Музыка как лекарство. Кто такие музыкотерапевты и чем они могут помочь при психических болезнях, деменции и мозговых травмах

Здоровых не существует

Мама Оксаны работала психотерапевтом, и девочка росла в доме, куда регулярно приходили пациенты. Позже окончила консерваторию во Львове по классу фортепиано. Девушка видела, что такая музыка имеет ограниченную «сферу влияния»: звучит исключительно в концертных залах для услады слуха. Она хотела расширить свое понимание музыки, углубилась в психотерапию и так вышла на музыкальную терапию.

В Британии музыкальную терапию практиковали уже в середине XX века, в СНГ середины 90-х это направление развито не было вообще, поэтому Оксана поехала учиться в Лондон.

«Главные вопросы для нас: что человек не может, что он может и что он мог бы с нашей помощью?

Люди смотрят на больного именно как на больного, они идентифицируют его с болезнью. Однако человек уникален тем, что у него всегда есть здоровая часть, и музыкальные терапевты делают ее видимой.

Мы ритмические создания, наша коммуникация — ритм, волновые структуры. Движения, слова, дыхание имеют музыкальную основу. Если я не могу разговаривать с человеком словами, то нахожу контакт через нотные сигналы, понимание музыкального начала. Я лучше покажу вам на практике, и вы поймете. Извините, если я изъясняюсь непонятно».

Говорить о музыкотерапии по-русски Оксане непросто: сказывается 20-летняя профессиональная практика в англоязычной среде. Общаться с помощью инструментов легче.

Она протягивает моей коллеге Алине барабанную палочку, а сама садится за рояль. Класс заполняют звуки неторопливой мелодии. Девушка аккуратно ударяет деревянным кончиком по барабанной мембране: каждое касание — желание попасть в такт. Иногда Алина сбивается. Вдруг она резко меняет частоту ударов, и ритм меняется: теперь он четкий, решительный, частый. Оксана принимает правила игры и подстраивает мелодию под Алину. Полторы минуты они поочередно играют с разной скоростью и громкостью, в конце обе громко смеются. Эта встреча — их первая.

«Главная цель терапевта — связаться с пациентом и найти зону контакта. Был момент: я играла одно, а вы — другое. Тогда я использую два варианта: либо ловлю это „другое“ и играю с вами в резонанс, либо предлагаю свое и смотрю, как вы отреагируете, то есть следуете ли в процессе за мной. Я присматриваюсь и прислушиваюсь к экспрессии человека, его физическим и психологическим возможностям.

С помощью импровизации специалист старается подобрать мелодию, ритм, гармонию, которые отражают состояние пациента. Подопечный слышит подбор, принимает участие в своеобразном диалоге и когда музыка меняется, меняются эмоции, состояние, это способствует выздоровлению или облегчению симптомов. Иногда музыка служит седативом».

В Великобритании услуги музыкальных терапевтов доступны всем. Музыканты работают в домах престарелых, реабилитационных клиниках, хосписах, психиатрических больницах и специализированных центрах.

Больных к ним направляют врачи или соцработники, либо в частном порядке обращаются сами пациенты или их близкие. Часто терапевты работают с выездами на дом: многие больные не способны добраться сами. Услуги покрывают социальные или медицинские учреждения.

«Терапевты работают со всеми, начиная с младенцев и заканчивая пенсионерами. Палитра неограничена: люди с депрессией, болезнью Альцгеймера, деменцией, травмами мозга, инвалидностью, шизофренией. Мы ни от кого не отказываемся, контакт с помощью музыки доступен всем.

У всех нас есть тяжелые моменты, когда мы подвержены депрессии.

По-русски ассоциации к слову „психиатрия“ — дурдом, психи. А в английском есть словосочетание mental health — это более широкое понятие: у всех есть mental health problems, без исключения.

Просто у кого-то они выражены в большей степени. Здоровых не существует».

Ценность контакта

80-летняя Ева (имя изменено) страдает деменцией. Она не может говорить и двигаться, но способна видеть и слышать. В комнате достаточно пространства, но музыкальный терапевт Шон сидит близко, чтобы женщина в инвалидном кресле могла касаться его рук. Терапевт держит на коленях аккордеон, но на этой встрече инструмент ни к чему: импровизация показала, что здесь и сейчас важно только петь.

Неспособность к полноценным движениям и речи заставляют Еву общаться невербально: через мимику, жесты и нечленораздельные звуки. Но взгляд ее осмыслен. Шон поет в ритм с ее движениями, плавно меняя высоту, а Ева улыбается, с горящими глазами прислушивается к звукам, сжимает ладони терапевта, иногда стонет, но без мучительных ноток в голосе. Качает головой в такт, разжимает руки молодого человека, тянет их к Шону, будто вот-вот заговорит.

Так Ева поет, объясняет Оксана. И Шон поет Еву, он играет ее. Это будто перевод подверженного недугу тела на язык музыки.

