Без паспорта. Как Набоков переплавил ностальгию в литературный стиль

Некогда будущий писатель покидал Россию, играя в шахматы с отцом на корабле, носящем имя «Надежда», и теперь он отправляется в ссылку в Соединенные Штаты, решая очередную шахматную задачу, а также главную задачу его жизни — второе изгнание. Когда в 1930-е годы на него вышли четыре агента КГБ во Франции, Набоков отказался от предложения получить советский паспорт и вернуться в СССР. Его единственный путь назад проходил через художественный вымысел о подложном паспорте, который он сделал сам. Этот фальшивый паспорт, разумеется, сфотографирован не был.

«Вот… без паспорта», — это последние слова умирающего эмигранта Подтягина в дебютном романе Набокова «Машенька» (буквально, Mary, так как она теряет уменьшительно-ласкательную форму в англоязычном варианте).

Хорошо понимая, что уход в безлюдной ссылке является иммигрантским кошмаром, писатель Владимир Набоков дает своим бездомным персонажам хоть какой-то паспорт, предоставляющий им минимальную свободу передвижения.

Персонаж романа, Ганин, проживает в дешевой гостинице в Берлине вместе с ностальгирующими русскими эмигрантами с ненадлежащим удостоверением личности. Ему принадлежат два паспорта: «один русский, настоящий, только очень старый, а другой польский, подложный». Затем Ганин узнает, что его сосед Алферов, не слишком привлекательный и не очень умный человек, женился на его собственной русской возлюбленной, Машеньке, которая вот-вот приедет из России и будет жить в комнате рядом с ним в том же эмигрантском логове. Для Ганина, как и для самого Набокова, память о его первой любви совпала с последними воспоминаниями о любимой родине. Пьяный Ганин ставит под сомнение ницшеанскую идею «вечного возвращения», задаваясь вопросом, можно ли воссоздать идеальное сочетание элементов без изменений.

Можно ли вернуть потерю и вернуть первую любовь? Может ли он путешествовать назад во времени и пространстве со своим старым русским паспортом?

В преддверии приезда Машеньки в Берлин из России, Ганин обращает ее путешествие назад во времени и пространстве, как бы возвращая ее в пространство их былой любви. Вместо того чтобы предвкушать будущее, он дает волю скорби о прошлом, с любовью вспоминая о нем, делая его своим. В непростых и горестных ностальгических раздумьях Ганин меняет векторы времени и пространства — по крайней мере, в своем воображении, что дает ему капельку свободы. Родина, как и первая любовь, остается в прошлом. В день прибытия Машеньки Ганин садится на поезд и навсегда покидает Берлин, предпочитая суровую реальность изгнания фальшивому возвращению домой.

Во время посещения музея Набокова я увидела фотографии первой любви Набокова, Валентины Шульгиной, с темными волосами и задумчивыми глазами.

Всезнающий экскурсовод привел меня на улицу, где она жила в Санкт-Петербурге, и показал мне ее подъезд, где молодые возлюбленные произносили слова прощания. «Набоков в главе о Тамаре был несколько неточен в описаниях. Должно быть, он позабыл, как выглядел ее дом. Внуки Валентины тоже связывались с нами», — добавил он после паузы.

«Что с ней случилось? Она эмигрировала?» — спросила я.

«Нет, — сказал экскурсовод. — После того как семья Набокова эмигрировала, она вышла замуж за большевика и чекиста. У нее не было выбора и нужно было спасать себя». Знал ли об этом Набоков или нет, он сделал вид, что не знает.

Не случайно «Машенька», роман о невозможности возвращения к первой любви и потерянной родине, является первым крупным произведением Набокова в жанре прозы.

Как будто Набоков считает, что приключения беспаспортного шпиона станут возможными только после перехода от поэзии к прозе.

В ранней поэзии Набокова преобладала единственная мечта — вернуться в Россию — мечта, которая почти неизбежно превратилась бы в кошмар. В одном из его стихотворений возвращение на родину заканчивается казнью поэта на фоне русского романтического пейзажа:

Но сердце, как бы ты хотело, чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела и весь в черемухе овраг.

Смерть становится чувственным воспоминанием о прошедшем детстве с ароматом черемухи (racemosa) в овраге под звездным небом. Передавая предельную искренность, идущую от самого сердца, поэзия допускала единственно возможный ностальгический нарратив: воссоздание чувственных воспоминаний о прошлом, возвращение на родину и смерть. Не говоря о том, что этот вариант поэтического высказывания был практически неотличим от множества других стихов поэтов русской эмиграции, подобный способ борьбы с прошлым и настоящим был улицей с односторонним движением, ведущей по направлению к трагедии, и был, по сути, почти самоубийством. Писатель спас себя, убив свое поэтическое творение — поэта Владимира Сирина.

Примерно в это же время один из эмигрантских авторов, коллега по перу Нина Берберова, пишет, что Набоков, вместо того чтобы жить в невосполнимой ностальгии, «изобрел литературный стиль» из-за своей боли и потери.

Переход Набокова от поэзии к прозе был способом переноса ностальгии и отсрочки трагического возвращения домой. Нарратив прозы позволил ему разыграть путешествие с участием вымышленных персонажей, изучить различные развилки судьбы и разные ностальгические интонации. Проза позволила писателю отправить своего двойника с секретным заданием: пересечь границы, которые он сам никогда не пересечет. Подложный паспорт, который он изготовил для своего персонажа, стал для писателя способом преодолеть лирическую бездну, превратить личную трагедию в экзистенциальный детектив с множеством художественных импровизаций.

