От мумий инков до «Партии мертвых». Краткая история некрократии и некроэкономики

Александру Секацкому и Герберту Уэсту

Статья, которую вы сейчас прочитаете, посвящена смерти. В тексте нет откровенного шок-контента, но если сама эта тема может вызвать у вас негативные эмоции, просим воздержаться от прочтения. Если же вы готовы к очередному напоминанию о том, что все мы когда-нибудь умрем, рекомендуем начать с плейлиста, составленного автором:

I

Разве навеки мы строим домы?
Разве навеки ставим печати?
Разве навеки делятся братья?
Разве навеки ненависть в людях?
Разве навеки река несет полые воды?
Стрекозой навсегда ль обернется личинка?

«Эпос о Гильгамеше»

Для начала необходимо определиться с тем, что мы подразумеваем под «некрократией». Считается (ошибочно), что в русский интеллектуальный дискурс этот термин ввел писатель-фантаст Роман Арбитман, также известный как Лев Гурский.

В 1993 году, в разгар противостояния между Верховным Советом и президентом Борисом Ельциным, он опубликовал в еженедельнике «Вечерний клуб» рецензию на книгу американских ученых Малкольма Такера и Ларри Камински «Некрократия». В этой статье утверждалось, будто в Советском Союзе разработали некий прибор — некрогенератор, позволивший членам Политбюро продолжать управлять страной и после смерти.

«Я отрывался по полной, пытаясь спародировать и довести до абсурда массу печатных глупостей, которыми уже тогда была заполнена желтеющая на глазах пресса. В итоге у меня получилась такая, говоря языком современных тинейджеров, пурга, что поверить в нее, будучи в здравом уме и трезвой памяти, было невозможно… Однако тот, кто желает быть обманутым, будет непременно обманут», — писал позже Арбитман.

По словам писателя, за чистую монету его мистификацию приняли не только обыватели, но и председатель Верховного Совета Руслан Хасбулатов, якобы потребовавший немедленно достать экземпляр несуществующей книги.

Впоследствии термин «некрократия» у нас стали употреблять в ироническом ключе — например, в либеральной публицистике, критикующей левые авторитарные режимы с их риторикой о вечно живом Ленине.

Нас же сегодня интересует некрократия не в сиюминутном газетном измерении, а в ее глубинных метафизических основах, предлагающих оптику, решительно отличающуюся как от современного жизнелюбия, так и от массовой одержимости смертью.

Идеологические истоки некрократии следует искать в шумерских политико-похоронных обычаях. Стараниями журналистов и деятелей массовой культуры за древнейшей цивилизацией закрепилась слава эдакого филиала ада, в котором полубезумные цари беспрерывно орошали землю кровью затравленных масс. Распространению этого мифа поспособствовали работы выдающегося археолога Чарльза Леонарда Вулли, в начале XX века раскопавшего множество шумерских захоронений.

Вместе с останками царей в усыпальницах он обнаружил прах сотен, а то и тысяч подданных. Можно сделать следующее предположение: когда властитель умирал, вместе с ним в ритуальных целях умерщвляли семьи его слуг. Воображение современного человека живо рисует страшные картины, наполненные мрачными тенями и мучительной смертью ни в чем не повинных людей.

Впрочем, археологи сразу же заметили одну необычную деталь. Характер расположения останков в зиккуратах указывает на то, что эту жуткую смерть все они приняли спокойно и, по всей видимости, добровольно — приняв яд.

Человек, разделяющий хотя бы базовые ценности современного гуманизма, назовет это наглядной иллюстрацией столь сильной промывки властью мозгов, что жертва забывает об элементарном инстинкте самосохранения. Но для некрократа это причина считать шумерскую цивилизацию первой демократией, в которой народ и государство в своей целостности не смогли разделиться даже после смерти, лишь подтвердившей общность их коллективно-индивидуалистического тела. Как замечает один из самых авторитетных шумерологов Сэмюэл Крамер, «даже смерть не могла уберечь от налогов и пошлин».

