«У нас не аутсайдер-арт, у нас авангард современного искусства». Художница Надя Ишкиняева — о творческих голосах своих коллег из ПНИ и о том, как делаются их выставки
Петербурженка Надя Ишкиняева помогает делать видимыми своих коллег — художников, которые творят в стенах ПНИ. Мы поговорили с ней о месте наивного искусства в общем арт-процессе, о том, что нужно для организации выставки таких художников и чему может научить общение с ними.
— В ваших проектах совмещаются искусство и disability studies. Расскажите немного о втором — кто, как, зачем и что именно изучает и какова роль искусства здесь? Какие еще художники в России работают в этом направлении?
— Я работаю на пересечении современного искусства и disability studies. Я часто использую именно этот термин, понимая под ним и теорию инвалидности, и социальную работу, и принципы инклюзии. Мне важно удерживать эти области вместе и объединять стратегии, используемые в них. Я также исследую процесс производства отношений. Например, как опыт сопровождения людей с инвалидностью можно перенести в кураторство или как опыт нахождения в тотальной институции (в том же психоневрологическом интернате) влияет на создание художественного произведения.
Когда я решила осознанно связать свою художественную деятельность с социальной, уже существовала практика поддержки художников в закрытых учреждениях. Этим занимались и НКО «Перспективы», и независимый проект «Широта и Долгота», и студии при больницах и ПНИ.
Госучреждения видят в таких инициативах способ реабилитации и поэтому готовы впустить загадочных волонтеров на свою территорию. Но сами проекты намного шире — они становятся самостоятельными точками притяжения в художественном поле.
Попасть в такие студии нетрудно, достаточно иметь желание волонтерить и обменивать свое время на заботу о другом.
Когда мы работаем с disability studies, то пытаемся выстроить коммуникацию по типу «художник + художник» — и это самое ценное. При этом же существует много вещей, которые в бытовом плане оказываются на плечах художника, занимающегося искусством и disability studies, — это художник-куратор-компаньон, который продумывает всю логистику, безопасность, берет на себя функции ассистента.
Из тех, кто работает с темой инвалидности и хрупкости, мне нравится творчество Леры Лернер. Она работает с темой комьюнити — это история про создание сообществ, поддержки, перекрестных связей и альтернативного пространства внутри больших институций, которые появляются через общение друг с другом. У Леры есть классный проект «Город перемещенных лиц», в рамках которого она работает с художниками, живущими на улице. Мне еще близки работы моей коллеги по НКО «Перспективы» Татьяны Черномордовой. Она работает с подростками с миграционным опытом, детьми, которые оказались в трудной жизненной ситуации, и поддерживает низовые инициативы в независимом пространстве «Крыса» в Санкт-Петербурге.
— С 2019 года вы стали приезжать в ПНИ в рамках благотворительного проекта «Широта и Долгота» и поддерживать живущих там художников: организовываете для них художественные занятия, помогаете необходимыми материалами. Что нужно учитывать, когда общаешься с людьми, которые много лет прожили в изоляции?
— Схема такая же, как со всеми остальными: вам интересен человек — вы продолжаете коммуникацию, если вам тяжело или ваши границы нарушаются — вы ее прекращаете. То есть какой-то разницы, которая разделяла бы людей в интернате и людей, которые живут «на воле», как говорят в ПНИ, на мой взгляд, нет.
Важно отметить, что петербургские и московские интернаты, где довольно много НКО и общественного внимания, — это одна система, а закрытые региональные ПНИ — уже другая. Я могу говорить только про свой опыт работы в Петербурге.
Мне было сложно принять, что, попадая в систему волонтерства, ты автоматически от людей получаешь очень много безусловной любви и поддержки, хотя ты вроде бы еще ничего не сделал — просто пришел, а тебе уже все рады. И это страшно для художника-куратора, потому что такая эндорфиновая зависимость от своей деятельности может привести к страшным вещам: выгоранию или повышению чувства контроля и собственной важности. Поэтому я занимаюсь не только социальными проектами, чтобы поддерживать себя в «художественном тонусе»: еще я делаю графику, татуировки, видео и всё это переплетаю.
— А чем отличается направление вашей работы от арт-терапии?
— Наверное, в любом искусстве есть терапевтический эффект. Но у меня другие стремления — создать альтернативное артистическое пространство внутри интерната, который является дисциплинарной рамкой. В этом заключается моя практика как социально вовлеченного художника.
Другой вопрос — называем мы искусством работы, созданные проживающими в ПНИ, или нет. В творческих студиях при интернатах обычно художники производят очень много рисунков, объектов, поделок, мультфильмов, фотографий.
