Было или не было: как в Никарагуа глухие дети изобрели новый язык жестов

Лингвистичесыкий большой взрыв и универсальная грамматика Ноама Хомского

До 1980-х у глухих в Никарагуа не было жестового языка. Тем не менее, в нескольких специальных школах детей с инвалидностью по слуху пытались учить чтению по губам и устному испанскому. Методика обучения глухих речи через чтение по губам и повторение артикуляции говорящих людей называются «орализм» (от англ. oral — устный). Именно этой методике, сторонником которой был, к примеру, изобретатель телефона Александр Белл, долгое время отдавали предпочтение во многих странах, включая Никарагуа.

Подразумевалось, что только через освоение общепринятых норм речи глухие смогут преодолеть социальную изоляцию и станут полноценными членами общества. Жестовые же языки до 1960-х даже не считали настоящими языками, скорее — всего лишь мимико-жестовым подражанием им. Более того, иногда жестовые языки даже подвергались запретам. Именно так произошло в Никарагуа, когда после прихода к власти в 1979 году левых революционеров-сандинистов руководить образованием глухих в стране назначили Наталью Попову. Специалистка по коммуникации глухих, Попова эмигрировала из СССР в Никарагуа в 1974 году.

«При Поповой „орализм“ навязывался как абсолютная догма; учителям запрещали использовать жесты, мимику и что-либо еще, кроме устной речи, даже за пределами класса», — уверяет австралийский философ Энди Бланден.

Вплоть до 1992 года орализм оставался главным методом обучения глухих коммуникации, «несмотря на то, что он явно не помогал одарить способностью разборчиво разговаривать кого-либо, кроме крошечного меньшинства глухих детей», пишет Бланден. Как замечает аудиолог Лора Полич в книге «Возникновение сообщества глухих в Никарагуа», заговорить удавалось в основном выходцам из богатых семей, которые могли оплачивать частные уроки.

Тем не менее именно в эти годы, когда глухим людям навязывались по большому счету безуспешные языковые практики, в Никарагуа произошло нечто, вошедшее в историю лингвистики.

В 1986 году, спустя год после ухода Натальи Поповой с должности в министерстве образования, никарагуанские учителя одной из столичных школ обратили внимание, что в перерывах между уроками устного испанского дети общаются между собой жестами. Но на каком языке? Чтобы ответить на этот вопрос, в столицу страны Манагуа пригласили лингвистку из Массачусетского технологического института в США Джуди Кегл.

«Когда я приехала, я сказала им: „Я лингвист, изучаю жестовые языки, что от меня требуется?“. Они указали на группу детей, слоняющихся по небольшой баскетбольной площадке перед нами, и сказали: „Мы хотим понять, о чем они говорят“», — вспоминает Кегл.

Исследовательница стала целыми днями наблюдать за детьми, чтобы распознать в их коммуникации закономерности. Вскоре сами дети заинтересовались ее исследованием и стали ее обучать. Когда Кегл начала понемногу понимать их, ей показалось, что язык, на котором они общались, не совсем похож на язык, а скорее напоминает сложную систему жестов. В какой-то момент Кегл даже стала сомневаться в себе:

«Я почувствовала, что терплю неудачу как лингвист. Я не могла найти никаких последовательных закономерностей. Казалось, это был абсолютный хаос».

Однако спустя несколько недель лингвистка решила понаблюдать за детьми помладше. Тогда она заметила:

«Чем младше были дети, тем более бегло они общались». Кроме того, они использовали более сложные языковые средства.

Например, старшие школьники, изображая слово «говорить», размыкали и смыкали у рта большой палец с четырьмя остальными. Младшие же размыкали пальцы у собственного рта, а смыкали в направлении собеседника.

Чтобы углубиться в логику их коммуникации, Кегл попросила ребят пересказать сюжет одной детской книжки. В одной из историй герой скатывается с горки. Изображая его падение, дети показывали связку из жестов, обозначающих сам процесс падения и объект, с которого он падал: сначала они поднимали вверх одну руку, изображая вершину горы, а затем с этой высоты начинали показывать жест «падение», поворачивая ладонь то вниз, то вверх, изображая кувырки по воображаемому склону.