На практике же некрократия, судя по всему, впервые была опробована в Тауантинсуйу, или Империи инков. Ютуб-лектор Bushwacker рассказывает о системе передачи власти в этой цивилизации. Если верить этому анонимному, но авторитетному популяризатору исторической науки, Империя инков постоянно страдала от междоусобиц, но формально предъявляла строгие к требования к порядку престолонаследия.

«Предыдущего [скоропостижно и при не до конца выясненных обстоятельствах умершего] императора никуда не выбрасывали, из него делали мумию, — говорит Bushwacker. — И мумия продолжала править страной [вместе с живым императором]. Инки — это важнейшая культура мумий. Мумии эти ребята делали в огромном количестве. Они вообще мало кого расходовали и почему-то обожали делать из всех мумии. Умерла жена? Давайте сделаем из нее мумию, будем к ней приходить и с ней разговаривать. А мумии со временем усыхали, становилось легенькими и их удобно было с собой таскать. И, что удивительно, — таскали».

От себя добавим, что некрократическая культура до сих пор распространена не только по всей Мезоамерике. Аналогичные практики существуют на Мадагаскаре, в Индонезии и соседних странах. В художественной культуре эти обряды достоверно изображены в компьютерной игре «Гримово фанданго», в которой большое внимание уделяется бюрократии мертвых.

Весьма примечательно, что рудименты власти мертвецов во многих обществах выжили вопреки давлению христианской цивилизации, которая, несмотря на свое грандиозное духовное богатство, некрократии почти не знает. Злые языки возразят, будто Христос — мертвый царь Европы. Разумеется, это глупость и школярство, ведь христианство строится не на царстве мертвых, как это было у древних греков и других великих язычников, а на царстве тотального бессмертия.

Например, воспринимаемая сейчас как оксюморон типично европейская фраза «Король умер, да здравствует король!» не имеет никакого некрократического оттенка. Реплика эта разделена на две части: первая относится к только что ушедшему монарху, а вторая — к его наследнику. Этот восторженный клич передает не скорбь по покойному и радость в связи с рождением нового властителя, а лишь знаменует мнимое, как мы теперь знаем, бессмертие передаваемой королевской власти.

На Руси некрократия в известной степени реализовалась через институт самозванства. Само собой, наша родина не обладает уникальными авторскими правами на этот политический феномен: псевдоправителей могли наблюдать еще граждане Вавилонии и Рима.

Но лишь на Руси самозванство, основанное на некротическом статусе законного правителя, приобрело размах, известный нам еще по школьным учебникам истории.

Как замечает автор книги «Аз есмь царь» Клаудио Ингерфлом, эпидемии самозванства на Руси были возможны благодаря общественному договору, согласно которому царь считался связным между народом и Господом. Всем было очевидно, что этот договор основан на заведомом самозванстве, поэтому люди, недовольные властью, принимали всякого, кто объявлял себя законным наследником престола, с той же готовностью, с какой признавали действующего царя посланником Бога на земле.

Вероятно, это так. Однако нам все-таки кажется, что народ принимал очередного Лжедмитрия со словами: «Я признаю тебя потому, что ты, Дмитрий, даже мертвый имеешь над нами больше законной власти, чем он, живой».

II

Отрицание жизни по существу заложено в самой жизни так,
что жизнь всегда мыслится в отношении к своему неизбежному результату,
заключающемуся в ней постоянно в зародыше, — смерти.

Фридрих Энгельс «Диалектика природы»

Некрополитике, очевидно, необходима некроэкономика. Первопроходцами в этой области, по-видимому, стали ахейцы, а первым из известных нам субъектов некроэкономики — легендарный защитник Трои Гектор, убитый в бою Ахиллом. В «Илиаде» божественного Гомера мы встречаем следующий эпизод (цитируем по переводу Гнедича):

Дышащий томно, ему отвечал шлемоблещущий Гектор:
«Жизнью тебя и твоими родными у ног заклинаю.
О! не давай ты меня на терзание псам мирмидонским;
Меди, ценного злата, сколько желаешь ты, требуй;
Вышлют тебе искупленье отец и почтенная матерь;
Тело лишь в дом возврати, чтоб трояне меня и троянки,
Честь воздавая последнюю, в доме огню приобщили».