«Он видит ее не как человека с деменцией. Он видит человека. Шон старается озвучить эту женщину. Основополагатель школы музыкотерапии Пол Нордофф говорил в таких случаях: „Я не способна говорить. Но я способна на вот это и это“. Мы видим, что человек не может, но мы слышим, что у него получается.

Для всех важно, чтобы наше естество было значимым для других людей, в этом смысл: мы чувствуем себя нужными, удовлетворенными. Иначе нам больно. Вне музыки у Евы возможность ощутить значимость минимальна.

Успех терапии определяется личным успехом пациента. Ева не будет исцелена, она умрет от деменции. Она никогда не заговорит и не встанет из инвалидного кресла. Но каждая секунда взаимодействия с другим человеком бесценна».

В некоторых случаях музыкальные терапевты — единственные люди, с которым больной способен контактировать. Я спрашиваю Оксану: музыкальная терапия — это скорее витамины или эффективное лекарство?

«С одной стороны, она как лечение носит дополнительный характер, ведь в теории главное — чтобы человек был чист, накормлен, одет, обут. А потом всё остальное. Но на практике иначе. Мы часто работаем с людьми, которые больше не узнают своих близких, а в рамках музыкальной терапии больная деменцией мать способна петь с сыном песни, которые напевала ему в детстве. Контакт, возникающий в этот момент, уникален.

Еще мы часто имеем дело с теми, кто перенес инсульт или травмы мозга. Сложно понять, что они могут, а что нет. А наша работа конкретизирует реакции пациента. Например, он дышит, а терапевт начинает петь в ритме его дыхания, находит тот самый контакт. Здесь бывает больше информации, чем во время разговора.

Укрепить связь между больными и обслуживающим персоналом — тоже часть курса.

До болезни пациенты вели полноценную жизнь: карьера, семья, широкий круг знакомых — а теперь они не могут выговорить даже предложение. И потому санитары и медсестры, которые проводят с больными большую часть времени, воспринимают их как не совсем живых.

Но на сеансе они видят в подопечном человеческое, видят, как с помощью музыки проявляется в больном здоровое, и это позитивно влияет на их отношение».

Всё еще живые

28-летний Генри был в коме 8 месяцев. Год не мог ходить. 14 месяцев не разговаривал. Во время реабилитации врачи направили его на музыкальную терапию, в процессе которой Генри написал песню. В ней рефреном звучат строчки: «Я жив, несмотря ни на что». Вместе с гитаристом, клавишником и ударником он исполнил ее на концерте в клинике, куда пришли его родственники и друзья.

Когда пациенты становятся увереннее, индивидуальная музыкальная терапия перерастает в групповую и помогает принять участие в чем-то большем.

Изначально человек просто играет, не подозревая, что в конце курса сможет выступить на концерте. Генри немного стесняется, но не боится. Самое страшное для него уже позади. Двигаться пока сложно, но реально. Только привыкает быть в ладах со своим телом, «но жив, всё еще жив».

Публичный выход — тоже терапевтический метод. Для Генри зрители — свидетели того, что он выжил и многое может. В том числе двигаться, петь, писать песни.

— Важность этого момента невозможно переоценить. — говорит Оксана. — Потому что граница между силой и беспомощностью перестает существовать. Это то, что я говорила о значимости: нам нужны глаза и уши. Особенно, когда ты думаешь, что уже ничего не можешь.

— Как вы устанавливаете музыкальный контакт с младенцами?

— Я работала с больными лейкемией 8–10-месячными детьми и одновременно с их родителями. С ними как со взрослыми: прислушиваюсь, присматриваюсь, насколько ребенок представляет себя музыкально, то есть вокализирует ли он под живую музыку, двигается ли, подпевает ли, в каком темпе дышит, смотрит.

— Но как восьмимесячный малыш может реагировать на музыку?

— А как мама с младенцем разговаривает? Он смотрит на нее, она говорит «а-а-а, у-у-у, вот так и так сейчас будем делать». Малыши музыкальны от природы. Их голоса — певучее гуление, вокализации, трели. Они могут интонировать мелодию, пропетую матерью. Весь процесс музыкальной человеческой связи — природный, ничего искусственного.

Двусторонний эффект

В коридоре лечебного центра выдает балканские мотивы скрипка, голос терапевта разбавляется бессловным пением Эндрю (имя изменено). Он двигается, хлопает в ладоши, отдельные музыкальные фразы переходят в крик. Звуки обрывочные, становятся всё выше, мелодия рождается из импровизации. Тон, высота, звучание, долгота — всё это терапевт определяет в ходе контакта с подопечным.

У Эндрю тяжелая форма аутизма. Он с трудом разговаривает, замкнутые пространства его пугают, сеансы в кабинетах вызывают повышенное возбуждение.

Мимо по коридору проходит медперсонал, пациенты, они стараются пройти незаметно, чтобы не мешать. Некоторые улыбаются, но молчат: все знают, что вмешиваться в сеанс нельзя.