В романе «Подвиг» (Glory, 1931–1932) подложный паспорт уже не просто метафора. Мартын Эдельвейс, молодой человек русско-швейцарского происхождения, реально пересекает российскую границу без надлежащего удостоверения личности. Он становится шпионом-наемником и отправляется с секретным заданием в Советский Союз, причем не в связи с определенными политическими предпочтениями, но по вполне романтическим соображениям. Мартын надеется покорить сердце капризной русской femme fatale, Сони, совершив невообразимый подвиг. Он — шпион по любви.

В детстве в России Мартын мечтал о побеге за горизонт привычного мира. Ему не давала покоя «акварельная картина: густой лeс и уходящая вглубь витая тропинка». Эти воспоминания были связаны с образом его матери, читавшей ему рассказ о мальчике, который прямо из кровати, как был, в ночной рубашке, отправился в картину, чтобы исследовать тропинку, уходящую в лес. Юный Мартын воображал, что делает то же самое, убегая по живописной тропе, вдыхая «странный темный воздух, полный сказочных возможностей».

Если Мартын о чем-то и ностальгирует, то о той самой уютной сцене маминого чтения и о первых эскапистских снах в комфортной обстановке своей спальни. Таким образом, остается неясным, что же произошло во время его шпионской вылазки. Он на самом деле направляется в Советский Союз или попросту исчезает, идя по следам навязчивых идей из детства?

В последний миг мы видим его — человека, уходящего вдаль по темной лесной тропинке, исчезающей в тусклом свете. Ни писатель, ни читатель не имеют нужного паспорта, чтобы проследовать за Мартыном в СССР. Если в «Машеньке» рассказчик будто находится совсем рядом с Ганиным и описывает мир с его точки зрения, то в «Подвиге» автор дистанцируется от своего безрассудного героя-идеалиста. Он так никогда и не показывает своего лица, скрытого маской, но кое-что мы точно знаем о нем: он достаточно осторожен, чтобы не пересекать границу с Советским Союзом в погоне за литературным приключением или русской femme fatale.

Будучи дотошным рассказчиком, он не станет описывать то, чего он заведомо не может знать, и предпочитает ничего не додумывать. Рассказчик, в отличие от своего персонажа, не может позволить себе участие в шпионской авантюре. Он должен продолжать писать. Для него изгнание и возвращение — это вовсе не путешествия с билетом в один конец и даже не поездки с обратным билетом, а ветвистые лабиринты и тропы с распутьями:

«…оглядываясь на прошлое, спрашивать себя: что было бы, если бы… заменять одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, прошедшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло. Таинственная эта ветвистость жизни, в каждом мгновении чувствуется распутье, — было так, а могло бы быть иначе, — и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по темному полю прошлого».

Тропы пересекают не только разные пространства, но и разные часовые пояса.

Приграничная зона — своеобразный лабиринт, пространственный образ нетелеологического времени, времени возможностей, которое превращает политическую границу в рискованное поле воображения. Извилистая тропа ведет рассказчика не в Россию, а в беллетристику.

В коротком рассказе «Посещение музея» Набоков решается более подробно изобразить путешествие в Советский Союз. Здесь он тоже не просто так возвращается, пересекая границу на законных основаниях. На этот раз путь в Россию лежит через провинциальный музей в маленьком французском городе. Провинциальный музей одновременно больше и меньше, чем обычная коллекция экспонатов: это подержанная модель вселенной, своего рода Ноев ковчег с множеством предметов и мифов. Набоковские ранние скитания по музеям связаны с его первой любовью, Валентиной (ставшей Тамарой и Машенькой в его произведениях), с которой он прятался в пустых выставочных залах, в связи с отсутствием более подходящего места для тайных свиданий. Музей становится его временным убежищем или даже временным домом.

Общественный музей превращается в фантастический личный микрокосм; это напоминает нам о пространствах Кафки и сюрреалистических коллекциях обыкновенных чудес. В эксцентричной Комнате чудес Набокова иммигрант неожиданно попадает в ловушку своих бессознательных страхов.

Музей имеет неоднозначную функцию в текстах Набокова; это вовсе не музей тех экспонатов, которые в нем выставлены. Видимый образ музея — это лишь обманка, загадка мимикрии и портал в частную коллекцию забытых кошмаров. В этом странном музее китчевая статуя бронзового Орфея направляет нерадивого эмигранта в путешествие в потусторонний мир, который оказался его прежней родиной.

«Камень под моими ногами был настоящая панель, осыпанная чудно пахнущим, только что выпавшим снегом, на котором редкие пешеходы уже успели оставить черные, свежие следы. Сначала тишина и снежная сырость ночи, чем-то поразительно знакомые, были приятны мне после моих горячечных блужданий. <…> и при свете фонаря, форма которого давно мне кричала свою невозможную весть, я разобрал кончик вывески: „…инка сапог“, — но не снегом, не снегом был затерт твердый знак. <…> и я уже непоправимо знал, где нахожусь. Увы! это была не Россия моей памяти, а всамделишная, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и безнадежно родная».