Мрачно смотря на него, говорил Ахиллес быстроногий:
«Тщетно ты, пес, обнимаешь мне ноги и молишь родными!
Сам я, коль слушал бы гнева, тебя растерзал бы на части,
Тело сырое твое пожирал бы я, — то ты мне сделал!
Нет, человеческий сын от твоей головы не отгонит
Псов пожирающих! Если и в десять, и в двадцать крат мне
Пышных даров привезут и столько ж еще обещают;
Если тебя самого прикажет на золото взвесить
Царь Илиона Приам, и тогда — на одре погребальном
Матерь Гекуба тебя, своего не оплачет рожденья;
Птицы твой труп и псы мирмидонские весь растерзают!»

Комментаторы трактуют эту сцену следующим образом. Умирая, Гектор просит не отдавать его тело на растерзание голодным псам, а передать труп родственникам и братьям по оружию, чтобы они похоронили его со всеми причитающимися герою почестями. Возражая ему, Ахилл придумывает некроэкономическую модель: бездыханное (и, как может показаться консьюмеристу, бесполезное) тело Гектора вернут в обмен на аналогичное по весу количество золота. Ахейский герой, конечно, злорадствовал: ведь откуда столько драгметаллов у города-государства, измученного многолетней осадой? Но, как все мы знаем из чтения «Илиады», нужное количество золота было собрано, а мертвого Гектора отдали для полноценного оплакивания.

Другим примером развитой некроэкономики служит бесценный труп царя Эдипа, который должен был принести бесчисленные блага полису, закопавшему его у себя под стенами. Некроэкономический договор, заключенный между проклятым богами царем и гражданами Афин, описан в трагедии Софокла «Эдип в Колоне»:

Эдип

Одно осталось: моего желанья
Предмет назвать — и речи всей конец.

Тесей

Ты прав; его услышать жажду я.

Эдип

Пришел я с даром: собственное тело
Несчастное тебе принес я. Знаю,
Что нероскошен с виду этот дар:
Не красотою важен он, а пользой.

Тесей

Какая польза мне — тебя принять?

Эдип

Увидишь сам, когда наступит время.

Тесей

В какой же час объявится она?

Эдип

Когда умру и ты мне дашь могилу.

Захороненные афинским царем Тесеем в секретном месте, останки Эдипа с тех пор взяли первый город Эллады под свое покровительство и всячески способствовали его благоденствию. Как знать, каких благ цивилизации мы бы с вами лишились, если бы греки не изобрели некроэкономику?

В наше время наиболее жизнеспособную модель некроэкономики предложил художник и геймдизайнер Михаил Максимов. В его недавней игре «Санаторий „Приют Антропоцена“» в обращение введен некрокойн — криптовалюта, которая майнится смертями людей.

«Связать трупы и деньги логично, — сказал нам в частной беседе Максимов, — и это звено было упущено Николаем Федоровым в „Философии общего дела“. В моей игре некрокойны помогают подняться от вируса к человеку, помогают стать Антропосом. На монете достоинством в один некрокойн я изобразил своего отца Владислава Максимова, которого видел два раза в жизни».

Отчасти эта идея напоминает вывернутую наизнанку мысль Велимира Хлебникова, что валютой будущего станет биение сердца. Но и сам председатель земного шара, как свидетельствует его произведение «Выход из кургана умершего сына», был настоящим некрократом:

«У спутницы череп на плечах. Она в белой соломенной шляпке с голубой тесьмой.