«Когда вы рассматриваете какой-то язык, вы видите в нем правила. В нем есть внутренняя согласованность, — рассказывает Кегл. — Когда я смотрела на общение этих ребят, мне вдруг стало совершенно ясно — как будто кто-то снял пелену — что я вижу прямо перед собой [настоящую] грамматику».

Но каким образом та усеченная система, которой пользовались дети постарше, у младших школьников превратилась в настоящий язык с полноценной грамматикой? Кегл верит: чем младше были дети, тем более их мозг был открытым к освоению нового языка. Они просто не знали, что перед ними не настоящий язык, и их мозг «заполнил пробелы недостающими элементами», говорит Кегл.

В какой-то момент исследовательница спросила себя: «Минуточку, а что передо мной?» Судя по всему, решила Кегл, она наблюдает зарождение совершенного нового языка. Подходящие слова, описывающие открытие Кегл, позднее нашлись у ее ученицы Энн Сенгас, которая присоединилась к исследованиям никарагуанского языка жестов спустя несколько лет:

«Это была сбывшаяся мечта лингвиста. Словно присутствовать при Большом взрыве».

«Насколько я знаю, не было других подобных случаев, когда лингвисты или психолингвисты задокументировали бы рождение нового языка в масштабах целого сообщества», — говорит Сенгас.

Для самой же Кегл это было подтверждением идей ее коллеги из Массачусетского технологического института — знаменитого лингвиста Ноама Хомского. Если упрощать, то Хомский считает, что существует некая «универсальная грамматика», общая для всех языков, а люди имеют врожденные способности к ее изучению. Иными словами, наш мозг как бы запрограммирован выискивать лингвистические закономерности. К примеру, как объясняют на сайте проекта, посвященного никарагуанскому языку жестов, мы ожидаем, что раз есть слово для одного предмета, должно быть и для множества, или, скажем, что в языке обязательно должны быть средства для обозначения действующих лиц и самих действий.

Сам Хомский, узнав об открытии никарагуанского языка жестов, дал сдержанный комментарий:

«Вероятно, эти дети продемонстрировали нам нечто выдающееся, если они на самом деле придумали этот язык практически без вмешательства извне. Если так, то это правда интригующая ситуация».

«Рыба». «Поймал». «Вкусно». Как из отдельных слов получается язык

До появления никарагуанского языка жестов (исп. idioma de señas de Nicaragua, ISN), который сегодня стал официальным жестовым языком страны, коммуникация глухих по большому счету ограничивалась домашним кругом. Для общения с глухими детьми в разных семьях изобретали собственные условные знаки. Один единственный жест мог означать самые разные действия. Например, поднесенная ко рту руку могла значить: «Ты голоден?», «Пора обедать», «Тебе нравится еда?» и так далее. А две сложенные ладошки в зависимости от ситуации могут означать: «постель», «Пора ложиться» или «Ты хочешь спать?».

Журналистка The New York Times Сьюзен Мейселас, в 1999 году побывавшая в Никарагуа с целью написать о местном жестовом языке, рассказала о семье, где общение с глухим ребенком ограничивалось такими изобретенными жестами. Семья жила в лесной деревеньке Ауловер на берегу Карибского моря в южном Никарагуа в почти полной изоляции от внешнего мира. Глухой десятилетний мальчик Уинстон, воспитанный в этой семье, никогда не ходил в школу и целыми днями только и делал что рыбачил.

Когда Сьюзен Мейселас в компании Джеймса Шепарда-Кегла, мужа Джуди Кегл, встретилась с матерью Уинстона, та сказала: мальчик «разговаривает довольно неплохо». На самом же деле, как замечает Мейселас, в «речи» мальчика не было ни ритма, ни беглости, ни сложности.

