«Мальчик-барабанщик отважно прыгнул в могилу». Как наполеоновская армия бежала из России под натиском морозов

Наполеон редко созывал военный совет (в 1806–1807 годах, воюя с Россией и Пруссией, он не сделал этого ни разу). Воскресной ночью 25 октября в Городне изба ткача (ее пространство было разделено простыней на спальню и кабинет императора) видела мучения маршалов и генералов, которых Наполеон настойчиво расспрашивал перед принятием критически важного решения. «Эта бедная хата невежественного ткача, — вспоминал один из его адъютантов, — заключала в своих стенах императора, двух королей и трех генералов». Наполеон сказал, что дорого доставшаяся победа при Малоярославце не компенсирует разгром Мюрата при Тарутине и он намерен прорываться на юг, к Калуге, к защищающим эту дорогу главным силам русской армии. Мюрат, страдавший из-за взбучки, согласился и призвал немедленно наступать на Калугу. Даву высказался за южный, в тот момент не обороняемый русскими маршрут — через Медынь и нетронутые плодородные земли севера Украины и, если все пройдет благополучно, вернуться на главную дорогу в Смоленске на несколько дней раньше Кутузова. «Железный маршал» опасался, что преследование Кутузова по Калужской дороге уведет Великую армию еще дальше вглубь России, но не позволит навязать ему генеральное сражение до снега, а поворот армии к дороге Можайск — Смоленск породит задержки, заторы и затруднит снабжение.

«Целью был Смоленск, — записал Сегюр. — Идти ли туда через Калугу, Медынь или через Можайск? Между тем Наполеон сидел за столом; голова его была опущена на руки, которые скрывали его лицо и, вероятно, отражавшуюся на нем скорбь».

Большинство присутствовавших считали маршрут Боровск — Можайск — Смоленск наилучшим, поскольку часть армии уже стояла в Боровске, по пути к Можайску, и при ней находилось множество пушек, не употребленных при Малоярославце. Они напомнили, «сколь изнурительным это изменение направления [чтобы догнать Кутузова] окажется для кавалерии и артиллерии, уже бывших в изнеможении», и что это лишит французов «всякого преимущества», которое им требовалось иметь над русскими. Раз уж Кутузов «не стал удерживать превосходную позицию при Малоярославце и там сражаться», крайне маловероятно, чтобы он вступил в бой в 100 километрах оттуда. Это мнение отстаивали Евгений Богарне, Бертье, Коленкур и Бессьер. Мюрат яростно критиковал план Даву, предлагавшего идти к Медыни, поскольку это значило подставить неприятелю фланг. Два маршала, уже давно конфликтовавшие, вступили в перепалку. «Хорошо, господа, — заключил Наполеон, заканчивая совет, — я решу сам».

Наполеон избрал северный маршрут: обратно к Смоленску. В письменных источниках мы находим всего одно объяснение его выбора (вероятно, самого важного за все время правления). Наполеон попросил Бертье написать Жюно следующее: «26-го мы выступили против них, но они [русские] отошли; [Даву] отправился им вдогонку, но холод и необходимость избавиться от раненых, бывших при армии, вынудили императора идти к Можайску, а оттуда — к Вязьме». Но это нелепо: удобнее всего напасть на врага тогда, когда он отступает. Севернее, скорее всего, было гораздо холоднее, а нужды раненых никогда прежде не влияли на стратегию. Через много лет, когда Гурго попытался возложить на Мюрата и Бессьера вину за выбор маршрута, Наполеон поправил: «Нет. Я был хозяином, и вина лежит на мне». Как персонаж шекспировской трагедии, он избрал гибельный путь, хотя ему были доступны и другие. Позднее Сегюр назвал Малоярославец «злосчастным полем, на котором остановилось завоевание мира, где двадцать лет побед рассыпались в прах, где началось великое крушение нашего счастья». Русские выразились проще, но не менее точно, указав на памятнике: «Малоярославец — предел нападения, начало бегства и гибели врага».