Терапевт с высоким глубоким голосом задает звучанию настроение, но движением смычка и собственным пением подхватывает звуки Эндрю.

— Соооооооооааааааааф! — поет парень.

— Соооооооооааааааааф! — повторяет за ним девушка, опускаясь лишь на пару нот, но не меняя тональности.

Она почти не отрывает от пациента глаз. Он не смотрит на нее, взгляд расфокусирован. Эндрю берет долгую ноту, держит ее до конца и завершает резким «хэй».

Эндрю поет обрывочно, бессистемно, а девушка пытается найти форму звука, которая сделает его пение стройным. Так пациент сможет адаптироваться под окружающее и побороть возбуждение, почувствовать значимость своих слов в общении, что вне музыки ему ощутить сложно.

— Он ведет, а не терапевт. Но ее роль важна в том, что она слышит эти фрагменты и с помощью скрипки, голоса и тела становится соучастником музыки Эндрю, не меняя его правил. Скрипка — это клей, она соединяет обрывки и дает движение вперед. Иными словами, аккомпанемент расширяет возможности мальчика. Он особенный, так как его способность музыкального выражения шире других выражений, — объясняет Оксана.

— Реакция многих пациентов непредсказуема. Есть риск обратного эффекта во время сеансов?

— Конечно, ситуации бывают разные. Но мы минимизируем этот риск: на первых встречах начинаем с того, что у человека получается лучше всего. Узнавать это помогает как раз импровизация. И пациенту уже не так страшно идти дальше и экспериментировать. Иногда в работе присутствует непредсказуемость, опасность. Тогда к терапевтам приставляют ассистентов. Например, пациент с глубоким аутизмом может выйти из-под контроля. Это не значит, что он будет агрессивен по отношению к кому-то, нет. Ему тяжело принять свое состояние, некоторую беспомощность, он может заплакать, закричать, растеряться.

— Но каково терапевтам справляться с постоянным стрессом?

— От всех нас никогда не знаешь, чего ожидать. Это и минус, и плюс, ибо мы все креативные существа, которые развиваются. Наша жизнь в целом спонтанная, работа непредсказуемая, а значит — живая.

Терапевты регулярно устраивают супервизию: коллеги обговаривают друг с другом происходящее на сеансах, тяжело ли терапевту, испытывает ли он эмоциональные трудности.

Важная часть профессии — осознание себя и работа над собой. Это значит понять, как ты реагируешь в тех или иных ситуациях, почему чувствуешь вину, сожаление или радость. Понять свои реакции на человека легче в музыке.

Мы не замечаем их в семье, с друзьями, в повседневности. Но если я терапевт, то моя работа — мое зеркало, которому я всё время задаю вопрос: почему я так реагирую и нужно ли с этим что-то делать? Где мои силы и ограничения?

— Насколько тяжело постоянно видеть умирающих людей?

— Я сталкивалась с этим в хосписах. По-человечески для терапевта это тяжело всегда. Но в реальности есть вероятность, что с любым из своих пациентов я работаю последний раз. За столько лет я оказывалась во многих сложных ситуациях, но то, что держит в этой работе, — желание найти контакт с человеком в любой ситуации; понять себя, выявить свои слабые стороны и избавиться от них. Люди приходят в эту профессию не потому, что хотят помогать другим. Они хотят помочь себе. Ведь не только своих пациентов я могу видеть последний раз. Мы каждый день контактируем с людьми в обычной жизни, за пределами больниц и центров, и риск не увидеть их больше никогда аналогичен. Каждый момент встречи с ними уникален и может не повториться.

Образовательный аспект

Степень бакалавра, магистра или доктора (PhD) музыкальной терапии можно получить в Англии, Канаде, Шотландии, Уэльсе, Австралии, странах Скандинавии.

Главное требование для поступления — наличие как минимум среднего музыкального образования. В зависимости от учебного заведения в программу могут входить психология (в том числе биопсихология), биология, курс клинических навыков.

В Великобритании лицензию музыкального терапевта можно получить, окончив спецкурс на базе вуза или фондов типа «Нордофф — Роббинс». Всего таких учреждений в стране семь. Оксана преподает основы МТ в Королевском северном колледже музыки в Манчестере. В рамках двухлетнего магистерского курса студент раз в неделю целый день проводит в больнице, в школе либо в доме престарелых. Сеансы с подопечными он записывает на видео, после чего детально просматривает и обсуждает процесс с преподавателем.

— Так мы понимаем, как пациент погружается в музыку, представляет себя в ней и как сам студент находит с ним контакт. В практику также входит рассмотрение разных аспектов и компонентов музыки, каким образом их можно использовать в работе, — объясняет Оксана.

Она отмечает: в музыкальной терапии в первую очередь важны музыкальные навыки специалиста. Чем они лучше, тем эффективнее окажется терапия.