«Ты поймал рыбу?» — спросила Мейселас, и мать Уинстона перевела мальчику вопрос. «Поймал», — ответил он жестом. «Как?» Уинстон изобразил удар. Во время прогулки по деревне он показал еще несколько знаков: «Дерево» «Река» «Дом». На берегу моря Уинстон показал свою самодельную сеть: «Большой» «Вкусно» «Поймал» «Кушать».

Уинстон не знал слов вроде «сегодня» или «позже» и редко использовал хотя бы три знака подряд, чтобы изобразить нечто, напоминающее предложение, пишет Мейселас.

«Это грустно, — вздохнул Шепард-Кегл, оставшись с журналисткой наедине. — Но семья Уинстона не хочет, чтобы он ходил в школу, так что он застрянет на этом уровне на всю жизнь. Его речь никогда не превратится в настоящий язык».

Как заметил Джилл Морфорд, лингвист из Университета Нью-Мексико в Альбукерке: такие домашние жестовые системы — это лимб между отдельными жестами и настоящим языком. Они «похожи на язык, но в них нет грамматики как таковой. Это что-то среднее».

Тогда как из подобных «домашних» систем в Никарагуа возник полноценный жестовый язык? По мнению Шепарда-Кегла, для этого понадобилось, чтобы в одном месте собралась «критическая масса» глухих детей. До сандинистской революции 1979 года в Никарагуа существовали отдельные школы для детей с инвалидностью, где были небольшие классы для глухих. Аудиолог Лора Полич говорит о семи таких школах. Однако в 1980-х, после того, как никарагуанские социалисты объявили «крестовый поход грамотности», число таких школ и учащихся в них глухих детей заметно выросло. В итоге всего за пару лет благодаря общению между уроками глухие дети в одной из школ Манагуа — ныне специальном образовательном центре Мелании Моралес — с нуля создали новый жестовый язык, считают супруги Шепард-Кегл.

Вероятно, сначала дети просто показывали друг другу жесты, которые использовали дома. Вскоре из таких жестов начал собираться общий лексикон, а сами знаки стали усложняться.

«Эти дети пришли к своего рода негласному консенсусу относительно того, какие знаки использовать, а от каких отказаться, — размышляет Джуди Кегл. — Но мы не можем до конца объяснить [как это происходило]; можем только зафиксировать результат. Есть некая загадка в том, как именно каждый ребенок адаптируется к языку, а затем меняет его».

Самые юные дети, размышляет она, по-разному фильтруют, искажают и дополняют поступающие потоки лингвистической информации, а потом предлагают сообществу, использующему этот язык, собственные языковые изобретения.

«Нет какого-то доминирующего спикера, который управляет процессом. Каждый ребенок создает что-то вроде индивидуального диалекта, который затем объединяется с другими в ходе процесса, который мы до конца не понимаем», — рассуждает Кегл.

В результате этой спонтанной деятельности в короткий срок зародился язык со сложной грамматикой и к тому же необыкновенно гибкий. Предлоги в нем, к примеру, приобретают свойства глаголов: там, где англоговорящий человек сказал бы «the cup is on the table» («чашка на столе»), никарагуанец, использующий жестовый язык, скажет «table cup ons» — что-то вроде «стол чашка наствует». Кроме того, в никарагуанском жестовом языке есть черты, присущие таким языкам, как испанский, суахили и даже китайский, пишут супруги Кегл на сайте своего проекта, посвященного ISN.

После открытия никарагуанского жестового языка его исследовали многие другие ученые, а экспериментальный когнитивный психолог и популяризатор науки Стивен Пинкер, автор книги «Язык как инстинкт» заявил:

«Случай в Никарагуа — абсолютно уникальный. <…> Это первый и единственный раз, когда мы увидели, как язык возник буквально из воздуха».