Как только Кутузов понял, что Наполеон уходит, он развернул армию и, подгоняя противника, начал «параллельный марш». Русский полководец нападал, замечая слабое место, но не позволял французам нанести решительный контрудар. Наполеону уже доводилось отступать (из-под Акры и от Асперн-Эсслинга), но оба этих случая не идут в сравнение с отступлением из России, особенно когда в конце октября температура упала до —4 °C. Лабом в своей книге «Преступление 1812 года» вспоминал, что позади постоянно слышались взрывы, «издали походившие на раскаты грома»: французский арьергард сжигал зарядные ящики. Лошади, которые должны были их везти, пали — иногда из-за того, что ели гнилую солому с деревенских крыш. В Уваровском, около Городни, Лабом видел «многочисленные трупы солдат и крестьян, младенцев с перерезанным горлом, убитых девочек, подвергшихся надругательству». Поскольку Лабом принадлежал к той же армии, что и преступники, у него не было причин сгущать краски. Бесчинства начались, когда исчезла дисциплина.

Солдаты, у которых еще оставался хлеб, «прятались, чтобы без свидетелей съесть его». 29–30 октября армия тащилась (она уже не маршировала) мимо Бородинского поля, усыпанного «костями, обглоданными голодными собаками и стервятниками».

Там же нашелся французский солдат со сломанными ногами, который два месяца питался травой, кореньями и найденными у погибших крохами хлеба. Спал он в брюхе павшей лошади. Хотя Наполеон приказал везти выживших на повозках, вскоре их без церемоний столкнули. К концу октября даже генералы не ели ничего, кроме конины. 3 ноября под Вязьмой была сорвана попытка русских окружить Даву. Ней, Евгений Богарне и раненый Понятовский вернулись ему на помощь. Необычно большое количество попавших здесь в плен французов (3000 человек) показывает, насколько Великая армия была близка к моральному разложению.

Впервые сильный снег пошел 4 ноября, когда французы в беспорядке отступали от Вязьмы. «Многие, гораздо больше страдая от сильного холода, чем от голода, бросали снаряжение, — вспоминал Лабом, — и ложились у больших костров, ими разведенных, но, когда приходило время выступать, у этих бедолаг не находилось сил подняться, и они предпочитали плен продолжению марша». Это само по себе требовало мужества, если принять во внимание слухи о том, что обращение крестьян и казаков с пленными французами мало чем отличалось от действий турок, калабрийцев и испанцев, которые заживо сдирали с врагов кожу. Крестьяне выкупали пленных у казаков по два рубля за голову. «Счастливчиков» просто раздевали и оставляли на морозе, однако пытки сделались обыденностью (этим объясняется высокий показатель самоубийств во время отступления). Но и массовая сдача в плен частям русской регулярной армии была подобна смертному приговору: в одной колонне из 3400 пленных в живых остались лишь 400 французов, в другой — 16 из 800. Когда крестьяне захватили пятьдесят французских солдат и похоронили их заживо в яме, «мальчик-барабанщик отважно повел обреченных за собой и прыгнул в могилу». Имеются отдельные рассказы и об альтруизме. Лабом упоминает, например, французского солдата, поделившегося пищей с голодающей русской женщиной, найденной им на кладбище сразу после рождения ею ребенка. Но в целом картины отступления теперь напоминали ад Иеронима Босха.

5 ноября, когда снег укрыл ориентиры и дороги подморозило, Ней принял командование арьергардом. Мало кто, кроме поляков и некоторых гвардейских полков, позаботился о подковах с шипами, и лошади поскальзывались на льду и падали. Ко второй неделе ноября «армия совершенно утратила боевой дух и организованность. Солдаты перестали подчиняться офицерам, а офицеры не считались со своими генералами; подавленные полки шли как могли. В поисках пищи они рассеялись по равнине, сжигая и растаскивая все, что попадалось им на пути… Терзаемые голодом, они набрасывались на всякую падавшую лошадь и дрались, как голодные волки, из-за кусков».