Некоторые художественные жесты настолько тонкие, что их бывает сложно считать. Например, хлеб, завернутый в пакет с краской, — это скульптура или бытовое безобразие? И система выбора, и вообще отбор как раз ложатся на людей извне — на своеобразных союзников для художников из ПНИ.
Да, это немножко странно, потому что у них тоже есть свой профессиональный и в какой-то мере дисциплинарный взгляд на искусство.
Но важно сказать, что есть люди, которые сами себя позиционируют как художники и говорят, что делают искусство. Поэтому я ни в коем случае не могу называть их творческий процесс арт-терапией. Но, конечно, расслабляющий эффект от всего этого есть.
— Как вы думаете, чему вы смогли научиться у художников — жителей ПНИ?
— Я думаю, что самый главный урок — урок про последовательность. Мы часто обещаем что-то в нашем повседневном общении. Например, говорим: «Увидимся», «Я тебе позвоню» или «Да-да, конечно, еще пересечемся», — и это всё нас ни к чему не обязывает. В интернате же к этому очень серьезно относятся.
Я также очень благодарна, что мне показали, что у меня самой есть двойные стандарты. Бывало, что я приходила с некими тезисами, которые пропагандировала, а потом их нарушала — и меня на этом ловили. Например, я говорю: «Нам важен творческий процесс». А потом: «Давайте-давайте, быстрее, заканчивайте». Мне отвечают: «Подожди, ты только что сказала, что у нас творческий процесс. Давай не гони. Делаем, как ты сказала». Мне кажется, такие вещи в повседневности очень сложно заметить, а в закрытой системе интерната они более выпуклые.
— А расскажите, с кем из жителей ПНИ, с которыми вы познакомились, у вас сложились особенные отношения? Какие истории художников из интерната вас зацепили?
— Я считаю, что Юрий Козлов — один из самых ярких авторов, с кем мне удалось познакомиться. При нашей первой встрече он уже позиционировал себя как художник. И поведение у него было тоже артистическое: на нем была полузавязанная рубашка, а из сумки торчали кисточки. Его вид совершенно отличался от остальных проживающих, и мне показалось крутым, что даже в такой закрытой системе у человека есть микровозможности проявить идентичность.
Еще я работаю с Алексеем Сахновым. Это невербальный художник, который делает большие объекты из бумаги и картона — дома и мебель из использованных материалов. Он также снимает видео, делает фотографии. Алексей — «неудобный художник» — человек с камерой, который документирует всё подряд. Его фотоархив собирали волонтеры и сотрудники студии в Петергофе в ПНИ задолго до меня.
Сейчас стоит задача собрать архив его графики, в котором уже около 1000 работ, и оцифровать его бумажные скульптуры. Есть идея совместно сделать фильм и через эти объекты порассуждать об идее дома, жилых пространствах и дисциплинарных учреждениях, в которых мы все когда-то испытывали беспомощность.
Мне хотелось бы выстроить с Алексеем горизонтальные отношения двух художников, но я считаю, что это иллюзия — утверждать, что можно прийти в интернат и говорить об одинаковых возможностях. Я со своей стороны могу только стремиться к этому, но на физическом, юридическом, социальном уровнях, естественно, у меня, как у человека дееспособного, больше власти. Но я надеюсь, что мы сможем это преодолеть хотя бы на художественном уровне.
— А расскажите про выставку Юрия «Ренессанс. Новая голова», которая была в арт-центре «Пушкинская-10». Как вы отбирали работы? С какими сложностями столкнулись?
— У Юрия тогда давно не было персональных выставок. Плюс мы с моей коллегой Евгенией Токаревой заметили, что корпус его работ так и не сформировался. Графика периодически терялась, некоторые рисунки Юрий успел подарить, а листы ватмана просто истрепались от постоянного складывания на четыре части — это фирменный прием Юры. Так возникла идея масштабировать его основные образы на холстах, чтобы сохранить их как можно дольше и войти, так сказать, в историю искусства (шутка).
Изначально Юра предложил сделать серию черно-красно-белых портретов врачей и назвать ее «Медицинские войска». Нам эта идея понравилась. Первая работа была почти монохромной, но следующую он стал делать яркой, цветной и на совершенно другую тему. Мы пытались вернуть Юру к первоначальному замыслу, ссылались на договоренности и утвержденную концепцию, на что он еще больше начинал уклоняться от заявленной темы. Юра постоянно менял сюжет, добавлял то маркеры, то мелки, то пастель в уже готовый холст, пытался срывать сроки. В какой-то момент стало очевидно, что быть послушными больше интересно нам с Женей, а Юрий — «хулиган, диверсант, самый заблудший из всех сыновей», как он сам себя называет. И мы пришли к тому, чтобы сделать двухчастную выставку, где будут выставлены солидные работы на больших холстах и графика, созданная с помощью бедных материалов: синяя ручка, листы в клеточку, самодельная кисточка.