«Ничего этого не было»: действительно ли никарагуанский жестовый язык возник из ничего

«Итак, лингвисты и психолингвисты были ошеломлены, когда услышали сообщения о том, что в Никарагуа в 1980-х не только без помощи, но даже без ведома взрослых глухие дети изобрели совершенно новый язык, — пишет философ Энди Бланден. — [Это] единственный зафиксированный случай возникновения совершенно нового языка, если не говорить о появлении диалектов или креолов существующих языков».

Прежде чем начать рассуждать о том, как это произошло, Бланден предлагает ознакомиться с отрывком из лекций знаменитого советского психолога Льва Выготского:

«В развитии ребенка то, что должно получиться в конце развития, в результате развития, уже дано в среде с самого начала. И не просто дано в среде с самого начала, но влияет на самые первые шаги развития ребенка».

Сам Выготский поясняет эту мысль примером: когда ребенок только учится говорить и произносит лишь отдельные слова, в среде — то есть вокруг него — уже существует идеал, к которому он должен стремиться. Ведь речь его родителей синтаксически сложна, а их словарный запас разнообразен, несмотря на все упрощения, к которым они прибегают в разговоре с ребенком.

«Величайшая особенность детского развития заключается в том, что это развитие совершается в таких условиях взаимодействия со средой, когда идеальная форма, конечная форма, та, которая должна появиться в конце развития, не только существует в среде и соприкасается с ребенком с самого начала, но она реально взаимодействует, реально оказывает влияние на первичную форму, на первые шаги детского развития, то есть что-то такое, что должно сложиться в самом конце развития, каким-то образом влияет на самые первые шаги этого развития», — пишет Выготский.

Отсюда следует, размышляет Бланден, что глухие дети в Никарагуа «не могли развить ни разговорный, ни знаковый язык, если у них не было возможности взаимодействовать с другими людьми, использующими такой язык». Он добавляет:

«Дети не могут освоить новую концепцию или тему просто говоря друг с другом до тех пор, пока хотя бы один из них не овладеет этим предметом и не обучит ему других».

Либо Выготский был не прав.

«Решение загадки заключается в том, что ничего этого на самом деле не было», — утверждает философ Энди Бланден.

То есть дети в Никарагуа не придумывали новый язык с нуля. Тем не менее, оговаривается Бланден, это правда, что лишь очень немногие глухие никарагуанцы научились разборчиво говорить и читать по губам — в то время, как большинство не владели никакими развитыми средствами коммуникации. Однако к началу 1990-х в Никарагуа каким-то образом в самом деле возник полноценный жестовый язык, отличающийся от других жестовых языков. «Так что загадка остается такой же интригующей», — заключает Бланден.

Для ее разгадки можно обратиться к обширному исследованию, проведенному аудиологом Лорой Полич и описанному ей в книге «Возникновение сообщества глухих в Никарагуа». На момент своей первой поездки в латиноамериканскую страну в 1994 году Полич была аудиологом с пятилетним стажем и аспиранткой Техасского университета в Остине по программе языкознания и культурологии. Следующие девять лет Полич посвятила многократным поездкам в Никарагуа, в ходе которых опросила больше 200 человек, имеющих отношение к появлению ISN. В том числе она поговорила с 33 участниками первого официального сообщества глухих в Никарагуа, а также с родственниками людей с инвалидностью слуха, преподавателями и многими другими людьми.

В своем исследовании Полич описывает условия, в которых к началу 1990-х жили глухие в Никарагуа. По большому счету они были исключены из социальной жизни, нередко с трудом находя общий язык даже с родственниками. Более того, долгое время к детям с инвалидностью по слуху относились как к «божьему наказанию» и пытались их «излечить». Повзрослев, большинство из них не находили пару и продолжали жить с родителями. А что касается трудоустройства, то даже когда в Никарагуа появилось сообщество глухих, помогавшее с поиском работы, работодатели редко платили глухим достойные зарплаты — но чаще «фактически эксплуатировали» их как «почти бесплатную рабочую силу».