Отступавшие отмораживали себе пальцы, носы, уши и половые органы. «Солдаты падали, — вспоминал Кастеллан о солдатах Итальянской гвардии. — На их губах появлялось немного крови, и все было кончено. Нередко, когда товарищи замечали этот признак приближения смерти, они валили несчастных наземь и раздевали еще прежде, чем те успевали умереть».

6 ноября в Дорогобуже Наполеон получил от Камбасереса тревожные новости о попытке переворота, предпринятой в Париже двумя неделями ранее Клодом-Франсуа де Мале. Генерал сфабриковал документ, в котором утверждалось, что Наполеон погиб под стенами Москвы, а также сенатусконсульт, которым временным президентом назначался генерал Моро. В 3 часа 23 октября менее чем с двадцатью сообщниками Мале заполучил под свое начало 1200 солдат Национальной гвардии. Министр полиции Савари был арестован и препровожден в тюрьму Ла-Форс, а префект полиции Паскье сбежал из префектуры. В парижского губернатора генерала Юлена стреляли. Попавшую ему в челюсть пулю извлечь не удалось, и Юлена прозвали Глотателем пуль (Bouff e-la-balle). Франсуа Фрошо, префект департамента Сена и член Государственного совета, поверил Мале и не препятствовал ему, за что впоследствии был отправлен в отставку.

Читайте также

Зарисовки из жизни Москвы, захваченной Наполеоном. Журнал «Меч» прямо с места событий — о трагедии 1812 года глазами ее участников

Камбасерес (кажется, сохранивший завидное хладнокровие) распорядился удвоить караулы в Сен-Клу, где находились Мария-Луиза и король Римский, приказал командующему жандармерией маршалу Монсею стянуть войска из ближних департаментов, а также освободить Савари и вернуть Паскье на место. «К 9 часам все было кончено, — вспоминал Лавалетт, — и довольные парижские обыватели, проснувшись, узнали о небывалом происшествии и придумали по этому поводу несколько сносных шуток». Наполеону произошедшее ни в малейшей степени не казалось забавным. Его привел в ярость сам факт, что никто, кроме Камбасереса, в случае его гибели не отнесся бы к Марии-Луизе и его сыну как к законным правителям Франции. «Наполеон II! — кричал император Фэну. — Никто не подумал о нем!» Во время скорого суда военного трибунала 29 октября Мале (его расстреляли вместе с дюжиной других людей), бывший политзаключенный и пламенный республиканец, ответил на вопрос: «Мои сообщники? Да если бы мне удалось, вы все были бы моими сообщниками!» Наполеон опасался, что это правда. Заговор Мале напомнил ему, что недавно основанная династия держится лишь на нем одном.

7 ноября температура упала до —30 °C, метель не думала прекращаться, и отступление сильно замедлилось. За несколько дней погибло до 5000 лошадей. Пар изо рта превращался в сосульки, губы и ноздри смерзались. Во время Египетского похода солдаты страдали от трахомы. Теперь их поражала снежная слепота. Товарищество исчезло. Солдаты требовали золотой за право посидеть у костра и отказывались делиться пищей и водой. Они ели лошадиный корм и не останавливали фургоны, если под колесами оказывался человек. Генерал граф Луи де Ланжерон, француз-эмигрант и командующий русской дивизией, видел «мертвеца, вонзившего зубы в бедро лошади, еще трепетавшей». 8 ноября Евгений Богарне предупредил Бертье: «Эти три дня страданий настолько подорвали дух солдат, что, по-моему, очень вряд ли они приложат усилия. Многие умерли от холода и голода, а другие, отчаявшись, жаждут попасть к неприятелю в плен». Было отмечено несколько бесспорных случаев людоедства. Роберт Томас Вильсон, английский офицер связи при штабе Кутузова, вспоминал, что французов иногда захватывали у костра, и «многие из этих групп были заняты тем, что обдирали пальцами и поедали обугленную плоть трупов своих товарищей».