В процессе подготовки выставки были задействованы НКО «Перспективы» и «Шаг навстречу», ПНИ № 1 и ПНИ № 7, ресурсы «Пушкинской-10» и волонтерская помощь. Нужно понимать, что обязанности, которые обычно ложатся на автора, распределяются между многими участниками. В такие моменты понимаешь, как много труда заложено иногда в самых простых вещах.
— Как бы вы описали, что такое быть куратором художников, проживающих в ПНИ?
— Вообще я рассматриваю художников, с которыми работаю в интернате, так же, как и своих художников-коллег. Поэтому я не считаю, что у нас аутсайдер-арт. Есть общий авангард современного искусства, и туда входят совершенно разные люди, перформеры, профессиональные художники, непрофессиональные художники с разным бэкграундом и биографией.
Важная часть кураторства для меня — та забота о людях, которую художники из ПНИ не могут сами себе обеспечить. Я, как независимый художник, беру на себя ответственность за самопрезентации, написание CV, продвижение и пиар. Когда сталкиваешься с другим человеком, понимаешь, что это довольно большой объем работы, который мы делаем на автомате.
Сложно найти правильную интонацию, особенно если сам человек не хочет быть публичным. Есть желание, чтобы он сам о себе сказал, но нет возможности и желания заставлять его участвовать в наших капиталистических отношениях, где каждый должен быть публичным, где каждый должен говорить и формулировать свою позицию.
Голосов художников из закрытых институций ужасно не хватает, но я не могу этот голос извлекать насильно.
Когда у Юры Козлова была выставка в арт-центре «Пушкинская-10», мы полмесяца писали довольно короткий сопроводительный текст. Нам было важно рассказать и про творчество Юры, и про его идентичность. Причем когда он сам говорит о себе — это ризома из смыслов. Он одновременно и в Смоленске, и в Кронштадте родился, и была у него и такая деятельность, и другая. А мне нужно эту информацию дешифровать, и это уже отдельный поинт кураторской деятельности: как бережно обращаться с голосом художника, с которым ты работаешь.
— В 2020 году у вас была выставка «Охрана труда», и я читала ее обзор. Там автор текста с одной стороны ставит тех, кто считает, что «к художникам из ПНИ надо относиться как к полноценным авторам, не делая акцент на их особенностях», с другой — тех, кто считает, что особенность авторов произведений «лучше честно признать». Какая позиция ближе вам и почему?
— Мне кажется, это всё каждый раз нужно придумывать заново. Тут нет однозначного ответа, который мы бы использовали уверенно в любой ситуации. Конечно, классно, когда автор сам может решить или сказать, как он хочет, чтобы его репрезентировали, но часто такой возможности просто нет.
Здесь как раз и нужна кураторская креативность: сказать так, чтобы не оголить те хрупкие корешки, из которых прорастает художественная практика автора, живущего в ПНИ. С этим я тоже очень много работаю. Например, в проекте «Монолог барсетки». Это инсталляция, где я пыталась рассказать о своем опыте работы в ПНИ и при этом не потревожить приватность людей, которые там находятся.
— Кроме кураторства вы еще в последние годы проводите арт-медиации и организовываете творческие лаборатории по любительскому тифлокомментированию. Расскажите, что это такое, кому и зачем это нужно? Чем любительский тифлокомментарий лучше профессионального?
— Я училась на курсе «Тело, технология и среда» Саши Курленковой, посвященном исследованиям инвалидности. Мы читали теорию, общались с разными людьми, и тогда я узнала про тифлокомментарий.
Тифлокомментарий — это вербальное описание какой-то визуальной информации, которую могут использовать незрячие и слабовидящие посетители в музеях и галереях. Мне показалось, что это очень интересная технология, которая может работать и на территории искусства.
Сейчас мой проект называется «Передвижная лаборатория любительского тифлокомментария». На самом деле у меня есть к этому названию вопросы, потому что кажется, будто бы есть противоречие между профессиональным тифлокомментарием и любительским. Но мне бы хотелось подчеркнуть, что это волонтерский и художественный проект, поэтому, скорее всего, мы переименуемся в «любителей тифлокомментария», как кружок любителей садоводства или рыболовства. Нам нравится эта технология, нравится собираться вместе и ходить на выставки. Мы используем тифлокомментарий как точку входа, чтобы получить новый опыт от общения друг с другом, знакомства с новыми выставками и искусством.