Несмотря на это, социализировать глухих старались начиная с 1946 года, когда в Никарагуа появилась первая специальная школа, где был класс для глухих. К началу 1980-х таких школ было семь. И хотя уже в 1980 году благодаря приходу сандинистов таких заведений стало 24, как пишет Полич, подходы учителей до революции 1979 года и официального запрета на жестовый язык, были «более эклектичными и открытыми к знаковому языку». Опрошенные преподаватели рассказывали о том, как дети использовали жесты для общения еще до появления никарагуанского жестового языка, а один учитель даже сказал: «Их невозможно было остановить». Как замечает Полич, на самом деле эта цепочка передачи знаний была непрерывной с 1940-х годов.

Кроме того, хотя в целом глухие были изолированы от общества, нельзя говорить о некоем культурном вакууме, в котором зародился новый жестовый язык.

Так, с 1978 года по начало сандинистской революции в городке Пуэрто-Кабесас на севере Никарагуа с детьми с инвалидностью (в том числе с глухими) работала семья американского миссионера Томми Уоллеса, хотя и неизвестно, в чем именно заключалась эта работа. В том же 1978 году в Сьюдад-Дарио, в 90 километрах от столицы, открыл школу для детей с инвалидностью католический священник, итальянец по происхождению, с 1981 года обучавший глухих со всей страны.

Не менее важно, что уже к середине 1970-х в соседней Коста-Рике появился собственный жестовый язык, на который значительное влияние оказал американский жестовый — в том числе благодаря тому, что некоторые глухие Коста-Рики учились в Галлодетском университете для глухих и слабослышащих в США. Главным преподавательским подходом при обучении глухих в тогдашней Коста-Рике стала тотальная коммуникация, суть которой заключалась в том, чтобы одновременно использовать любые эффективные методики, будь то жестовой язык, речь или письмо. Слухи об успехе этого метода дошли до Никарагуа, и несколько здешних педагогов посетили в Коста-Рике семинары по тотальной коммуникации. А один такой семинар затем прошел и в самом Никарагуа.

Вот как вспоминает свои чувства после очередного семинара, прошедшего в 1983 году, одна из никарагуанских преподавательниц Ядира Миранда:

«Я была шокирована тем, каких больших успехов они добились с детьми. У них, конечно, были уроки и устной речи, но были и занятия, на которых не говорили. Тогда я впервые начала понимать, каким [мощным] ресурсом может быть знаковый язык для глухих, и это по-настоящему изменило мои взгляды. Я начала понимать, что запрет жестового языка ограничивал глухих. Прежде я была совершенно убеждена, что они должны встроиться в общество слышащих людей, но постепенно до меня стало доходить, что, похоже, легче будет нам подстроиться под глухих».

Мало того, в Коста-Рике тем временем уже четыре года пользовались вышедшим в 1979 году официальным словарем костариканского жестового языка на 520 знаков. После одного из семинаров по тотальной коммуникации один экземпляр этого словаря оказался в Никарагуа.

Примерно в то же время, в 1977 году, открылась упомянутая выше школа Мелании Моралес, в которой по словам супругов Шепард-Кегл, зародился ISN. При ее открытии сюда поступило полсотни глухих детей из самых разных районов и социальных слоев Никарагуа.

Примечательно то, что школа не скупилась отправлять своих учеников в другие страны.

Так, именно в Коста-Рику в 1978 году отвезли на соревнования спортивную команду, состоящую из по большей части глухих детей. На начало 1980 года пришлись поездки в Венесуэлу и Гондурас. Длились эти путешествия, по воспоминаниям одной из учительниц, по 7–10 дней, и в каждом из них дети встречались с глухими из других стран, а представители местных ассоциаций глухих использовали жестовые языки.

На конец 1970-х пришлось еще одно важное событие для истории никарагуанского языка жестов. В апреле 1979 года в школу Мелании Моралес приехал волонтер американской гуманитарной организации «Корпус мира» по имени Томас Гибсон. Он должен был в течение двух лет преподавать здесь американский жестовый язык, но уже скоро, после июльской революции сандинистов, «Корпус мира» перенаправил его в Коста-Рику. Тем не менее, когда в беседах Лоры Полич с глухими Никарагуа и их учителями, речь заходила о школе Мелании Моралес, собеседники всякий раз вспоминали американца по имени Томáс — с ударением на последний слог на испанский манер.