Ломающий траву черный самокат. Вот он. Кивнув головой, смеясь, они садятся. Сквозь окна сильно освещенного дома видно, как они входят, ничем не смущая живых, в стеклянную дверь, любезно встреченные, обмениваясь приветствиями. Высоко стоит белый воротник с остро отогнутым концом. Он, с таинственными знаками, отводит в сторону одного из туземцев и, завернув свой череп в „Новое Время“ или „Речь“, прижав его локтем, присоединяется к обществу, вступая в беседу. У ней в руках веер. Два гостя, неосторожно рано вышедших, вталкиваются в черный самокат и, испуская крики жалобы, увозятся прочь. Огни здания становятся ярче. Шесть часов. На небе бледны звезды. С крыльца того же дома с шестью столбами спускаются нареченные с белыми голубыми цветами, с скромными прекрасными лицами. Впрочем, они одеты так же, как беглецы из кургана. При спуске с крыльца продавщицы протягивают им цветы. Среди них мелькает чрезмерно костлявое лицо, дотронувшееся костяным пальцем до провала щеки».

Согласно Хлебникову, при идеальной некрократии мертвые и живые находятся в полном согласии, ничем друг друга не смущают и даже одеты одинаково. Они сосуществуют в бесклассовом обществе, где голоса живых и мертвых равны: даже девушки-цветочницы, обученные выхватывать из толпы людей с максимальной платежеспособностью, не видят различий между посетителем бала и тем, кому срочно нужно возвращаться в могилу.

Хлебниковскому идеалу некрократии следует «Партия мертвых», основанная художником Максимом Евстроповым. Арт-прошлое ее формального учредителя искажает, на наш взгляд, адекватное восприятие этой организации. Конечно, ее сторонники сами декларируют переход от «от некрореализма к некроактивизму», но сугубо эстетическая линия ПМ должна быть забыта, чтобы дать дорогу линии политической.

На перепутье новейшего времени «Партия мертвых» была прочитана большинством реципиентов как некоторое ответвление «Монстрации» — буржуазного арт-активизма, переходящего в аполитичное мещанство, агрессивно деполитизирующее общество.

Затравленные массы были введены в заблуждение откровенно ситуационистскими (и по определению реакционными) лозунгами ПМ: «Мертвых больше!», «Единство народа — в смерти», «За равенство мертвецов и мертвячек» и так далее. Нам же за всей этой не особо привлекательной мишурой видится подлинный эмансипаторный бунт против биоцентричной модели мира с его нигилистически-витальным культом псевдожизни на симулятивных Мальдивах инстаграма.

Почему же даже самый пассионарный обыватель поторопился свести «Партию мертвых» к сиюминутной шутке? Да потому что она столкнула лицом к лицу две самые страшные вещи на свете: смерть и власть.

Ведь что такое страх перед смертью, как не страх перед властью? Причем властью не только в философском значении (подчинение воли одного человека волей другого), но и в буквальном, материализованном: это страх перед конкретным индивидом, наделенным так называемыми полномочиями, будь то участковый или президент страны, рядовой санитар больницы или главврач, пугающий пациентов немедленной транспортировкой в морг. «Я боюсь его до смерти» — прежде такую фразу можно было услышать о Сталине или Энвере Ходже; теперь же общество, в котором страх перед смертью окончательно победил волю к жизни, мы до смерти боимся не только диктаторов, но и вполне демократических правителей. Так, однажды мы наблюдали одержимого страхом смерти активиста, который панически боялся того, что его отравит канцлер ФРГ Ангела Меркель.

Идеологи авторитарных политических течений охотно эксплуатируют это тождество власти и смерти.

Популяризированный Эдуардом Лимоновым и кажущийся сугубо некрофильским лозунг-приветствие «Да, смерть!» в переводе с символического языка на самом деле означает «Да, власть (нашей партии)!». Для либералов и демократов он неприемлем не потому, что несет в себе суицидальные коннотации, а так как кладет конец плюрализму. Ведь смерть по сути своей всегда одинакова — это конец всякого опыта. Так и власть, приравненная к смерти, тоже будет для всех одна — без права выбора.

Как бы парадоксально это ни звучало, но именно некрократия в своем подлинном жизнелюбии, не знающем трепета перед смертью, дарует выход из этого безрадостного тупика.