Сначала я предлагала зрячей аудитории медиации, в которых мы учились описывать и рассказывать какие-то основные моменты. Позже ко мне присоединились незрячие и слабовидящие коллеги, и дальше мы стали вместе развивать этот проект, что, на мой взгляд, абсолютно правильно.
— А как это проходит? То есть вы собираетесь, рассказываете какую-то теорию, а потом обсуждаете это, взаимодействуете с аудиторией и пытаетесь вместе применить теорию на практике?
— Есть два формата: для Петербурга и для Москвы. В Петербурге мы вместе с моим коллегой Андреем Гостевым приходим на выставку и разделяемся с участниками на группы. Наша задача — включить в обсуждение и описание произведений искусства посетителей с разным уровнем зрения. Так каждая группа выбирает объект и делает к нему тифлокомментарий. Потом мы собираемся вместе и составляем коллективное описание, обсуждаем, кого что зацепило в работе, что хотел сказать автор и зачем это всё нужно.
В последнее время нас стали приглашать сами музеи: мы были в «Манеже», в «Росфото», где на месте пытались придумать какие-то задания и включить в медиацию искусствоведческий материал.
Вообще, сам формат — медиация или что-то другое — зависит от самой выставки. Например, в «Росфото» было сложно описывать большое количество фотографий — это может быть монотонно и утомительно. И поэтому родилась идея сделать воркшоп по вышивке на фотографии «Семейный альбом. Шов, нитка, узелок. Художественное осмысление личного архива» и в рамках него поговорить о памяти, семейном архиве и тактильности.
А в Москве мы сосредоточились на описании современного танца. Там были танцевальные лаборатории, на которые приходили люди с перформерским или танцевальным опытом. На занятиях мы пытались придумать разные движения, связки и делали к ним спонтанный «горячий» комментарий. Классным итогом стало то, что сформировалось комьюнити танцоров, которые уже могут, например, на базе ГЭС-2 рассказать своим незрячим коллегам, что происходит на сцене.
Еще мы с участниками лаборатории успели поработать за ее пределами как группа художников. Мы сделали тактильный стенд «Погладь Петербург» на тему ощущений себя в городе для выставки «Чувство города» в мастерской Аникушина. Большинство объектов были выполнены из керамики, все работы можно было трогать. Также мы использовали звук, вибрацию и запах, то есть то, что влияет на невизуальные органы восприятия.
— А чего, по-вашему, не хватает в российской инклюзивной среде?
— Если говорить про культурные инициативы, то, помимо доступной среды и материальных ресурсов, не хватает точечной поддержки и личной коммуникации. Я думаю, что художественные институции, которые хотят работать с художниками с инвалидностью или с художниками из интернатов, должны развивать культуру ассистентства.
Например, недавно был случай, когда в музей приглашали проживающих в ПНИ и говорили: «У нас классная программа, только приходите». На что я отвечала: «Мы не можем прийти, вы должны нас… как бы… пригласить — заранее подумать, куда припарковать автобус, подробно объяснить, где вход в здание, где находятся туалеты, где можно попить воды, где отдохнуть, как согласовать время поездки с обедом». Всё это должно быть во внимании институций.
— В одном из интервью вы говорили, что инклюзивные проекты сегодня отделены от современного искусства. Почему вы так считаете? Как разрушить этот барьер?
— Не совсем так. Инклюзивные практики прекрасно встроены в современное искусство, их широко освещают, ими гордятся, но они редко входят в основную программу мероприятий, а художники и художницы с инвалидностью до сих пор попадают в «особую» категорию выставок.
Часто маркер «инклюзия» отсекает часть аудитории, и проекты не имеют того резонанса и популярности в сравнении с проектами, которые так себя не позиционируют. Например, выставка Юры хоть и выглядела как персональная, но всё равно была частью серии выставок художников с инвалидностью.
Хочет автор этого или нет, он уже на стадии проектирования помещен в этот контекст. Странно получается — инклюзия должна касаться всех, но еще больше стигматизирует других.
Мне кажется, такое может происходить, потому что большинство людей заняты выживанием и физически не успевают задумываться о поддержке кого-то еще. Мое мнение — для того чтобы это побороть окончательно и навсегда, человечеству нужно прийти ко всеобщему базовому доходу. Тогда у людей будет больше времени на заботу, коммуникацию, образование и ассистентство. Тогда динамика конкуренции, успешности в мире искусства, может быть, исчезнет — и появится возможность тратить ресурсы на детские выставки, на поддержку выставок художников из интерната. Но для этого, кажется, должна произойти одномоментная революция во всём мире.