«Мистер Гибсон и его жестовый язык произвели впечатление на каждого», — пишет Полич.

Одна из преподавательниц по имени Рути Дуран вспоминает, как Томас подарил ученику старших классов Дугласу Веге словарь американского жестового языка и как Томас активно обучал амслену еще одного глухого ученика Хавьера Лопеса Гомеса. Кстати говоря, и Дуглас, и Хавьер участвовали в спортивной поездке в Коста-Рику в 1978 году. А когда в их школу приехал Томас, они «всюду следовали за ним по пятам», вспоминает учительница, а совсем скоро сами стали общаться жестами.

«Их руки двигались так быстро, и при этом они ничего не говорили. Я была поражена, видя, что они отлично понимают друг друга. Помню, как я сказала себе: „Ах, так вот, что имеют в виду, когда говорят, что глухие могут общаться только с помощью знаков“», — вспоминает Дуран.

Кроме того, как рассказали Лоре Полич очевидцы, в 1980-х в Никарагуа приезжали волонтеры из других стран: например, Анна Скотт из шведской организации Свалорна, которая тоже пыталась популяризировать жестовый язык.

Однако, пожалуй, самым важным событием в предыстории никарагуанского жестового языка было зарождение первого сообщества глухих к середине 1980-х. Все началось с открытия в 1981 году в центра по трудоустройству людей с инвалидностью (исп. абр. COD) в Манагуа. Около 20 глухих юношей старше 15 лет из школы Мелании Моралес и еще примерно 35 молодых людей без образования встретились в COD. Поскольку целью здешних наставников было подготовить молодых людей к трудоустройству, здесь не действовал запрет на жестовый язык, и в ход шло все подряд: устная речь и чтение по губам (которым учили в школе Мелании Моралес), письмо, жесты, знаки, пантомима, картинки. К тому же выпускники Мелании Моралес принесли с собой собственный жестовый лексикон. А когда каких-то знаков не хватало, их брали из костариканского жестового или выдумывали.

Особенно важно, подчеркивает философ Энди Бланден, что глухие теперь могли действовать как самостоятельные акторы, как взрослые. От них ожидалось соблюдение рабочей дисциплины, они сами добирались до центра и сами возвращались домой. Но что еще важнее, они стали дружить и приезжать в гости друг к другу. У них наконец-то появилось ощущение принадлежности к сообществу.

Поворотной точкой в этой истории, вероятно, был случай, произошедший в 1983 году с одной из преподавательниц центра Глорией Минеро. Ее дочь Морена была глуха от рождения, но Глория смогла научить ее читать по губам и говорить, что позволило Морене ходить в обычную школу. Однажды Глория услышала, как Морена разговаривает сама с собой в своей комнате. Глория вошла и спросила девочку, стоящую перед зеркалом, что она делает. Та ответила: если никто не хочет разговаривать с ней, она будет говорить сама с собой.

Оказалось, что хотя девочка и научилась разборчиво говорить, другие дети смеялись над ее произношением и не хотели общаться с ней. Тогда Глория решила: если Морена не может найти друзей среди говорящих, она поможет дочери подружиться с глухими.

С 1983 года в доме Глории Минеро стали регулярно собираться ее ученики из центра COD. Среди них был в том числе Хавьер Лопес, знакомый с американским жестовым. А с 1984 года — еще и Адриан Перес Кастельон, который до этого 8 лет проучился в специальной школе для глухих в Испании и освоил там испанский жестовый язык. Перед тем, как навсегда вернуться в Никарагуа, Адриан дважды приезжал домой на каникулы в 1976 и 1980 годах. В его первый визит его познакомили с Хавьером Лопесом и Дугласом Вегой.

