вдохновения для Анатолия Москвина оказался погребальный ритуал якутов: для своих целей он, вероятно, заимствовал технологию мумификации, проводившейся в срубах «apҕac унгуох».

Еще ближе к идеям Москвина обряды публичной эксгумации и переодевания тел, известные как «ма’нене» у тораджа и «фамадихана» у народов Центрального Мадагаскара — бецилеу и мерина.

Во время ритуала фамадихана высохшее тело покойного вынимают из места погребения, облачают в новый саван и кладут в северо-восточном углу двора. Останки носят на руках, танцуют с ними у дома. На церемонию нанимают актеров и музыкантов народного театра. Ритуал повторяется каждые семь лет.

Во время проходящего раз в три года обряда ма’нене умерших родственников также извлекают из склепов, одевают в самые лучшие и яркие одежды и гуляют с ними по территории деревни в окружении многочисленных ее жителей.

Действия Анатолия Москвина, однако, имеют и принципиальные различия с ритуалами, описанными выше. Кукольник-некромант не был членом рода умерших — напротив, он, не будучи родственником девочек, давал им «новую жизнь» по собственной, не связанной с традицией воле, в рамках личного эксперимента. И здесь мы переходим от этнографии к миру современного искусства, к экспериментам и традициям Запада.

С конца XVI столетия в европейских городах, начиная с итальянской Падуи и нидерландского Лейдена, стали появляться анатомические театры — места, где вскрытие трупов превращалось в представление. Врачи производили процедуру в парадных костюмах, флейтисты развлекали публику музыкой, а пространство вне сцены оформлялось скелетами людей и животных.

Художественным отражением анатомического театра стали скульптуры-экорше, изображения людей и животных, лишенных кожного покрова, с открытыми мышцами, которые в ряде случаев создавались путем анатомирования и консервации человеческих и звериных тел.

Одним из самых видных создателей экорше был французский анатом XVIII века Оноре Фрагонар — кузен художника Жана-Оноре Фрагонара, с 1766 по 1771 год профессор анатомии парижской ветеринарной школы, изгнанный оттуда впоследствии как «сумасшедший». На протяжении 28 последующих лет, до своей смерти в 1799-м, он изготавливал экорше по заказам аристократов. Двадцать одна его сохранившаяся работа сейчас выставлена в Парижском музее ветеринарии, известном также как музей Фрагонара.

Современные версии экорше — тела людей и животных, прошедшие изобретенный в 1977 году Гюнтером фон Хагенcом процесс пластинации (замены воды и жира, содержащихся в тканях, специальными видами пластика), — экспонированы на многочисленных анатомических выставках, гастролирующих по всему миру.

Тела мертвых не только становятся слегка обработанными экспонатами научно-популярных выставок, но и используются в объектах современного искусства.

В 1987 году британский художник Рик Гибсон создал скульптуру Fetus Earrings, состоявшую из манекена головы женщины, к которой в качестве серег были прикреплены два засушенных зародыша.

Он был обвинен в «публичной непристойности» и приговорен к штрафу в 500 фунтов.

Его коллега и соотечественник Энтони-Ноэль Келли в течение 1991–1994 годов выкрал из Королевского хирургического колледжа около сорока частей тела, оставшихся после анатомирования, и выставил их посеребренные гипсовые слепки на Лондонской ярмарке современного искусства в 1997 году. За кражу медицинских препаратов он впоследствии был приговорен к девяти месяцам тюремного заключения.

Среди материалов работ имеющей образование в области судебно-медицинской экспертизы мексиканской художницы Терезы Марголлес — вода, использовавшаяся для обмывания трупов, аудиозаписи вскрытия, пропитанная кровью земля. Ее искусство исследует насилие в Мексике, связанное с войнами правительства и наркокартелей.

Базирующиеся в Пекине китайские художники Сунь Юань и Пэн Ю используют человеческие тела как материалы для своего творчества. Так, работа «Мёд» (1999) представляет собой лежащее на кровати во льду лицо старика, на котором располагается зародыш.

Наконец, таиландская художница Арайя Расджармреарнсук в своем видео «Класс» (2005), представленном Таиландом на Венецианской биеннале, дает школьный урок для шести трупов. Они лежат в лотках, используемых в моргах, — практика, едва ли не буквально повторяющая действия Анатолия Москвина.

Все эти произведения оказываются так или иначе связаны с критическим осмыслением смерти и отношения к мертвому телу, как и практика Москвина, ставя под вопрос социальные и культурные границы.