«Я попытался поговорить с ними с помощью жестового языка, но безуспешно, и они не выглядели заинтересованными в том, чтобы перенять то, чему я научился в Испании. Мы придумали собственную систему из устных слов, жестов, письменных слов и пантомимы, и этого хватало для общения», — вспоминал Перес Кастельон.

Во время второго визита в 1980 году он был приятно удивлен, что его друзья используют уже больше жестов и к тому же стали изучать амслен. Однако их система жестов все еще была «причудливой» смесью из всего подряд.

Наконец, когда в 1982 году Адриан вернулся в Никарагуа насовсем, он увидел, что число используемых жестов значительно выросло, но, по его словам, они все еще были «примитивнее», чем испанский жестовый. Адриан устроился на работу стоматологом и лишь изредка встречался с Хуаном и Дугласом, однако в 1984 году его пригласили в дом Глории, и их встречи стали регулярными.

Тогда он увидел: жестовая система, которой пользовались его друзья, стала более сложной, а сами они использовали ее все более бегло и «могли выражать более сложные вещи, чем раньше».

Похоже, именно тогда в доме Глории Минеро постепенно зародился никарагуанский жестовый язык.

Ключевой фигурой в его формировании, судя по всему, был Хавьер Лопес, который с огромным энтузиазмом обучал остальных всему, чему научился сам. Кроме того, как пишет Лора Полич, он взял на себя роль «лингвистического полицейского», призывая остальных использовать только «правильные» версии жестов. Остальные же нередко обращались к нему за уточнениями и разрешением споров.

«Его решения принимались без обсуждений. Глухие постарше считали Хавьера в некотором смысле „апостолом“ никарагуанского жестового языка. Многие мои собеседники говорили, что Хавьер был первым, кто изучил этот язык (как именно — они не знали) и что это он передал его остальным участникам сообщества, включая их самих», — пишет Лора Полич.

Глория Минеро предложила создать на основе их дружеского клуба организацию глухих национального масштаба. Преодолев всю бюрократическую волокиту, в 1986 году Глория и ее друзья основали Ассоциацию помощи и интеграции глухих, позднее переименованную в Национальную никарагуанскую ассоциацию глухих (исп. абр. ANSIC). Более того, в 1989 году Глория получила грант на 50 тысяч долларов на приобретение постоянного здания для организации, а это значило, что глухие со всей страны теперь знали, как присоединиться к сообществу, даже если у них не было глухих друзей.

Короче говоря, как пишет Энди Бланден, зарождение никарагуанского жестового языка «не было спонтанным процессом, каким-то видом „заражения“».

Простое скопление большого количества глухих детей не могло привести к появлению нового языка, как предполагали супруги Кегл-Шепард, считает философ. На самом деле язык не возник бы без усилий Глории Минеро и Хавьера Лопеса, который был знаком с американским жестовым. Сыграли свою роль и многие другие факторы, включая опыт соседней Коста-Рики, а также влияние локальных жестовых систем, которыми глухие Никарагуа пользовались десятилетиями.

Тем не менее, супруги Кегл-Шепард, вероятно, правы в том, что вывести язык на новый уровень помогли дети. Как вспоминали очевидцы в беседах с Лорой Полич, созданный сообществом, появившимся в доме Глории Минеро, новый язык все-таки не был полноценным и продолжал развиваться. Причем «по-настоящему серьезное» развитие началось лишь в 1990-х, после того, как Хавьер Лопес был избран президентом Национальной никарагуанской ассоциации глухих. Особенно знаковым стал 1992 год: тогда Хавьер вернулся из поездки в Швецию, где перенял опыт местных глухих, по Никарагуа распространились копии словаря нового жестового языка, а министерство образования разрешило использовать этот язык для обучения в школах.

Однако, похоже, еще в середине 1980-х, когда никарагуанский жестовый язык только начал активно развиваться, глухие никарагуанские дети стали перенимать его у старших. И, судя по всему, заключает Энди Бланден, несмотря на все свое несовершенство, он уже тогда стал для детей тем самым идеалом по Выготскому.